Читать книгу Поэзия перевода. Избранные переводы Ханоха Дашевского - Сборник стихов, Сборник стихотворений - Страница 26

А вы удивляетесь: где мой пыл?

Почему не скачет горячий конь? —

Устал наездник, сошёл с коня…

Если нет в идее отчизны огня —

гаснет и мой огонь.

Печаль моих братьев гнетёт меня,

поэтому я коня осадил,

на плечи груз мечты возложил,

и, словно в гору, бреду без сил…

А сейчас послушайте повесть о том,

как человек становится псом.

И вот, изнемог я среди умудрённых,

изрекая много красивых фраз,

ткать покрывало для прокажённых,

чтоб язвы их гнойные скрыть от глаз.

Чтобы с трибун, довольны собой,

они могли говорить с толпой.

И я, оглушённый их слов раскатом,

сказал: притупилось моё перо;

я буду скоро, живым экспонатом,

блестеть, как музейное серебро.

Мой дед показал бы спину лукавым:

мой дед не лоточником был, а равом[44].

И для меня великая честь,

как дед мой порою, хлеб с солью есть.

И снова день: вокруг Тель-Авив,

а у меня – овечий испуг

того, кто видит не сочный луг,

а улиц и переулков разлив.

И даже язык молитвы и грёз,

язык отцов меня утомил:

весь город этот ко мне подступил,

навис и давит, словно утёс.

Куда бежать? Бреду, как изгой:

вот банк стоит, а рядом – другой…

Страна моя, родина скал и теснин!

Тут море простёрлось, там – магазин,

и я, неприкаянный, здесь один.

И вот спускается вечер: в небе

сияет Давидова царства слава.

А здесь, на родине, как на чужбине,

шаги – как будто Девятого ава[45].

В харчевню я принёс своё тело:

овцу, на которой штаны и рубаха,

и ел, и тусклая лампа мигала,

как человек, дрожащий от страха.

И бедность и тайну, и труд сидящих

за трапезой – из своего закутка

познал я, движенья их рук увидев,

когда утих во мне голос желудка.

Там Реувен говорил Шимону:

«Электростанция эта – чудо!

Вспять потечёт поток Иордана,

и перед Ярмуком[46] встанет запруда.

А в Наараим[47] – обед буржуйский,

и деньги есть, но вот незадача:

утром выходишь, как бык на пашню,

а вечером – валишься с ног, как кляча…

Но ничего…

Скоро будет иначе!»

И когда я, насытившись, вышел – в спину

упёрлась рогами корова хамсина[48],

луной озарила меня златокожей,

и ночью еврейской глубинной дрожи…

О, родина! Край холмов и долин!

Несу твоё бремя, несу один.

Есть ли дом у пса? Где ночлег обрету?

Голова моя тяжкая виснет с плеч.

Как жёваная полынь – во рту

пророка горькая речь.

И все мои думы теперь о Геве[49]

на всех перепутьях моих кочевий

от Дана до Беэр-Шевы[50]…

На плечи

мне череп давит…

Шерстью овечьей

хотел я для скорбной родины стать,

и слёзы всех плачущих здесь впитать.

И вот – не нашёл я порог ничей,

не высушил слёзы их очей.

Но ямкой для гольфа в играх чужих

стал я в дни Санбалатов[51] моих,

когда их тайных речей немало

в моих ушах, как в трубке, звучало!

Должны грядущего Царства посевы

Взойти от Дана до Беэр-Шевы;

но пока не пришёл ещё Бен-Давид[52],

лавка здесь вместо Царства стоит.

Здесь дом для дельцов, надёжные стены

для льстивых, а тот, кто ждёт неизменно

Мессию, страстно веря пророкам,

да сгинет он там, в изгнанье далёком!

В своей отчизне – ублюдок он!

Святой – тот в могиле давно погребён.

Зачем им взъерошенный пёс живой? —

Им нужен гладкий, ласковый, свой,

наводящий глянец, знающий сам,

когда подставить спину вождям.

Хлеб вроде фарша мясного тут —

весь этот хлеб Санбалаты жрут,

другим оставляя крохи и труд…

А ты, провидец, правду скажи:

«Страна отцов пропадает во лжи!»

Но глух, как змей – только зубы скалит

мой враг, и не в пятку, а в душу жалит.

Изумрудом фальшивым слово блестит —

оно о мести не возвестит,

потому что сломал копьё моё Тит[53].

А так как труб здесь в жилищах нет —

не вьётся души сгорающей дым

под этим скорбным небом пустым…

А так как жалюзи прячут свет —

в прикрытых окнах не виден тут,

даже как в озере месяц – плут.

И было: когда я закончил речь,

и народ не встал и не взялся за меч —

овечьему цену узнав поголовью,

я понял тогда, как плачут кровью.

И вот, впитал в себя горечь я

от чёрных туфель до головы,

сказав: такова отчизна моя —

страна, где овцами стали львы.

Меня донимали холод и жар,

и в полдень была в моём сердце мгла.

От родины как отвести удар?

Несчастьям скоро не будет числа.

Горящей лавы идёт поток,

а братья и сёстры мои снуют:

пламя не видят у самых ног,

и муть из Бездны Великой[54] пьют.

И вот, наглотавшись в Ишуве[55] пыли,

подумал я о вождях моих:

не верой, не чарами их прельстили —

есть что-то скотское в мыслях у них.

Победные им не нужны знамёна,

зато в достатке еда и кров

нужны для стада: клети загона,

в которых станут кормить быков.

И я сказал себе удручённо:

Уйми свой гнев – и на этот раз

Царь не придёт: его корона

ждёт, пока Царства настанет час.

Но будет день – Санбалаты падут,

и крепкие духом корабль поведут,

и флаги украсят мачты его…

А я, пока не пришло торжество,

к земле прильну устами и лбом,

как делал Ехезкель[56] в народе моём.

И вот я стал, словно пёс немой,

и во дворе и в доме – немой.

Я крови своей велел, без слов,

жар поглотить угасающий мой,

как поглощает земля мертвецов.

И дни мои стали – с чем их сравнить? —

Ушком, куда не пролезет нить…

И ждали плоды моих лет, что в бездну

я грудою сброшу их бесполезной.

И был охвачен Ишув тоской,

когда случилось это со мной,

не оттого, что пророк немой,

и флот погребён в пучине морской,

и груз и команда смыты волной —

а потому что денег нет,

и золота не добавит поэт.

И вот, не сказав по прежнему слова,

глядел я на это взглядом немого…

Тому, кто жаждет сдобную халу,

и корки не будет – лишь слёз немало!

Проходят дни от зари до зари:

снаружи – блеск, и сумрак – внутри.

Но плача нет, только горечь сполна

в крови у каждого – и тишина.

Горит страна…

Не дали отпор…

Ружья свои побросали в костёр…

Над бездной висят, как висели века,

и блеют…

Светло, не видны облака.

Как знать, почему? – Тихо пока!

И вот, когда подлость стала всё чаще

владеть моей родиной, я ощутил

руку свою живой и дрожащей,

но совладать не в силах я был

с болью моей – самой мощной из сил.

И если на площадь окно распахну,

на лице врага смогу ли прочесть я,

что это тот, кто предал страну:

ходячий образ лжи и бесчестья?

Ведь нет клейма никакого на нём,

и нет меча: никакого злодейства!

Мужчина беременный, с животом,

он сам – и толстое всё семейство.

И хотя у дверей толпится свита —

на лике его унынье разлито

и отсвет конца…

Найдётся ль крыло,

чтобы тяжесть эту, в штанах, подняло,

и вместе с хозяйством прочь унесло?..

И пусть обладатель мышиной души

вдали от страны прозябает в глуши.

И вот, не сумел я гнев побороть.

Кипела кровь…

Я на площадь смотрел,

и отражался, вонзаясь в плоть,

мой взгляд и ранил больнее стрел.

Я в кровь свою окунался – горел.

Что нам дороже, чем эта страна?

У нас на глазах уходит она

не солнцем вечерним: как корабли,

наша страна исчезает вдали.

И в сердце своём я сказал себе так:

Гони того, кто всему виной

с площади этой! Ибо твой враг:

Кдарлао́мер[57] – никто иной.

И вот, умолк я на полуслове,

и был, как Авель, вставший из крови

врагу отомстить – Каину-брату:

сказать ему, что пришла расплата.

Вышел на площадь, на дом посмотрел,

и стал я, в гневе, стучать в ворота:

Кдарлао́мер здесь днями жирел,

здесь млел он, толстый, лоснясь от пота!

Кричал я ему: «Война, война!»

От криков моих дрожала стена.

Вышел он, услыхав о войне,

и, как бедуин, улыбнулся мне:

«Зачем война? Лучше союз.

Нет выгоды в бунте. Оставим споры.

Разве для мира и братских уз

нужен забытый меч Бар Гиоры[58]?

Лучше Заккай[59] и ученье его…»

Потому – не изменится здесь ничего.

И вот, повеял от этих слов,

как от проказы, запах распада.

Но говоривший не был суров,

чтобы услышали все, кому надо,

голос пастыря, чьё богатство —

благо паствы своей и братство…

И вот, тяжёлый гнилостный дух

у этих ворот почуял мой нюх,

но в горле зажал я желчи комок,

и в собеседника плюнуть не смог.

Вкрадчиво он говорил со мной,

и в страхе, как будто я волк лесной…

И я повернулся к нему спиной.

А горечь бессилья и вдовьих слёз,

как коршун, вьётся над нашим краем.

Разве я волк? Я дворовый пёс,

который будит уснувших лаем.

То, что не видно глазу,

и даже лопатой не взрыто,

пёс обнаружит сразу:

то, что в пыли вторую

тысячу лет укрыто.

Поэтому он скулит,

и землю роет, тоскуя,

прислушиваясь и чуя,

потому что у пса – болит.

И будет месить он грязь

в том месте, где кровь лилась.

А тот, в чьей правде прорехи,

сидит в своём уголке:

домашний халат – доспехи,

перо – словно меч в руке…

Плетёт он крепкую сеть

для рыб речных постоянно.

Искоса любит смотреть

на всех, подобно баклану…

И воет, ощерившись весь,

пёс:

ангел смерти здесь!

Лучше буду родные стены,

словно преданный пёс беречь,

даже если, благословенный,

станет дождь мою спину сечь!

Лучше буду, фальшь отвергая,

неуёмным пророком-псом

волноваться, рыча и лая,

и родной будоражить дом,

чем стеречь, хотя бы минуту,

удручённых евреев галута[60]!

Лучше буду снова и снова

спящих братьев лаем будить,

чем в тени креста золотого

среди римских дворцов бродить!

Лучше буду я псом в Сионе,

в этой бедной стране больной,

где сидит Самаэль[61] на троне,

и народ ему служит мой.

Тут моё пророчество взвесят,

как товар на базаре, тут

вместе с истиной ложь замесят,

тут камнями насмешек бьют.

Ибо жив в Сионе лукавый

дух Бердичева и Варшавы[62].

Но когда страна на изломе,

сердце родины – как утёс…

Не пророк я здесь, в моём доме —

я всего лишь дворовый пёс.

Что делаю я в низине? —

Надеюсь найти случайно

зародыш чуда в долине,

куста горящего[63] тайну?

Что делаю я под оливой

в тени замшелых надгробий?

На родине мне тоскливо:

ищу я в земной утробе

царей и героев скрытых,

осмеянных и забытых.

Пророчество – вопль немой:

оно, как грязь у обочин

Кто суетой озабочен,

зачем им пророк живой?

Свои провожая дни,

не чуют, как овцы, они

грядущего дня резни…

Как чёрный коршун, беда

пришла на охоту сюда.

Проклятие губит край,

и полумесяц кровавый,

как серп, покрытый отравой,

снимает свой урожай.

Пусть коршун машет крылом,

пусть полумесяц висит,

над ними – Магендавид[64]

он сторож в доме моём.

Горящий Магендавид!

Один я пока ещё гневаюсь здесь.

Я боль и горечь в стихах излил.

Но из колодца, откуда пил

я горечь эту, рождавшую гнев,

выпьет завтра другой поэт:

как лезвие, выйдет из уст напев…

Поцелуй грядущему и привет!