Читать книгу Анастасия. Загадка великой княжны - Питер Курт - Страница 5

Неожиданное исчезновение Анастасии с Неттельбек-штрассе привело семейство фон Кляйст в смятение. «Где Анни?» – спросила одну из дочерей Мария фон Кляйст, вернувшись домой вечером 12 августа 1922 года.

«Мы думали, она с тобой», – отвечали девушки. Когда до нее дошло, что Анастасия сбежала, баронесса скорее рассердилась, чем испугалась. Несомненно, она отправилась к Кларе Пойтерт, сказала баронесса по телефону мужу: что-то надо делать, чтобы положить конец влиянию этой женщины. Барон уговаривал жену успокоиться. Ведь Анастасию определила на их попечение полиция. Он им немедленно даст знать. Баронесса не должна тревожиться.

К ночи они все были встревожены. Одна из дочерей Кляйстов решила преподнести Анастасии сюрприз, явившись без предупреждения к Кларе Пойтерт. Но, оказавшись в захудалой двухкомнатной квартирке Клары на Шуманштрассе, Анастасию она там не обнаружила. Более того, Клара утверждала, что ей ничего не известно об исчезновении Анастасии. Не добилась успеха и полиция, прибыв туда позже. Почему они не могут оставить в покое приличную женщину (т. е. ее)? – кричала Клара; до чего же дошло, что законопослушная гражданка не может быть уверена в своей безопасности в собственном доме! Во всяком случае, она сообщила им, что никаких сведений о местопребывании великой княжны у нее нет. «Некоторые противоречия свидетельствуют о том, что она не говорит всей правды», – доложили полицейские, но никаких признаков Анастасии в ее квартире не было.

Беглую «великую княжну» обнаружила в конце концов не полиция и не Кляйсты. После двухдневных поисков друг капитана фон Швабе Франц Енике заметил ее стоявшей на мостике у Берлинского зоопарка. Помня о привязанности Анастасии к животным, он провел всю ночь в поисках ее в Тиргартене, самом большом и красивом из берлинских парков. Увидев ее на мостике, Енике поднял крик. Понимает она, что она делает? Знает она, сколько беспокойства она причинила?!

Енике и дух не успел перевести. «Беспокойство?!» – воскликнула Анастасия. Да что г-н Енике в этом понимает! «Она рассказала мне, что у Кляйстов с ней очень плохо обращались, – сообщил Енике. – Они не оставляли ее в покое, всегда принуждали говорить о прошлом». Каждый день барон представлял ей новых людей и требовал, чтобы она рассказывала каждому свою историю. Ей не давали спать по ночам! Это было ужасно. «Барон фон Кляйст и обе его дочери обходились с ней ужасно».

Поскольку Анастасия ясно дала понять, что скорее останется на ночь в зоопарке, чем вернется к Кляйстам, Енике привел ее к себе в квартиру и дал ей возможность там устроиться. Он тоже потерял всякое терпение с бароном. В тот же вечер, в обществе отца Алисы Швабе, он направился к барону, чтобы сообщить ему, что Анастасия больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не согласится у него жить, но барон был в таком же отвратительном настроении, как и все остальные. Прекрасно, отвечал он. Енике и чета Швабе могут забрать ее к себе. Однако им придется ее содержать, а это означает расходы: всем было известно, что у Швабе денег не было.

Ничего, вмешался отец Алисы Швабе, он достал уже все необходимые средства «из русских источников». «Только вы держитесь подальше от нас», – рявкнул он, когда барон фон Кляйст указал ему на дверь.

От баронессы было не так легко избавиться. Она была встревожена и хотела сделать всё возможное, чтобы помочь. Семнадцатого августа она явилась в квартиру Енике и застала Анастасию спокойно сидевшей в гостиной. Анастасия отвернулась и отказалась с ней поздороваться.

«Вы со мной не хотите говорить? – спрашивала баронесса. – Почему вы со мной не разговариваете?»

Анастасия плакала. «Mamchen (мамочка), – произнесла она наконец, – я такая грязная, я не могу смотреть вам в глаза». Она повторила несколько раз: «Я такая грязная».

«Что нам делать?» – спросила баронесса.

У Енике была на этот счет одна идея. Как член зарождающейся (и на тот момент маловлиятельной) нацистской партии, Енике был уже известен полиции. Там он познакомился с единомышленником, инспектором Францем Грюнбергом, слушавшим с жадным вниманием его рассказы об Анастасии. Кто бы мог о ней лучше позаботиться несколько недель, чем Грюнберг, историк-любитель, кто как не опытный детектив мог бы одновременно и помочь решить ее дело?

Никому не пришло в голову спросить Анастасию, согласна ли она жить у полицейского инспектора, но в данных обстоятельствах это соображение казалось не особенно важным, и 21 августа, познакомившись с инспектором Грюнбергом, Анастасия переехала в его загородную усадьбу Функенмюле, неподалеку от Зоссена.

Она осталась довольна своим решением. В Функенмюле она обрела покой после беспорядочной унизительной жизни в колонии русских монархистов. Часами она бродила по лесу и берегу озера, собирала цветы и грибы. (Как убедился инспектор Грюнберг, это была целая наука: Анастасия с одного взгляда определяла, какой гриб сорвать, а какой – нет.) Она начала заниматься рисованием, играла с племянниками и племянницами инспектора и, когда ей случалось быть в хорошем самочувствии, всегда садилась за стол с семьей Грюнберг.

В этой непринужденной атмосфере инспектор имел возможность понаблюдать за Анастасией на досуге. «Она утверждает, что она младшая дочь царя, – сообщал Грюнберг, – и ее рассказы о жизни царской семьи в Тобольске и Екатеринбурге, очевидно, основаны на подлинном знании». Грюнберг был так поражен убедительностью рассказов и так сочувствовал стремлению Анастасии обрести прочную безопасность, что взял на себя личную ответственность за ее восстановление в правах. При посредстве начальника полиции в Бреслау инспектор нашел возможность обратиться к принцессе Прусской Ирене, сестре императрицы Александры Федоровны, с предложением приехать в Функенмюле для встречи с Анастасией. Это дерзкое предложение было принято.

Клара Пойтерт уже оповестила принцессу Ирену о положении Анастасии в загадочных письмах, вероятно, получивших в усадьбе Ирены Хеммельмарке весьма холодный прием. Ирена помнила младшую дочь сестры здоровой, бойкой, проказливой двенадцатилетней девочкой и не была готова к мысли, что любимая племянница только что вышла из сумасшедшего дома: видение екатеринбургского подвала невозможно было даже вообразить. При этом дело Анастасии было слишком запутанно. Баронесса Буксгевден, посетившая Анастасию в Дальдорфе, когда ту принимали за великую княжну Татьяну, гостила тогда у Ирены, – и ее отрицательное впечатление, несомненно, не осталось незамеченным в Хеммельмарке. Но Ирена всё же, вероятно, надеялась на лучшее, так как она прибыла в Функенмюле в сопровождении фрейлины, исполненная чувства ответственности и сознания долга.

Анастасию не оповестили о грядущей встрече. Она встретилась с принцессой Иреной и ее спутницей в столовой. Обеих дам ей представили под вымышленными именами.

«За ужином, – вспоминал инспектор Грюнберг, – ее королевское высочество усадили напротив Анастасии, чтобы она могла к ней приглядеться. Принцесса не узнала ее, но вынуждена была признать, что последний раз видела царскую семью десять лет назад».

Три года спустя после этой встречи принцесса Ирена высказалась категорически: «Я сразу же увидела, что она не могла быть одной из моих племянниц. Хотя я не видела их более девяти лет, черты лица не могли настолько измениться, в особенности глаза, уши и т. д. <…> С первого взгляда можно было заметить некоторое сходство с великой княжной Татьяной».

Сидя напротив пристально смотревшей на нее Ирены, Анастасия вдруг вскочила и, не сказав ни слова, убежала к себе в комнату. Хотя принцесса «уже решила, что это не ее племянница, <…> по просьбе инспектора Грюнберга» она «вошла в комнату Анастасии и приблизилась к постели». Последовал бесплодный допрос. Анастасия, закрыв лицо руками, отвернулась от принцессы и отказалась отвечать на ее вопросы. «Она даже не ответила, когда я попросила ее сказать что-нибудь или дать мне знак, что она меня узнала, – писала Ирена. – То же самое было, когда я спросила ее: “Ты меня не узнаешь? Я твоя тетя Ирена”». Через некоторое время принцесса оставила свои попытки, собралась и уехала.

Вскоре после этого прибывший в Функенмюле Франц Енике нашел семейство Грюнберг в смятении. Энергия, с какой инспектор ругал Анастасию, поразила даже Енике, который, как и все берлинцы, за резким словцом в карман не лез. Анастасия заперлась у себя наверху, и Енике пришлось стучать, умолять и угрожать в течение двадцати минут, пока его не впустили. Он нашел молодую особу «очень расстроенной».

На протяжении многих лет впоследствии Анастасии суждено было выслушивать, как «невнимательна» и «груба» была она с Иреной Прусской. Но у нее было свое мнение на этот счет, которое она и выразила на своем отрывистом немецком вскоре после встречи с принцессой:

«Я не была груба. Это случилось так. Я была больна. (Опухоль на груди Анастасии нагноилась.) Мне пришлось выйти, в комнате было темно, потом вошла дама. Голос знакомый, и я слушала, но не знала, кто это, потому что имя другое. За столом лицо мне было знакомо, но я не знала, была не уверена. Потом я узнала тетю Ирену. Я была в лихорадке, я ушла. Тетя Ирена пришла ко мне, задавала много вопросов. Я стояла у окна и плакала; поэтому я повернулась к ней спиной; я не хотела оборачиваться не потому, что я была груба. Я плакала».

Анастасия также описала свои чувства словами «ошеломлена» и «уничтожена», когда она поняла, что «тетя Ирена» приезжала увидеть ее под чужим именем, «как посторонняя». Ведь именно для встречи с принцессой Иреной Анастасия предприняла долгое и тяжелое путешествие из Бухареста в Берлин в 1920 году. Позднее, при посредстве Клары Пойтерт, она обращалась к ней из Дальдорфа. А теперь Ирена вдруг появилась без предупреждения, и у нее даже не хватило приличия назвать себя: «Я не была груба с ней».

Ирена Прусская объяснениями никого не удостоила. Инспектор Грюнберг мрачно сообщил, что она была «глубоко оскорблена» поведением Анастасии, – «и не без причин. Она больше не желает слышать об этом деле».

Так закончилась первая краткая встреча Анастасии с близкой родственницей. «Мы были раньше так близки, – заявила Ирена, – что хватило бы с ее стороны малейшего знака, жеста, чтобы возбудить во мне родственное чувство и убедить меня». Говорить больше было не о чем. «Я не могла ошибиться, – возражала Ирена много лет спустя, когда услышала, что ей не верят. – Я не могла ошибиться!» Внезапно принцесса разрыдалась. Ломая руки, она воскликнула в порыве подлинной душевной муки: «Да, она похожа, похожа, но какое это имеет значение, если это не она?!»

И действительно, какое это имеет значение? Высказывались надежды, что принцесса Ирена смягчится и взглянет на Анастасию еще раз. Сама Анастасия желала примирения. Но принц Прусский Оскар, сын кайзера, (его попросили повлиять на Ирену в этом направлении), отвечал, что новая встреча «абсолютно исключена». Вся эта история, по его словам, так «ужасно» расстроила Ирену, что ее муж, принц Генрих, запретил даже говорить об Анастасии в своем доме.

Точка.

С неудачной встречи с Иреной Прусской начался период, который один из друзей Анастасии назвал die Schattenzeit («время теней»): два с половиной года самых невероятных слухов, сплетен и бесконечных горьких взаимных обвинений. Борьба за Анастасию и ее расположение возобновилась, когда разочарованный, и не без оснований, инспектор Грюнберг отослал ее в Берлин к Францу Енике и его жене. Супруги Енике делали всё, что могли, чтобы облегчить ей жизнь, но скоро ее скандальная известность, не говоря уже о тяжелом характере, их утомила. В октябре 1922 года, когда Енике вызвали в Мюнхен по партийным делам, его жена ясно дала понять, что одной ей с Анастасией не справиться. Анастасия поняла. Она уже сложила вещи и готовилась вернуться в Дальдорф, когда услышавшая об этом баронесса фон Кляйст поспешила к Енике и заявила, что этого она не потерпит: Анастасия может жить как ей угодно, но жить она будет у Кляйстов.

Анастасия была слишком измучена, чтобы спорить, но торжество баронессы длилось недолго. Анастасия не прожила у Кляйстов и трех недель, когда доктора признали воспаление у нее в груди не чем иным, как туберкулезом костей грудной клетки в начальной стадии. Вскоре под именем «Анны Чайковской, урожденной Романовой» она поступила в больницу Вестенд в Шарлоттенбурге. Счета за ее пребывание там оплатил сочувствующий приятель барона фон Кляйста. Анастасия оставалась в Вестенде три месяца и снова вернулась туда всего после недели дома.

Большую часть следующего, 1923 года Анастасия провела в больнице. «Она вернулась к Кляйсту ненадолго, – сообщала полиция, – но больше времени провела у Пойтерт… которая, по свидетельству инспектора Грюнберга, имела на нее большое влияние». Отношения между Анастасией и Кларой Пойтерт никогда еще не были более близкими. Клара была для нее хозяйкой, прислугой, кухаркой, камеристкой, тетушкой, рупором и придворной шутихой в одном лице. Но и остальные друзья Анастасии ждали своей очереди. Она снова прожила какое-то время у Енике и у Швабе. Инспектор Грюнберг был так добр, что предоставил ей приют в доме своей племянницы Евы Валь. Сын фрау Валь, Конрад, сохранил смутные воспоминания о «молчаливой иностранке», часами сидевшей в кресле и говорившей, что случалось очень редко, «больше по-английски, чем по-немецки». «Еще задолго до этого она решила притвориться, что забыла русский, – рассказывала женщина, видевшая ее у Грюнбергов, – опасаясь большевиков, которые убили бы ее, узнав, кто она. Хозяин дома, однако, разоблачил ее однажды на свой лад. Он употребил в ее присутствии русское ругательство, причем, как он и ожидал, она вздрогнула, покраснела и укоризненно воскликнула: «Aber Herr Doktor!» Она всегда вносила какой-то элемент этикета в любую ситуацию, «никогда не выходила из дома без перчаток», например, и относилась к старшим «с вежливостью хорошо воспитанной девушки из высокопоставленной семьи… Я припоминаю, что она всегда приветствовала всех подобающим образом, никогда не забывая звания и титула».

То и дело попадая в больницу, будучи предметом всеобщего любопытства, Анастасия вела в то время какую-то бродячую жизнь. «Неким странным образом она перемещалась из одной семьи в другую», – рассказывала женщина, встретившая ее несколькими годами позже. Анастасия воспринимала это с горечью. «Меня передавали из рук в руки. Люди ненавидели тех, у кого я находилась». Но Анастасия играла в этой драме абсурда главную роль. Она без всякого повода с презрением отвергала своих покровителей и без малейших колебаний навязывала свое присутствие тем, к кому была на тот момент расположена. А расположение ее менялось так же часто, как и ее адрес. Инспектор Грюнберг сообщает, что всякий раз, водворившись у Кляйстов, она снова убегала. «Она поступала так четыре раза, и каждый раз Кляйсты возвращали ее к себе». Анастасия объяснила это Грюнбергу «опасениями быть преданной русскими эмигрантами с их назойливыми домогательствами».

Русские монархисты совсем не считаются с ее чувствами, жаловалась Анастасия. Как могут они, сидя в своих уютных гостиных, распространять гнусную ложь о ее матери и Распутине? «Он святой, – заявляла Анастасия, когда кто-либо критиковал Распутина в ее присутствии. – Он был преданным другом. Он говорил моей матери о заговорах против нас и защищал нас. Я думаю, он был наш единственный друг… А теперь эмигранты говорят чудовищные вещи. Хуже всех Кляйст. Он сказал мне, что последние годы перед революцией Россией правила истеричка». Истеричка – назвать так свою государыню!

Кляйст во многом провинился. «Он никогда не скрывал, что хочет на мне заработать», – говорила Анастасия. Он просил ее подписать вексель на пятьдесят тысяч датских крон, которые она обязывалась выплатить ему, когда ее признает живущая в Дании бабушка. «Он открыто говорил, что рассчитывает получить с вдовствующей императрицы большие деньги». Разумеется, Анастасия отказалась. Раз он явился к ней в комнату с «неприличными предложениями». Она не уточнила, какими именно. Это было «ужасно».

И как будто одних монархистов было мало, за ней еще гонялись и «газетчики». Франц Енике подтверждал впоследствии, что много потерял, отказываясь от предложений, которые делались ему в отношении Анастасии. Другие, однако, не отличались такой щепетильностью, и всякого рода сомнительные сенсационные публикации, появлявшиеся в газетах, доводили Анастасию до отчаяния. Самые интимные и трагические подробности ее жизни, «чудовищно искаженные», становились общим достоянием. Ее притязания на имя великой княжны преподносились как «важное политическое состязание, в котором мог однажды оказаться призом трон Романовых». Только одна Анастасия могла понять, какое впечатление эти россказни могли произвести на королевские дома Европы, где никогда не терпели никакой огласки.

Мнения и заключения основывались на слухах. В этот период Анастасия предстает в печальном облике, перебираясь с больничной кровати в Вестенде на грязную софу у Клары Пойтерт, бродя в одиночестве по великолепным берлинским паркам, глядя на шоколад и конфеты в витринах и сидя в ночных кафе, соображая, куда ей идти дальше. Однажды на вопрос Клары, где она была, Анастасия отвечала, что бродила всю ночь, не желая или не осмеливаясь искать приюта у эмигрантов. И русских монархистов призывали признать эту девушку дочерью императора! Многие ее высказывания их сильно задевали. Так, например, ей надоело слышать о ее браке с Александром Чайковским, и она напомнила своим покровителям, что сестра царя, великая княгиня Ольга Александровна, развелась с мужем незадолго до революции и вышла замуж за простого гвардейского полковника. Что было позволено дочери Александра III, могло быть позволено дочери Николая II.

В то же время эмигранты были едины в своем мнении, что девушка отличалась гордостью и бесстрашием. В 1923 году в монархистской колонии распространился слух, что видный деятель Екатеринбургского Совета – некоторые говорили, что это был сам цареубийца Юровский, – прибыл в Берлин и остановился в советской миссии. Этот слух дошел и до Анастасии. Она одна отправилась к Бранденбургским воротам, как-то пробралась в посольство и ждала советского представителя в передней. Так и не было выяснено, зачем она там оказалась, но люди шепотом передавали друг другу, что у нее в руках был флакончик с ядом и что «убийце» повезло, так как он не явился.

Пока Анастасия бродила по улицам и кормила животных в зоопарке, русские монархисты обвиняли друг друга в уничтожении ее шансов на признание. Барон фон Кляйст, еще более утративший популярность, винил во всем «крайнюю осторожность и сдержанность» Высшего монархического совета. Кляйст слышал, что совет собрал деньги для Анастасии, – многие заявляли, что они этим занимались, – но руководители Совета отказывались окончательно признать ее права без благословения Русской православной церкви. Церковь, естественно, хранила молчание ввиду отсутствия всякого общения с самой Анастасией. И все они вместе отказывались занять решительную позицию, пока члены семейства Романовых вели себя так, словно Анастасии вовсе не существовало. Ничто, казалось, даже самое искреннее негодование монархистов, не могло вывести Романовых из состояния апатии, безразличия. Например, Зинаида Толстая, царскосельская приятельница императрицы Александры Федоровны, обнаружила особую причину уверовать в Анастасию. Однажды вечером она и Кляйсты сидели в гостиной барона, болтая о том о сем и по очереди играя на пианино.

«А вы играете?» – спросила г-жа Толстая.

Анастасия отвечала, что ребенком она училась, но у нее повреждена рука и она не может различать ноты. «Мы танцевали, – продолжала она, – мы так любили танцевать».

Г-жа Толстая пробегала пальцами по клавишам. Внезапно она заиграла вальс, сочинение ее брата, который она часто играла в Царском Селе и под который танцевали царские дочери.

«Результат, – вспоминает баронесса фон Кляйст, – был потрясающий». Анастасия побагровела, зарыдала и упала на софу. Г-жа Толстая, в свою очередь, упала на колени и, целуя руки Анастасии, спрашивала, узнала ли она вальс. Слезы были ей ответом. Г-жа Толстая была настолько потрясена этой реакцией, что тут же телеграфировала двум сестрам царя, жившим с вдовствующей императрицей в окрестностях Копенгагена, умоляя их немедленно сделать что-то для Анастасии. Полученный ею ответ был, наверное, категорическим отказом, поскольку с того времени визиты Зинаиды Толстой прекратились. Барон фон Кляйст сказал Анастасии, что г-жа Толстая однажды сказала, уходя: «Великая княжна не может иметь ребенка от простого солдата».

Спустя некоторое время Зинаида Толстая, вновь обретя душевное равновесие, рискнула опровергнуть свидетельство Софии Буксгевден, организовавшей в Дании целую кампанию против Анастасии. «На нас это не произвело никакого впечатления, – говорила сестра царя Ольга, когда позднее ее просили объяснить явное равнодушие Романовых к бедственному положению Анастасии, – потому что мы знали, что все наши родные убиты в Екатеринбурге. Мы слышали от офицеров и других надежных людей… что все были убиты… А потом преданная баронесса С.Буксгевден писала (а позже и лично нам сообщила), что ее просили посетить эту особу, которая закрыла лицо и отказалась говорить. Тогда она откинула одеяло и воскликнула: “Нет, то не Татьяна! Эта женщина невысокого роста, а Татьяна была выше меня…” Она уехала в полном убеждении, что это не Татьяна».

Татьяной она и не была, но почему «преданная баронесса С.Буксгевден» не упомянула другую возможность? Анастасия вела тем временем свою собственную кампанию, заявляя всем, кто готов был ее слушать, что отказ баронессы признать ее был вызван чувством вины. «В Екатеринбурге, – объяснял инспектор Грюнберг, – планировалось освобождение царской семьи, однако, по словам Анастасии, план этот был выдан большевикам фрейлиной баронессой Буксгевден в попытке спасти собственную жизнь. «Нам было ясно, что имело место предательство, – сказала Анастасия. – Мы говорили об этом в заточении. И тогда…»

На этом она прервалась. Где была «Иза», когда они все нуждались в ней? – спрашивала Анастасия, называя баронессу именем, данным ей в царской семье. Почему большевики дали ей свободу, когда многие другие погибли? «Я помню, как папа и мама сидели в Екатеринбурге и говорили, что не могут понять, почему Иза так изменилась в Тобольске. Мы знали, что нас должны освободить, и когда этого не произошло, папа и мама связали эту неудачу с изменившимся поведением Изы. Они верили, что Иза выдала план нашего спасения. Я не могу это забыть».

Нет необходимости говорить о ярости «Изы», узнавшей о своем превращении в злодейку. Но баронесса была не единственной, кого обвиняли в «измене». Один русский аристократ, видевший Анастасию в Берлине, вспоминал:

«Однажды вечером она особенно разговорилась и оживленно, даже горячо, толковала о причинах революции. Она винила во всем русское общество. Люди думали только о себе, а не о стране; офицеры увлекались больше пьянством, чем службой; члены царской семьи нарушили присягу и ввязались в интриги; они не поддерживали царя (она называла его папа), который был слишком добр… Она всё время возвращалась к одной мысли: она не может понять, почему никто не пытался спасти семью, их просто обрекли на уничтожение. Она не может понять, почему сейчас все и всё против нее, намеренно осложняя очень простое дело… С огромной уверенностью, явно побуждаемая мстительным чувством, она заявила, что знает, кто должен быть наказан, чьими черепами “следует вымостить улицы”».

Что можно было поделать с этим злопамятным привидением? Решимостью Анастасии открыто высказывать свои довольно-таки византийские воззрения можно объяснить реакцию еще одного эмигранта, встретившегося с ней примерно в это же время. Капитан Николай Павлович Саблин, бывший офицер царской яхты «Штандарт», был единственным человеком из многочисленной свиты, покинувшим царя в начале революции. Саблину так и не удалось загладить этот поступок, и дочь Николая II едва ли могла такое забыть. Неудивительно, что встреча Саблина с Анастасией в берлинском ресторане была неприятной. В обществе еще одного офицера со «Штандарта» Саблин ужинал с бароном фон Кляйстом и «несколькими дамами, среди которых была особа, называвшая себя великой княжной Анастасией Николаевной, чудом избежавшей гибели вместе с остальной царской семьей. Разговор зашел о “Штандарте”, о Ливадии, о фиордах (в Финляндии, где каждое лето бывала царская семья), о царской семье, – вспоминал Саблин, – всё для того, чтобы наблюдать реакцию упомянутой особы».

В отчете капитана Саблина говорится, что он не мог сам определить, кто из дам предполагаемая царская дочь, и ему пришлось спросить. «Мне указали на молодую женщину рядом с баронессой фон Кляйст… Никакого сходства с великой княжной я в ней не обнаружил». Позднее барон фон Кляйст осведомился, узнал ли Саблин Анастасию. «В негодовании от того, что от меня ожидали узнать великую княжну в этой особе, я отвечал: “Хоть голову мне рубите, но я не вижу в ней ни малейшего сходства с великой княжной”».

А что делала всё это время «упомянутая особа»? По словам Саблина, «оставалась совершенно равнодушной”».

Так ли? Баронессе фон Кляйст сопровождавший Саблина офицер сказал: «Если бы она заговорила по-русски и что-то упомянула о прошлом, я бы ее тут же признал, потому что сходство было исключительное». Марианна Нилова, вдова капитана «Штандарта», увидевшая Анастасию в Берлине, узнала ее по цвету глаз. Племянница г-жи Ниловой рассказывала: «Она говорила нам, что смотрела в глаза царя. А когда Анастасия засмеялась, она сразу же узнала ее смех. У нее был очень характерный смех».

Что же происходит? Один очевидец поражен сходством Анастасии с царской дочерью, в то время как другой категорически это сходство отрицает. Один готов признать ее, стоит ей только упомянуть какие-то подробности из прошлого, другая видит ее отчаяние при звуках старого вальса. Один относится к ней подозрительно, так как она не говорит по-русски, другой – Франц Енике – готов поклясться, что кроме русского и немецкого она «знает еще английский и французский».

«Эмигранты были бы счастливы, если бы они могли ее узнать», – вздыхала Герда фон Кляйст. Но Анастасия «остается совершенно равнодушной». Одни сплошные противоречия. Всё еще только начинается.

Здоровье Анастасии ухудшалось, и осенью 1924 года она снова оказалась в Вестенде. Однажды утром она ушла оттуда без ведома врачей. Вскоре Кляйсты нашли ее у Клары Пойтерт и решили, что для них настал момент заявить свои права. На этот раз они обратились в полицию с официальной жалобой, перечислив все хлопоты, доставленные им Анастасией после выхода ее из Дальдорфа, и потребовали возвращения ее на Неттельбекштрассе. Полиции уже давно было безразлично, где пребывает Анастасия, и они ответили, что она может жить, где пожелает. Торжествующая Клара Пойтерт, взявшая на себя роль представителя Анастасии в эмигрантских кругах, возобновила обращения к Ирене Прусской, отказываясь верить, что та окончательно отказалась от Анастасии. «Почти каждый день, – писала Клара принцессе, – Анастасия приходит в мою маленькую кухню и просит меня написать ее любимой тете Ирене. До настоящего момента я отказывалась, поскольку уважаю себя и не хочу, чтобы меня считали дурой, глупой или, еще хуже, сумасшедшей». Логично, но не слишком тактично. Клара умоляла Ирену взять Анастасию в Хеммельмарк. «Если она окажется мошенницей, самозванкой или безумной, всегда будет возможность поместить ее в больницу».

В конце 1924 года официальный представитель Хеммельмарка писал барону фон Кляйсту от имени мужа Ирены, принца Генриха Прусского: «Его королевское высочество… уполномочил меня сообщить Вам, что он, как и его супруга, после ее визита к Вашей подопечной пришли к окончательному и неоспоримому выводу, что она не является царской дочерью, а именно Анастасией. Принц Генрих считает этот вопрос решенным и просит Вас воздержаться от дальнейших писем и просьб к нему и принцессе. Их высочества были бы признательны, если бы Вы оказали влияние в этом же смысле на Вашу подопечную и фройляйн Пойтерт».

Именно такого ответа и ждал барон фон Кляйст. В последовавшей за ним записке была высказана просьба вернуть в Хеммельмарк все материалы – были упомянуты «несколько писем», – имеющие отношение к общению принцессы Ирены с Анастасией. Барон фон Кляйст исполнил просьбу с большой готовностью. Теперь, когда Кляйст вышел из игры, стало почти невозможно найти в русских монархистских кругах кого-то, кто бы принимал Анастасию всерьез. По общему мнению, барон фон Кляйст был олух и простофиля. Никто не сомневался, что еще до конца года Анастасия – вместе с Кларой Пойтерт – вернется в Дальдорф.

Разрыв с Кларой, возможно, дался Анастасии тяжелее всего. «Высокое мнение» Клары о себе было основательно подорвано. Что сталось с ее друзьями-эмигрантами? Ей доставляли такое удовольствие их внимание, дружба, уважение. А что теперь? Это всё Анастасия виновата. Что принесла кому-либо великая княжна, кроме насмешек и горя?

Клара стала ее бить. Анастасия никому и словом об этом не обмолвилась, но свидетельства тому имеются. «Я ее иногда в кисель превращала», – злорадствовала Клара, когда об этом заходила речь. Но Анастасия, говоря впоследствии о своей «ссоре» с Кларой, упомянула только статью, отвергавшую ее притязания, в скандальной берлинской газетенке в конце 1924 года. Клара хотела, чтобы Анастасия опровергла ее, но Анастасия решила, что с нее хватит, и отказалась.

Клара ее выгнала. «Она выставила меня на лестничную площадку! – восклицала Анастасия, не в силах поверить в происходящее. – Это было глубокой ночью». Два с половиной года спустя, после освобождения из Дальдорфа, Анастасия оказалась полностью покинутой русскими эмигрантами.

Бедная рабочая семья Бахман услышала рыдания Анастасии на лестнице. Позже она говорила об этих людях: «Они делили со мной последний кусок хлеба и заботились как могли. Если у меня когда-нибудь будут деньги, мое самое большое желание помочь этим людям, приютившим меня по доброте, не спрашивая, кто я и что они будут за это иметь». Чтобы помочь с деньгами на свое содержание, Анастасия вышила носовой платок, проданный ею впоследствии Балтийскому Красному Кресту за тридцать марок. Она сочла это огромной суммой, и у нее зародилась мысль: она могла бы работать. Она могла бы зарабатывать на жизнь. Это стало у нее навязчивой идеей.

У Бахманов, «по догадке», Анастасию нашел инспектор Грюнберг в январе 1925 года; берлинский Центр социального обеспечения озаботился ее положением. Анастасия снова поселилась у инспектора, и он снова делал всё, чтобы улучшить качество ее жизни. «Я тщетно пытался заинтересовать русских эмигрантов положением несчастной девушки, – писал он позднее. – Эмигранты проявили полное равнодушие, и на них никак нельзя было положиться». Степень их «ненадежности» стала ясна инспектору в марте, когда странный случай довершил разрыв между Анастасией и ее былыми «спасителями» из монархистской колонии. История эта, при многократных повторениях, сильно запуталась, но звучит она примерно так.

Однажды утром в квартире Клары Пойтерт появился молодой человек, якобы присланный из Дальдорфа. Увидев фотографию Анастасии, молодой человек сказал: «Я знаю эту даму». Затем он расплакался. На оборотной стороне фотографии он нацарапал карандашом: «Анастасия Николаевна… Иван… Алексей… Шоров… род. Питерсбург».

Клара отвела незнакомца к капитану фон Швабе, пользовавшемуся ее особой симпатией среди эмигрантов. Молодой человек сообщил Швабе, что он привез Анастасию из Румынии в Берлин, что он знал ее и ее «так называемого мужа» в Бухаресте, что они никогда не были женаты, что у Анастасии действительно был ребенок и мальчика можно найти в сиротском приюте в Галаце. Сведения эти он сообщил неохотно на причудливой смеси немецкого, французского и «русского просторечия». Никаких имен не называлось. Посетитель объяснил, что уже «провел полгода в тюрьме из-за этой румынской истории». Наконец, когда он узнал, что Анастасия живет за городом у Грюнбергов, он вручил капитану фон Швабе свою фотографию и письмо, с просьбой передать их Анастасии, когда она вернется.

Клара Пойтерт проворно заключила, что таинственный незнакомец не кто иной, как «деверь» Анастасии, Сергей Чайковский. Анастасии не пришлось с ним увидеться, так как к тому времени, когда она о нем услышала, он безвозвратно исчез. Клара настаивала, что пыталась рассказать о нем инспектору Грюнбергу, но когда она к нему явилась, он ее выгнал. («Они все считают меня сумасшедшей».) По возвращении Анастасии в Берлин, однако, инспектор попросил у капитана фон Швабе письмо и фотографию, оставленные незнакомцем. Швабе отвечал, что он их «потерял».

Потерял! Анастасия была вне себя. Вся ее накопившаяся враждебность и раздражение вылились в потоке ругательств. Она не сомневалась, что Швабе и его пособники убрали этого важного свидетеля и уничтожили письмо и фотографию. Ее слова, высказанные в отчаянии и в болезненном состоянии, в итоге привели чету Швабе в стан ее самых ожесточенных противников. К своему прискорбию, Анастасия убедилась, что русские монархисты в Берлине уже не оставались равнодушными к ее судьбе. Хуже.

Последние дни, проведенные Анастасией у инспектора Грюнберга, прошли, в общем, спокойно. Часть времени она проводила в усадьбе Функенмюле, часть в его элегантном городском доме на Вильгельмштрассе. Здоровье ее ухудшалось: туберкулез распространился на левую руку. Вскоре к ней вызвали приятеля Грюнберга, доктора Джозефа Каппа. «Она была очень робка и застенчива, – рассказывал доктор Капп корреспонденту “Нью-Йорк Таймс” три года спустя. – И только когда я завоевал ее доверие, она выразила готовность беседовать с миссис Капп… и со мной…

Я заметил, если мне не изменяет память, два отчетливых углубления на теменных костях черепа, одно сверху, другое слева, соответствующих части мозга, ответственной за понимание слов. Возможно, этим объясняется тот факт, что эта женщина не могла тогда говорить по-русски. Углубления на черепе были отчетливо наружного происхождения и, может быть, результатом несчастного случая или нападения».

Для Анастасии жизнь проходила как в тумане. У нее остались только смутные впечатления от пребывания в доме Грюнберга, даже от важного визита, нанесенного ей весной бывшей германской кронпринцессой Цецилией Прусской. Этот визит, разумеется, организовал Грюнберг. Анастасия запомнила, как «прекрасно одета» была кронпринцесса и как ей самой было стыдно своего жалкого одеяния. «Она собиралась на концерт, – говорила Анастасия, – и обещала приехать еще, но так и не приехала». Кронпринцесса, со своей стороны, вспоминала, как ее «с первого взгляда поразило сходство молодой особы с матерью царя и самим царем, но с царицей никакого сходства не было… Установить ее личность возможности не было, поскольку с ней нельзя было общаться. Она всё время молчала, то ли из упрямства, то ли от полного замешательства. Я не могла понять, почему».

Итак, еще одна встреча кончилась неудачей. «Как она могла узнать меня за несколько минут? – горько жаловалась Анастасия. – Я так постарела, у меня такой странный вид из-за отсутствия зуба». Если бы только у кронпринцессы нашлось время приехать еще. «Она похожа на Ксению (сестру царя), – сказала Цецилия брату и добавила: – Я почти уверена, что это – Анастасия». Но инспектору Грюнбергу Цецилия сообщила, что «по мнению великого герцога Гессенского, брата убитой императрицы, совершенно невозможно, чтобы кто-то из царской семьи остался в живых». Почему? Цецилия не знала. Но поскольку великий герцог и его сестра Ирена Прусская отказались иметь дело с Анастасией, кронпринцесса сказала: «Я чувствовала, что не мое дело заниматься установлением ее личности».

«Я зашел в тупик», – признавался инспектор Грюнберг после этой второй бесполезной встречи. Грюнберг не отличался терпением. Он тут же стал искать нового покровителя для туберкулезной, истощенной Анастасии, ко всем бедам которой добавился еще острый плеврит. Решению Грюнберга бросить это дело, несомненно, способствовало давление свыше – полиция должна была заботиться о своей репутации, – и он, очевидно, вымещал свое раздражение на Анастасии, обвиняя ее в упрямстве. «Молодая особа отплатила мне за все мои усилия очень дурным поведением в моем доме, – писал он. – Если ее не признают той, кем она себя считает, то только по ее собственной вине». Однако Грюнберг дал ей следующую характеристику: «Анастасия, по моему мнению, не обманщица и не психически больная, вообразившая себя царской дочерью. Месяцами живя с ней бок о бок, я пришел к твердому убеждению, что она происходит из самого высшего общества и, возможно, царской крови. Ее каждое слово и каждое движение проникнуты достоинством, и у нее такая царственная осанка, какую можно было только иметь от рождения».

Инспектор Грюнберг назначил отъезд Анастасии на 3 июля 1925 года, и его, видимо, не беспокоило, найдется ли у нее, где жить, или нет. К счастью, помощь пришла в самый последний момент. При посредстве пожилой, добродушной немки-массажистки, подружившейся с Анастасией за несколько месяцев до того, ее история стала известна доктору Карлу Зонненшайну, известному филантропу, особенно интересовавшемуся проблемами русских эмигрантов в Берлине. Именно он нашел средство спасти Анастасию. Девятнадцатого июня, устроив ее в больницу Св. Марии, католическое заведение в восточном Берлине, Зонненшайн позвонил русской эмигрантке с нерусским именем, Гарриет фон Ратлеф-Кайлман. Гарриет фон Ратлеф, разведенная мать четверых детей, бежавшая в революцию из Прибалтики, зарабатывала себе на жизнь как скульптор и детская писательница. Она навсегда запомнила свое первое знакомство с делом Анастасии – «больной русской дамы, полгода прожившей у инспектора полиции, где ей невозможно было дольше оставаться. Доктор Зонненшайн подумал, что у меня найдется для нее время, и спросил, говорю ли я по-русски. “Вы слышали что-нибудь о царской дочери, которая осталась жива?” – спросил он».

Фрау фон Ратлеф ничего о ней не слышала. В тот же вечер она прибыла на Вильгельмштрассе, и вскоре, когда инспектор Грюнберг удалился, дверь в гостиную отворилась. «Я была изумлена и разочарована, – говорит фон Ратлеф. – Великой княжне должно было быть не больше двадцати пяти лет… Но она выглядела гораздо старше. Ей можно было дать все тридцать пять. На ней была темная безобразная юбка, темный свитер». Фрау фон Ратлеф сразу же всё заметила: «Худая, маленькая фигурка, измученное, осунувшееся лицо, движения, поза выжидающе-вежливые, и удивительное сходство с матерью царя и императрицей Александрой Федоровной».

Выступив вперед, Анастасия протянула руку. «Ее манера показалась мне более чем любезной, во всем сказывалось воспитание. Позже я узнала, что в состоянии возбуждения она всегда становилась чрезвычайно дружелюбна. Я рассказала ей, что доктор Зонненшайн позаботился о лечении ее руки, а затем инспектор Грюнберг написал ему и обо всем остальном. Она меня тепло поблагодарила. Мы договорились, что я на следующий день отвезу ее в больницу. Собираясь записать номер телефона, я заметила, что мне нечем писать… Я спросила ее по-русски что-то вроде: “У вас есть карандаш?” Она спокойно ответила: “Где-то здесь должен быть”».

Она говорила по-немецки. Под вопросительным взглядом Гарриет фон Ратлеф она продолжала: «Если бы вы знали, как это ужасно. Хуже всего, что я больше не помню русский. Я всё забыла».

Опустив голову, она заплакала.

Фрау фон Ратлеф взяла ее за руки: «Не волнуйтесь! Сначала нужно поправиться, и память к вам вернется».

«Вы думаете, я смогу поправиться? – спросила Анастасия. – Мне так бы хотелось!»

«Если вы очень захотите и будете доверять доктору и окружающим вас, конечно!»

Анастасия через силу улыбнулась. Затем ее лицо снова омрачилось. «Она хотела сказать что-то, но не могла». Наконец у нее вырвалось: «Я так боюсь. Снова незнакомые люди. Вы уйдете, когда я вам еще кое-что скажу. У меня есть ребенок, он – католик».

«Вы тоже стали католичкой?» – спросила после минутной паузы Гарриет фон Ратлеф.

«Нет, – отвечала Анастасия, – только свадьба была по католическому обряду, но мне говорят, что я должна перейти в католичество из-за ребенка. Но этот шаг мне очень труден. Вы понимаете почему? В больнице они будут стараться убедить меня. А я не могу. Мне это тяжело».

Фрау фон Ратлеф отвечала, что никто ее ни к чему не станет принуждать. «В любом случае, – продолжала она, – католическая церковь точно такая же, как греческая (православная!). Лютеранке на такой переход намного труднее решиться».

«Моя мать была лютеранкой, – сказала Анастасия, – потом…» – она умолкла.

«Но ваша мать стала православной, не так ли?»

«О да».

Снова полились слезы. Фрау фон Ратлеф сочла за благо уйти. По дороге к двери Анастасия вдруг побледнела, пошатнулась и упала в кресло: «Простите, сударыня, я не могу стоять».

«Я простилась с ней», – сказала Гарриет фон Ратлеф. Анастасия не отвечала. Она молча сидела в кресле, глядя прямо перед собой.