Читать книгу Разбитый Адам - Роберт Олегович Киров - Страница 2

Март 2656 года.

В Евразии начинается стихийное формирование хлыстовских колхозов для нужд Священной войны. Только в Керженской часовне сегодня не работают. Идет обряд погребения. Маленький гробик стоит на помосте. Умер «христосик»: так называют малышей, прижитых в оргиастических совокуплениях.

Церемония погребения подходит к концу. Похоже, детские гробики закапывают чуть ли не каждый месяц. Задний дворик устлан могилками.

«В погребениях детей есть назидательный смысл», – считает местный духовный узурпатор отец Давид. «Мои ученики хотят стать ангелами. Но нельзя достичь чистоты без памяти о Грехопадении. Мы закапываем в землю зачатки тщеславия».

Глаз Тления следит за миром со дня падения Адама. Теперь он раскрывается на небе во всей красе. Он запекается, тяжелеет и разбухает.

Хлысты одеты в грязные белые одежды, они смотрят в талую воду на дне погребенной ямы. Размокший в лучах Багрового шара, падает мокрый снег. После того, как в Землю попал гамма-луч, снег выпадает в любой сезон, когда хочет.

«Не убоимся, Божия мать, смерти чада Твоего, – читает отец Давид молитву меланхолии, – и крестимся в смерть Его. Чаем животворный источник обрести после смерти. Ныне же на бренной земле обескровленных и очерствевших не покинь наши ветхие умы, чтобы мы Твой образ первородный не потеряли».

– Отец Давид, благословите! – обращается худощавый араб к главе колхоза.

Черноволосый кареглазый игумен насупливается.

– Жаждет душа моя действия, батюшка! Маюсь. Что делать, чтобы стать чистым?

– Не боишься ли ты превратиться в черную овцу? Шаг в сторону – только пуще в дерьме погрязнешь. Поверь.

– Так, может, в том все и дело, святой отец? Не нужно ли, – он напряженно шепчет, – с головой залезть в гниль? Если Бог покинул мир! Грех своих членов телесных в грехе мира растворить! А?!

Отче-еврей вкрадчиво шепчет в ответ.

– А может… плетей сорокет? Ха-ха-ха-ха.

Кириак смущается.

Будучи мусульманским хлыстом, он вступил в Церковь по наитию своей молодой души. Пропаганда Мздования вдохновила Кириака. Он увидел в этой идее желанный союз хлыстов и священства Мертвого Бога и поэтому вступил в Церковь. Вскоре его послали в глухие рощи Керженских лесов спасаться под чутким духовным руководством медиума Давида, адепта Окна Зазвездья.

Процесс расшифровки алхимической тайны Окна Зазвездья, записанной в Евангелии Иуды, затянулся на целые три столетия. Но, несмотря ни на что, он завершился и стал главным средством к достижению власти над массами.

На протяжении пяти веков энергетическая и психологическая мощь Окна Зазвездья подавляла личности беженцев из сгоревшего в ядерном огне гуманистического мира. Оккультный артефакт и его медиумы смешали народы Евразии в единую консистенцию – хлыстовщину.

В последнее время Кириак часто вспоминает свою хлыстовскую общину, царящее там чувство духовного родства и «магомета», его отца. Но все брошено. Обратного пути нет.

Из лесной чащи во двор шатко выходит бледная девушка. Ее глаза опухли от слез, подол платья покрывает грязь. Она видит сборище у часовенки, и в ее горле прорывается нарыв крика.

– Ребеночка!!! Чадушко!!! – она сипло хватает воздух. – Ма-аленький… – вопли странно чередуются с ласково-жалобным завыванием.

– Гляньте, а это не Зекла ли?

– Вернулась? – обращается к ней священник-еврей. – А я думал, ты по чаду, родившемуся от тебя, затосковала. Сторожей послал… – говорит Давид, чувствуя, что не может воздействовать на Зеклу как прежде, одной силой мысли.

– А тебе новые слуги, значит, не нужны?! – на лице Зеклы тут же отражается, как она возвращается в ужас реальности. – За что?!

Безумные глаза девушки вылезают из орбит, зрачки мечутся. Она падает на колени.

– За что? Мое чадо, ненавистное, нежеланное чадо, но так нелепо, жестоко убито… Чадо, зачем ты ворвалось в этот мир?..

Девушка сжимает тонкими пальцами живот. Вследствие побоев у нее случился выкидыш. Батюшка-еврей вдруг перестает жевать бороду и прерывает гулкий бубнеж хлыстов.

– А вот что, Зекла. Мысль у меня: сама ты не без греха. Жаль нам, конечно, чадо твое. Да вот, выходит, слишком ты озабочена плодом своим. А так нельзя. Не говоря уже о том, что этот ребенок прижит тобой в блудной связи вне церкви!

Лицо игумена выражает справедливое негодование.

– Как ты смеешь показывать свою скорбь?! – злоба Давида сдавливает голову Зеклы изнутри. – Разве ты не понимаешь, что это Закон его казнил? Закон говорит слова Катехона: «Он не достоин твоей любви, он мертв. Я, Император и Вседержитель, достоин, я жив». Боюсь, не чтишь ты главного жениха. На память по Отцу усопшему плюешь, закон его Наместника попираешь… попираешь своей блудной ногой!

«Резонно», – думает один из хлыстов.

«Справедливо», – думает другой.

Но они не могут осознать, что эти мысли подсажены в их головы, словно кукушкины яйца, они не принадлежат им. Из-за нервного потрясения в ткани сознания Зеклы образовывается прореха и телепатическое влияние Давида ослабевает, словно чад, вытянутый сквозняком. Внутри нее рушится в этот момент целый мир. Она открывает себя заново, перерождается, и никто не может сказать, чем она станет. Важно лишь одно. Она становится Тем, Что она Есть.

– Кириак, скажи, мы справедливо казнили ублюдка[2] этой дщери?

Кириак не находит, что ответить. Отец Давид расценивает это как бунт.

– Да как ты смеешь, обагрив свои руки в крови младенца, продолжать меня учить?

– Сру-уль! Сру-уль! Позовите Сруля. Она спятила! Кончилась. Сруль!

Двухметровый верзила Сруль уже спасен, ибо полоумен. Но его неполноценного ума хватает для того, чтобы чувствовать волю хозяина.

Только из-за часовни показывается огромный и страшный Сруль, отче Давид переходит в контратаку.

– Я – жрец Усопшего, молитвенник скорби, раб Императора! А ты кто, хлыстовка? Если выше младенца Закон чтишь, значит, мне отдашься!

– Самозванец! – бросает Зекла.

Жадные взгляды «ангелов» сосут душу Зеклы из глазниц.

– Значит… ты хочешь похоронить себя во грехе?

– Ты даже не представляешь, кто отец этого ребеночка… – отвечает Зекла.

Отец Давид снисходительно улыбается.

– Хорошо. Если ты не хочешь сама, мы спасем твою душу без твоей пораженной грехом воли.

В толпе хлыстов блестят сердобольные взгляды.

– И да будет всем вам, ревностно взалкавшим по чистоте в Боге, это уроком…

Но Зекла лишь торжествующе приговаривает:

– Ох, узнаете, скоро узнаете, кто мне сыночка прижил…

Хлысты берут под руки свою сестру и ведут к никогда не разбираемой церковной плахе, стоящей на заднем дворе в назидание. Воля медиума Давида движет хлыстами.

– Эй, жид! Торопись! Ведь они уже близко!

– Да кто они, окаянная?

– Мздователи! Уже едут! Уже близко!

– Мгм. Ты правда думаешь, что элитные боевые части самого Катехона придут сюда из-за твоего гнусного доноса?

– Еще как!

Отец Давид слышит треск моторов, доносящийся из лесной глубины.

Совпадение? В сердце зачинается нехорошее чувство. С лица сходит выражение ерничанья.

– Как это понимать?

– Все просто, Отче! Ты повинен в убийстве ребенка, оказавшегося слишком дорогим своему отцу.

Спустя несколько минут черные нацистские трициклы чертят на размякшей земле свои виражи. Хлысты стоят в оцепенении, а игумена ведут под руки люди, полностью зашитые в кожаные рясы.

– Теперь ты – на плаху! – проговаривает Давиду один из палачей.

Вот они какие, мздователи! Полностью в коже, лица скрыты, на плащах – эзотерические росписи, нанесенные белой краской.

Сруль с криком пытается вырвать своего благодетеля из рук мздователей, но в то же мгновение его тучное тело падает на землю с простреленной головой.

– Сруль!.. Остановитесь! Мы лишь стяжатели… ангелических тел… Это часть обряда, на то есть санкция Церкви. Я не убивал! Как? Как это возможно? – отец Давид знает, что, когда мздователи решают расправиться с тобой, оправдаться нельзя. Время военное и жесткое. Но молчать не может. – Не верьте этой шлюхе! Блудница! Клеветница!.. Кликуша!

Отца Давида отделяет от земли лишь вершок табуретки. Мздователь завязывает петлю на шее. У ног игумена стоит Кириак и сосредоточенно рассуждает.

– А мне-таки, батюшка, кажется, что, когда Бог умер, даже воздух омертвел. И можно с Богом воссоединиться, только самому для мира умерев.

– Смерть ты видишь каждый день, Давид. Что же теперь расхлябался? – торжествует Зекла.

Братья и сестры хлысты сторонятся ее, они растеряны. Гул стяжателей и кряхтенье Давида прерывает сухой уверенный голос.

– Отче! Услышь и прими, – на погонах главы мздователей вышитые черепа Ветхого Адама, на шее висит нагроможденный религиозными символами крест. – Катехон, живой Бог Евразии… не может ошибаться! Ты осужден по прямой директиве нашего Отца.

– Что-о-о?! – восклицает отец Давид, но голос пресекается сдавившей горло веревкой.

Несчастный неистово бултыхается в воздухе и через полминуты падает на землю. Веревка не выдерживает.

Игумен срывается с петли и во второй раз.

Не желая наблюдать за суетой неряшливой казни, Кириак идет в свою келью. Его окликает один из мздователей, снимающий кожаную повязку с лица, чтобы покурить махорку.

– Эй, стяжатель! Твой наставник упразднен, и ты свободен. Вас могут определить в наши ряды, если у вас есть желание…

Но дружественный разговор не завязывается. Кириак не оборачивается. Его ум занят другим.

– Умру, умру для греха… В гноище шагну и грех свой в нем утоплю. В одном только Мертвом Боге жить буду. В гноище шагну…