Читать книгу Ранее известная как Америка - Рид Кинг - Страница 13

– Ты что, совсем слетела с катушек? – Едва встав на ноги, я повернулся к Рамми. Мой локоть кровоточил, а визор слетел с головы. – Ты заразилась вирусом? Кто-то закодировал ошибку в твоем программном обеспечении? Ты хоть представляешь, что ты наделала?

Рамми была ростом в три четверти и доходила мне только до груди, но это не помешало мне на нее наорать. Я был так зол, что врезал бы ей прямо по интерфейсу, вот только мои суставы уже болели, и, андроид она или нет, я бы никогда не ударил девушку.

– Ты злишься, – медленно сказала она. – Я поняла это по громкости твоего голоса и положению бровей.

– Господи, да что ты, блядь, выдумываешь! – Я пнул пустую банку из-под Натурального сока™ и чуть не потерял равновесие.

– Эй, – возмутился козел, – я же это ел.

– Мне жаль, Траки. Но ты мне солгал. – Рамми повернула голову на своей шее и как-то странно ею затрясла. – Ты сказал мне, что собираешься на один из курортов Корпорации. Но перед этим я случайно услышала, как два представителя Кадровой службы обсуждали, сколько времени потребуется, чтобы добраться до Сан-Франциско. Я пытаюсь получить временную визу в НЕУМЕХУ ровно две тысячи сорок два дня. Логичным решением для меня стало последовать за тобой.

– Довожу до твоего сведения, – сказал я. – Этот поезд был моим транспортом. Эти тупые качки были моим билетом. Теперь ни в какой Сан-Франциско я не попаду.

– Я не хотела доставлять тебе неприятности, – сказала Рамми. Она захлопала глазами. – Настоящие друзья© с севера больше не принимают искусственных людей. Независимые территории не выдадут документы, пока я не удостоверю свою личность, но я смогу удостоверить личность только в том случае, если доберусь до Независимых территорий. И все же Кранч Юнайтед не станет выдавать никаких разрешений на поездки во вражеские страны.

– Ладно, ладно.

Но Рамми продолжала ныть.

– А потом ты стал кричать, и другой Хомо сапиенс тоже закричал, и ты стал бледного цвета, и твои потовые железы начали выделять… – Языковое программное обеспечение Рамми сбоило всякий раз, когда она была расстроена, как и у большинства старых моделей андроидов. Некоторые люди хвастались этим как доказательством того, что андроиды не были по-настоящему разумными, что они только обезьянничали. Другие люди считали, что проблема заключается только в школьном обучении, что подключение к интрасети – это не то же самое, что иметь родителей и хорошее голографическое образование. – Из всех проявлений чувств людьми страх кажется мне самым легким. У меня не было проблем со страхом ни в одном из практических тестов. Логично было предположить, что мы в опасности и лучше бы нам затеряться.

– Я не испугался, – сказал я ей. – Я был зол. Тебе нужно прилежнее учиться.

Но теперь мой гнев улетучился. Голова болела, мандраж проходил, и мне нужно было подумать. Я жаждал играть роль пастуха для мозговых клеток Рафиковой примерно так же сильно, как горел желанием пить рециркулированную мочу из Пыльного Котла, но у меня не было особого выбора. Когда некто вроде президента Бернхема указывал вам, что делать, вы это делали.

Таков был закон Вселенной. Богатые кексы придумывали правила. Крошки повиновались.

Козел выплюнул маленький кусочек металла.

– Сотрудники Кадровой службы будут ждать вас в БХИ Плаза, – сказал он. – Представь, какое наказание тебя ждет, если они тебя потеряют. Нам нужно просто разбить тут лагерь, чтобы переночевать. Мы можем успеть на завтрашний поезд.

Он была прав. Роджер взбесится, что я надавал ему по морде, но это не имело значения. Он был в штате компании, как и я. Он сделает то, что прикажет компания.

– Пойдем, – сказал я. – Мы должны найти место для ночлега. – Мой смартбраслет завибрировал, и я невольно отметил, что уже семь часов. Солнце садилось. Если бы в БХИ Тех были умные технологии, то большинство огней погасло бы вместе с ним.

Платформа быстро опустела, и в тишине раздавались наши шаги. Жильцы Блайта, должно быть, спешили домой на комендантский час. По крайней мере, станцию не патрулировала его армия (я еще не отрепетировал свою историю для прикрытия, у козла не было никаких бирок, а беглый осмотр серийного номера Рамми показал бы, что она была сбежавшей рабочей-мигранткой из Кранч 407).

Древние указатели обозначали путь к линиям пригородного сообщения, которых не было уже полвека. Небо, затянутое своей особой химической дымкой, приобрело новый цвет: смесь яркого пурпура, электрически обжигающего розового и зеленых штормовых туч. Это была теплая ночь, слава сатане. Два года назад, в мае, БХИ Тех покрылся льдом во время взрыва арктического холода, который парализовал центры переработки и очистные сооружения и наполнил весь Кранч 407 более чем в трехстах милях отсюда ароматом охлажденного дерьма. Джаред рассказывал мне: было так холодно, что моча застывала прежде, чем достигала земли, а это один из тех фактов, которыми Джаред всегда желал поделиться, хоть я и указывал ему на то, что ни один тупица не был настолько туп, чтобы мочиться на улице в такой мороз.

Мы укрылись в темноте подземного перехода, который проходил под железнодорожными путями, где наш шепот отражался от стен гулким эхом. Хотя подземные толчки, подарившие Оклахоме в середине столетия прозвище Ямоклахома, успокоились с тех пор, как Блайт закрыл последнюю скважину для гидроразрыва пласта, я все еще чувствовал, что земля дрожит, точно опасное урчание больного гриппом желудка.

Мы перекусили несвежей едой из торгового автомата с Готовыми обедами™ – козел съел свою «Вермишель Фикс™» в сыром виде, упакованную по коду продукта, а Рамми рассказала нам, как сбежала из Кранч 407, проскользнув под родстер и зацепившись за его шасси (это объясняло стон, который я услышал, когда ударил ногой по полу; уже хорошо, потому как последнее, что нам было нужно, это говорящие ковры).

– Ты ведь понимаешь, что тебе придется вернуться? – Я чувствовал себя ужасно, когда говорил это, но таков уж мир, в котором мы живем. Почти вся объективная реальность имела тошнотворный привкус. – Как только мы встретимся с телохранителями, тебя отправят обратно в ящике для транспортировки.

– Но ты же этого не допустишь, Траки. – Динамики Рамми начали потрескивать. – Ты должен мне помочь.

– Я ничего тебе не должен, – ответил я. И чего все решили, что я какой-то герой? Лишь потому, что спрятался от взрыва в Производственном отеле № 22, сохранив клетки своей кожи невредимыми?

– У тебя хватило ума попытаться сбежать.

– Я думаю, это было очень храбро с твоей стороны, – сказал Рамми козел с полным ртом старого алюминия.

– О, конечно, – сказал я, прежде чем Рамми начала заискивать перед ним. – Если так говорит ходячий мусоросборник.

Глаза козла светились желтым в полумраке.

– Я не ем мусор, – сказал он чопорно. – Люди переводят пищу почем зря. И чтобы ты знал, у меня есть имя.

– Конечно есть.

– Я Барнаби, – сказал он, хотя я и не спрашивал. – И я буду благодарен, если ты будешь называть меня по имени. – Когда я закатил глаза, он продолжил: – Ты хоть представляешь, каково мне было? Ты хоть представляешь, с какими трудностями я столкнулся? Что мне пришлось пережить? Очень трудно быть не то человеком, не то козлом, не будучи одновременно ни тем, ни другим.

– Поведай нам свою историю, Барнаби, – сказала Рамми. Я бросил на нее быстрый взгляд, но, похоже, она еще не дошла до урока из той главы. А может, и дошла и поэтому проигнорировала меня. – Пожалуйста.

Козел тяжело вздохнул, словно это был вопрос, который он слышал каждый день. Он задергался, пытаясь устроиться поудобнее.

– Ну, если ты настаиваешь, – сказал он. – Полагаю, тогда имеет смысл начать с моего рождения, которое мне не повезло запомнить.

ИНТЕРМЕДИЯ:

КОЗЕЛ ГОВОРИТ

Мое первое воспоминание (мое первое подлинное воспоминание) – прерывистый крик пульсометра и вкус хирургической перчатки, которую кто-то случайно оставил в моей клетке. Свои первые минуты бодрствования, осознания я провел в агонии страха, медленно поглощая пальцы, начиная с большого (по сей день я нахожу вкус латекса в равной мере успокаивающим и резко болезненным).

Когда была проведена операция, я был еще ребенком, и хотя я не имел понятия ни о днях рождения, ни даже о ходе времени до того момента, когда человеческая нервная ткань была интегрирована в мою собственную, позднее я выяснил, что мне было примерно десять месяцев от роду, когда меня привезли в операционную.

Понимаете, до этого момента времени просто не существовало. Я прожил вечность, и я прожил всего один день. Даже сейчас, когда вспоминаю тот бессловесный бульон, у меня возникает мысль о том мгновении, бесконечно погруженном в самое себя, содержащем все, что я когда-либо испытывал до него: запах свежескошенной травы, удовольствие от дремы на залитом солнцем клочке земли, нервное жужжание мух, стальной трейлер, который, громыхая, вез нас в неволю, – как будто все это случилось в одно мгновение.

В этом разница между сознанием и его отсутствием. Ты начинаешь умирать только тогда, когда начинаешь понимать.

Разумеется, даже первые месяцы после операции я жил в тумане растерянности и горя. Чем больше я понимал, тем более одиноким становился. Что это было за чудовищное место, полное ужасных металлических созданий, которые гудели, свистели и стучали всю ночь? Что это было за стадо в белых перчатках, в белых плащах, с их постоянным, назойливым бормотанием, с их произвольными дарами, с чередованием жестокости и магии?

Постепенно я разделил липкие нити причины и следствия, минут и часов, ночи и дня, утра и полудня. Постепенно мой ужас утих и сменился любопытством, настоятельным желанием – если не лингвистической способностью – узнать, что и кто, где и почему. Металлические создания, которые в течение месяца мучили меня своим жестким мехом и механическими зубами, постепенно подталкивали меня к ясному осознанию сути машин. Стадо двуногих зверей в белых плащах стало людьми. Начав придавать значение чувствам и предпочтениям каждого из них, я смог выделить из группы отдельных индивидуумов. Особенно мне запомнилась женщина по имени Ванда. Она подкармливала меня печеньем, а от ее рук всегда пахло лаком для ногтей, Лимонным пледж и табаком.

По иронии судьбы первым словом, которое я узнал и научился говорить, было «печенье»; я говорю «по иронии», потому что на самом деле страдаю от непереносимости глютена. К слову сказать, именно выявление источника моего желудочно-кишечного расстройства послужило поводом для первого языкового опыта. Рот и желудок находятся в гораздо более тесной связи, чем некоторые могут представить. Я неоднократно был вынужден прибегать к оскорблениям из-за подобного рода бешенства желудка, ведь люди, страдающие от газов, избавляются от них либо посредством кишок, либо прибегнув к помощи языка.

Это, пожалуй, единственная полезная вещь, которой меня научил отец. Он сделался калекой, когда я был еще очень юн, и так отвратителен ему был вид собственного тела, что он принимался жевать свои ноги, однако преуспел лишь в той мере, чтобы разорвать несколько нервных связей и превратить себя в инвалида. Вскоре после этого он до такой степени пристрастился к обезболивающим таблеткам, которые они подмешивали в его сухой корм, что мог выпрашивать дозу всю ночь напролет у любого, кто стал бы его слушать, или же имитировал новые травмы, чтобы получить средства для интенсивного устранения боли. Когда он покончил с собой, это во многих отношениях было милостью, вот почему я особо не сожалею об этом.

Полагаю, в каком-то смысле мое существование на базе было не таким уж плохим. Мы регулярно занимались в учебных центрах рядом с призывниками и солдатами-андроидами. Сельскохозяйственный отдел включал в себя акры облученных цитрусовых рощ, где группы помощников Коуэлла прогуливались по урановым садам, обсуждая влияние бактериальной инфекции на нейродегенеративные расстройства, а снайперы в оштукатуренных орудийных башнях постреливали по дронам-шпионам. У нас не было недостатка в еде, и мне составляли компанию другие экспериментальные особи на разных стадиях восстановления, включая очень умную крысу. Ее размеры, однако, означали, что она постигла причинные отношения в объеме, достаточном лишь для того, чтобы чувствовать общую неудовлетворенность, которая, по большей части, находила выход в скульптурах, выполняемых крысой в стиле модерн из разнообразных подручных материалов.

Некоторые из моих двоюродных братьев и сестер также были выбраны для пересадки мозга. Многие из них получили человеческую нервную ткань в количестве, относительно небольшом, чтобы что-то изменить. Некоторые из них умерли во время операции, но одна коза, та, которую я звал Нэн, стала для меня источником утешения. Примерно двадцать процентов ее мозговой массы было от Хомо сапиенса, и хотя она была милой, она была также трудолюбивой и крайне медлительной. У нее было ребяческое и, на мой взгляд, непостижимое увлечение устройством шнурков для ботинок. Она часто пугалась и нервничала; ее тревожила буква «В», и она не смогла выучить цифры после семи, то есть не могла даже ответить на вопрос «Который час?».

И в этом, в конечном счете, и состояла проблема тех долгих и одиноких лет: мне было скучно. Клетка – это клетка, и неважно, растет ли там хурма или нет. Все же, несмотря на относительно справедливое обращение со мной, я был заключенным, не больше и не меньше. Я жаждал увидеть мир за пределами ограды по периметру, исследовать далекий мерцающий центр Сан-Франциско, узнать на собственном опыте смысл слов, которые изучал, поглощая «океан», «свалка», «киноа», «электрическое одеяло», но охрана была повсюду.

Благодаря линии разлома Сан-Андреас у меня появился шанс. Ужасная ирония заключается в том, что дрожь земли, забравшая миллионы человеческих жизней, дала мне свободу; но мир, я полагаю, это игра с нулевой суммой. Если один человек – или животное – что-то получил, значит, кто-то другой этого лишился.

Когда наступил Первый большой трындец[53] (который, конечно, как мы узнали после Настоящего большого трындеца[54], а затем во время Буквально самого большого трындеца в истории[55] на самом деле был довольно скромным), база «Лагуна Хонда» разломилась надвое. Я имею в виду буквально: цунами унесло Нэн прочь в пену поганого океана всего в четырех футах от того места, где я стоял. Я пережил первые ударные волны (бушующий шторм длился почти восемнадцать часов) благодаря сочетанию удачи и изобретательности, укрывшись однажды под грудой собранных роботизированных конечностей, которые защитили меня от обломков, выброшенных на берег волнами.

Когда небо наконец прояснилось, я обнаружил, что большая часть бетонно-стального периметра размыта, цитрусовые рощи плодоносят под водой и почти треть персонала базы, которая погибла от волн или была раздавлена падающими обломками, вынесена на мелководье и стала набухать от трупных газов. Это оказалось особенно полезным, поскольку я смог соорудить импровизированный плот из распухших человеческих тел, чтобы переправиться через зону затопления. Да, это правда. Я сбежал на плавучем устройстве, собранном из трупов. Но не забывайте – люди тоже использовали меня и использовали ужасающим образом.

Внешний мир был не таким прекрасным (и в этом я охотно признаюсь), каким я себе его представлял. В течение нескольких дней гремели подземные толчки, и сторонники независимости вступали в яростные стычки с унионистами на улицах, грязных от дождевой воды и канализационных нечистот. Непрерывно полыхали пожары. Красное солнце всходило за завесой из пепла и дыма. Полицейские вступали в стычки с участниками беспорядков или же сами становились участниками беспорядков, а когда к веселью присоединилась Национальная гвардия, было уже слишком поздно, чтобы пытаться ими руководить, – к тому времени президент Бернхем уже покинул Белый дом. Мародеры растащили из магазинов все сколько-нибудь ценное, а продукты, и без того дорогие, найти стало просто невозможно.

Я сразу понял, в какой опасности оказался, после того как группа отчаянных сухоребрых детей преследовала меня почти две мили, намереваясь забить до смерти камнями. К счастью, они были слишком слабы, чтобы прицелиться, и мне удалось их обогнать, чтобы очутиться недалеко от прогнившего остова здания библиотеки, ветшающего на разрушенной главной улице Менло-Парка. Кому придет в голову искать что-нибудь ценное в библиотеке? Это было идеальное место, чтобы спрятаться. Сюда, вероятно, не заходили лет двадцать.

В целом, место было не самым плохим, чтобы провести там большую часть десятилетия. О да. Я пережил всю эпоху Первого независимого правительства Калифорнии, а затем катастрофические Гильдейские годы, и неожиданный путч у Настоящих друзей©, и слияние, которое объединило Вашингтон и Орегон, скрываясь между тяжелыми дубовыми полками давно заброшенной библиотеки. Для меня распад США – это Эмили Дикинсон и неясный вкус пластиковых переплетов. «За шоком боли некий Транс находит[56]…» Я всегда думал, что она, наверное, пыталась переваривать металлолом.

Но то было одиночество. Ах, какое то было одиночество. У меня была такая уйма времени, что я мог прочесть собрание сочинений Шекспира вслух разными голосами, притворяясь, что стою в театре. Это истинное наследие мозга, которым Альберт Коуэлл и его команда обученных фанатиков меня «наградили»: одиночество, преследовавшее меня, словно тень, со временем становилось лишь продолжительнее, мрачнее и глубже.