Читать книгу Дальгрен - Сэмюэл Дилэни - Страница 7

– …Ладно.

Тэк выдохнул:

– Хорошо, – и развернулся. Лицо совершенно почернело. – Сюда.

Он нестойко заспешил следом за звоном молний. Черноту сучьев над тропинкой внезапно сдернуло с небес, серых в клине уходящих вдаль крыш.

Остановившись подле львов и оглядывая широкую улицу, Тэк растирал бока под курткой.

– Вот и утро, похоже.

– А где встает солнце?

Люфер усмехнулся:

– Ты мне, конечно, не поверишь, – они снова зашагали, – но когда я только приехал, поклясться бы мог, что свет всегда появляется там. – Они сошли с бордюра, и он кивнул влево. – Но, как видишь, сегодня светает, – он указал вперед, – там.

– Потому что время года сменилось?

– По-моему, оно особо-то не менялось. Но может быть. – Тэк опустил голову и улыбнулся. – Или, может, это я не присматривался.

– А где восток?

– Где светает. – Тэк указал подбородком. – Но что делать, если завтра рассветет не там?

– Да ладно. По звездам понятно.

– Ты же видел, какое тут небо. И каждую ночь так, а то и хуже. И днем. Я не видел звезд с тех пор, как приехал, – и лун тоже, и солнц.

– Да, но…

– Я вот думаю: может, это не времена года меняются. Может, это мы. Весь город смещается, вертится, перекраивается… – Он рассмеялся. – Эй, да это я гоню, Шкет. Не морочься. – Тэк снова потер живот. – Больно ты серьезный. – Опять взойдя на тротуар, Тэк сунул руки в кожаные карманы. – Но будь я проклят: вот точно утро начиналось там. – И снова кивнул, поджав губы. – Но это значит, я просто не присматривался, да? – На углу он спросил: – А почему ты лежал в дурдоме?

– Депрессия. Но это давно было.

– Да?

– Слышал голоса; боялся из дому выходить; все забывал; галлюцинации случались… полный набор. После первого курса. Мне было девятнадцать. И я пил как лошадь.

– А что говорили голоса?

Он пожал плечами:

– Ничего. Пели… много, но на каком-то другом языке. И окликали меня. Это же не настоящий голос…

– В голове?

– Иногда. Когда голос пел. Бывало, звуки настоящие – машина заводится или кто-то за стенкой дверь закрыл, а мерещится, что тебя окликнули по имени. Хотя никто не окликал. А порой окликают, а ты думаешь, что померещилось, и не отзываешься. Потом выясняется – выходит очень неловко.

– Ну еще бы.

– Мне тогда постоянно было неловко… Но с тех пор много лет прошло, ну правда.

– А как тебя называли голоса, когда окликали?

Посреди следующего квартала Тэк сказал:

– Я подумал, вдруг поможет. Если я исподтишка.

– Извини. – Он хихикнул над неуклюжестью и искренностью этой любительской терапии. – Так не прокатывает.

– А ты знаешь, почему так вышло? В смысле, почему была… депрессия и ты в больницу загремел?

– Конечно. Закончил школу, перед поступлением пришлось работать год. Денег у родителей не было. У меня мать чистокровная чероки… ребятам в парке сказать – сразу капец, с индейцами же теперь все как с писаной торбой носятся. Она умерла, когда мне было где-то четырнадцать. Я подал документы в Колумбию, в Нью-Йорк. Пришлось идти на отдельное собеседование – в школе оценки были хорошие, но не прекрасные. Приехал в город, пошел работать в лавку для художников – на собеседовании прямо ахали. Откопали мне особую стипендию. В конце первого семестра у меня были сплошь «очень хорошо» и одно «удовлетворительно» – по лингвистике. А к концу второго я уже не понимал, что будет в следующем году. В смысле, с деньгами. В Колумбии можно было только учиться – больше ничего. Куча факультативов, и все платные. Если б не «удовлетворительно», а «отлично», опять, наверно, дали бы стипендию. А у меня «удовлетворительно». И я пил – ну, это я уже сказал. Не верится даже, что в девятнадцать можно так хлестать. Тем более – так хлестать и еще что-то делать. Прямо перед экзаменами у меня случился нервный срыв. Не выходил на улицу. Боялся людей. Пару раз чуть не убился. Не суицид, нет. По глупости. Ну там – спьяну вылез на карниз. Один раз уронил радио в раковину с водой. Такое. – Он перевел дух. – Давно было. Сейчас уже не колышет.

– Католик?

– Не. Папаша был методист из Джорджии – ну, плюс-минус. Коротышка, глаза голубые, не боялся ничего… – Живость этого воспоминания тоже ошеломила. – Но на юге мы не жили. Пока я был маленький, он почти все время служил в ВВС. Потом с год водил частные самолеты. А потом особо ничего не делал. Но это уже когда мама умерла…

– Занятно… – Тэк покачал головой, сам себя укоряя. – Что если человек некрупный и смуглый – думаешь, что непременно католик. Меня-то лютеранином растили. А после больницы что?

– На севере штата поработал. ОПР, Отдел профессиональной реабилитации, должен был помочь вернуться к учебе, как выпишусь из Хиллсайда. Но я не захотел. Поехал проветриться с друганом – в итоге почти год валил лес в Орегоне. В Окленде был рабочим сцены в театре. Я же тебе вроде?.. А, это не тебе, это девчонке в парке. Много ездил; по морям ходил. Пару раз брался учиться, сам, – в Канзасе год, когда работал управдомом в студенческой общаге. Потом в Делавэре.

– Сильно продвинулся?

– И там и там первый семестр – нормально. А второй коту под хвост. Срывов больше не было, ничего такого. Даже не пил. Просто все проебывал. На работе у меня порядок. Только с учебой пиздец. Работаю. Мотаюсь. Читаю много. Еще помотался. В Японию. В Австралию – хотя там не очень задалось. Поболтался на лодках вокруг Мексики и Центральной Америки. – Он рассмеялся. – Так что видишь – я не псих. Не настоящий. Давным-давно уже не настоящий псих.

– Ну, сюда-то ты приперся? – Германское лицо Тэка (с чудным негроидным носом) мягко его поддразнивало. – И не знаешь, кто ты таков.

– Да, но это я просто не помню, как меня…

– Снова дома, снова дома. – Тэк свернул к подъезду и взобрался на деревянное крыльцо; на предпоследней ступеньке обернулся: – Заходи.

Фонарных столбов по углам не было.

На углу – перевернутая машина в брызгах стекла. Ближе – два пикапа на ступицах без колес, «форд» и такси «дженерал моторс» с побитыми стеклами. Через дорогу над грузовым подъездом тихонько покачивались мясницкие крюки на направляющих под навесом.

– Мы зайдем, где ты выходил?..

Дым, объявший крыши, светился зарей.

– Ты не парься, – ухмыльнулся Тэк. – Привыкнешь.

– Я помню, ты был на той стороне… – Он опять посмотрел через дорогу на трехфутовую бетонную платформу.

– Пошли. – Тэк шагнул ступенькой выше. – А, еще. Оружие придется оставить. – И он ткнул пальцем примерно в орхидею. – Без обид. Правила дома.

– Ой, конечно. Ага. – Он тоже поднялся на крыльцо. – Погоди секунду.

– Вон туда засунь. – Тэк указал на две асбестовые трубы в подъезде. – Никуда не денется.

Он расстегнул браслет, выпутал пальцы из сбруи, наклонился и положил орхидею на пол за трубами.

Тэк уже отошел к сумрачному лестничному колодцу и теперь зашагал вниз.

Он выпрямился и поспешил следом.

– Пятнадцать ступенек. – Тэка внизу уже не разглядеть. – Тут довольно темно, лучше считай.

Перил не было, и он не отнимал руку от стены. Лишенное браслета запястье покалывало. Волоски сохли, тянули и щекотали кожу. На каждом втором шаге босая нога опускалась на край ступени – пятка на шершавом мраморе, подушечка и пальцы в пустоте. Внизу грохотали сапоги Тэка… Тринадцать… четырнадцать… И все равно последняя ступень застигла врасплох.

– Сюда.

Он пошел сквозь тьму. Бетон сильно грел босую ногу.

У лестницы впереди другой тембр.

– Теперь наверх…

Он сбавил шаг.

– …не заблудись.

На сей раз он нашарил перила.

Площадки он предчувствовал по вариациям походки Люфера. С третьего марша бледные линии чуть выше головы стали обозначать двери.

Только ритм и безопасен. Восходя в этом мраке, я вспоминаю тихоокеанские звезды. Совершаю ритуальное восхождение в городе, что напрочь стер их и замазал солнце. У Железного Волка что-то есть. И я это хочу – определения по барабану. Опасное освещение, огонь во взрывном глазу – не для этого, другого города.

– Последний марш…

Они одолели девять площадок.

– …и мы пришли.

Металлическая дверь заскрежетала по косяку.

Тэк первым шагнул на рубероидную крышу, а он отвернулся от зари цвета облака. Даже такая заря после темноты слепит. От света морщась, он застыл на пороге – одна рука на косяке, другая придерживает рифленую клепаную дверь.

Дым лежал до пояса.

Он распустил лицо, отчаянно моргая.

Крыши за кирпичной балюстрадой уходили в марево шашечками. Вон та прореха – видимо, парк. За ним холм в чешуе домов.

– Господи. – Он посмотрел в другую сторону, сощурился. – Я не понял, что мы так далеко от моста. Я только с него сошел – и тут ты меня окликнул.

Тэк усмехнулся:

– Да нет, ты довольно далеко убрел.

– Я едва-едва вижу… – он встал на цыпочки, – реку. – И опустился на пятки. – Я думал, до нее квартала два. Ну, три.

Усмешка Тэка разрослась смехом.

– Слышь, а сандалию ты где посеял?

– Чего? – Он опустил глаза. – А… Убегал. От собак. – Тоже получилось смешно, и он рассмеялся. – Ну правда. – Поднял ногу, ребром ступни прижал к бедру, поглядел на грязную мозолистую подошву. Ороговевший край с обеих сторон потрескался. Щиколотка, узловатая и впалая, грязно-сера. Пятка, подушечка, свод и запыленные пальцы черны, как ружейное дуло. Он пошевелил пальцами; заскрипел песок. – Кажется, – он поднял голову, сдвинул брови, – дня два назад, – и поставил ногу. – Часа в три. Ночи. Дождь. Ни одной машины. Прилег поспать на чьей-то веранде. А в пять, когда уже светало, пошел стопить. Но дождь не закончился. Я думаю: ну и хер с ним, пойду еще пару часов посплю, машин-то все равно нет. Вернулся – а там этот клятый пес, он под верандой дрых, пока я дрых сверху. А теперь проснулся. И давай лаять. И ломанулся за мной к дороге. Я побежал. Он побежал. Сандалия порвалась, осталась где-то в канаве – я толком и не заметил. Пока бежал, подъезжает синий драндулет – за рулем огромная старуха, плюс ее тощий муж, на заднем сиденье детей битком. Я такой из-под дождя к ним прыг – и мы доехали аж через границу в Луизиану! Они на день в гости к ее другому чаду какому-то намылились, на военную базу. – Он шагнул с порога. – Отличным завтраком меня накормили. – Дверь за ним со скрипом затворилась. – Но, по-моему, я тогда в первый раз заметил, что не помню, как меня зовут. Она спросила, а я не смог ответить… Хотя, кажется, я уже давно не знаю. – И к свету он почти привык. – Не называешь ведь себя по имени с утра до ночи, да? Никто так не делает – разве что тебя окликнут или спросят, как зовут. Людей, которые меня знают, вокруг не было… некоторое время. Сам давно не вспоминал, и как-то оно так… Из головы вылетело. – Он снова посмотрел на ноги – обе грязные, одна перечеркнута ремешками, другая голая. – Да мне все равно. В смысле, могу и без сандалии. Я часто босиком хожу.

– Хиппи, что ль?

Он пожал плечами:

– Если в хипповом городе – тогда да. – И опять оглядел мглистый горизонт. – Ты здесь и ночуешь?

– Пошли. – Тэк отвернулся. Ветер сдвинул одну полу куртки с живота, другую прижал к телу от шеи до бедра. – Вот мой дом.

Прежде здесь, вероятно, была подсобка ремонтников. За недавно законопаченными окнами – бамбуковые занавески. Дверь – в одном месте надорванный толь обнажил посеревшую сосну – приоткрыта.

Они обогнули световой люк. Тэк резко толкнул дверь основанием ладони. (Думал застать кого-то с поличным?..) Дверь откачнулась. Тэк вошел; щелк. Зажегся свет.

– Заходи, будь как дома.

Он тоже перешагнул порог.

– А неплохо тут у тебя!

Нагнувшись, Тэк уставился на потрескивающую керосинку.

– Уютно… вот я точно знаю, что выключил, когда уходил. Однажды приду домой – а тут только груда пепла… правда, в Беллоне для этого и керосинки не надо. – Он выпрямился, покачал головой. – По утрам прохладно. Ладно, пусть горит.

– Книг-то у тебя сколько!

Всю дальнюю стену от пола до потолка закрывал стеллаж, набитый книжками в мягких обложках.

И:

– Это что, КВ-приемник?

– Часть. Остальное за стенкой. Вызывай хоть кого прямо из постели – если б слышно было что-то, кроме статики. Помехи здесь – страх что такое. А может, приемник неисправный. Электричество у меня свое: в задней комнате пара дюжин кислотных аккумуляторов. И бензиновая зарядка.

Он отошел к столу в углу, скинул куртку по золотистому коврику спины и повесил на стенной крюк. (Кепку не снял.) На предплечье – размытый в блонде дракон, на бицепсе – какая-то морская эмблема. На плече вытатуирована, а затем не очень хорошо затерта свастика.

– Ты садись. – Тэк подтянул к себе крутящийся стул из-за стола, развернул, сел. Расставил колени, сунул руки под ремень и поправил там, где гениталии раздули джинсу. – Вон… на кровать.

На половицах – нелепый меховой коврик. Индийское узорчатое покрывало – вроде на тахте. Сев, он сообразил, что там очень тонкий матрас на каком-то шкафчике; короче, просто доска. И все равно жилище уютное.

– У тебя дела чуть получше, чем у ребят в парке.

Тэк ухмыльнулся, снял кепку и уронил на настольный бювар.

– Пожалуй. Правда, это не фокус.

Военная стрижка не вязалась с небритым подбородком.

Не считая кепки, стол был пуст.

На полке над столом – бинокль, логарифмические линейки, циркули и ручки, два карманных калькулятора, лекала и трафареты, цветные механические карандаши, несколько разрезанных и отполированных жеодов, шеренга декоративных кинжалов на подставках, штабель пластмассовых ящиков для мелочей, паяльный пистолет…

– Слышь… – Тэк хлопнул по колену. – Сварю-ка я кофе. И у меня консервированная ветчина есть. Отличная. И хлеб. – Он встал и пошел к двери, тоже занавешенной бежевой щепой. – Ты отдыхай. Не напрягайся. Разденься, приляг, если охота. – Булькающая керосинка у его сапога выманила остаточный блеск из потертой кожи. – Я скоро. Рад, что тебе тут нравится. Мне тоже. – И он нырнул сквозь бамбук.

На стене (он еще не вглядывался) – три полноцветных фотоплаката в ярд высотой.

На одном – какой-то молодой тяжелоатлет, тевтонец, как Тэк, и на нем лишь сапоги и джинсовый жилет; прислонился к мотоциклу, ноги голые, короткопалые руки по швам.

На другом – мускулистый черный: куртка, и кепка, и сапоги в точности как у Тэка – стоял, расставив ноги, на расплывчатом багряном фоне; один кулак на голом бедре, другой упирается в голый бок.

На третьем – смуглый юнец (мексиканец или, может, индеец?), босой и без рубашки, сидел на валуне под синейшим небом, спустив джинсы до колен.

Обнаженные гениталии у всех троих громадны.

И фотографировали их на уровне промежности, отчего гениталии вышли еще больше.

За стенкой зазвенели кастрюли; открылся и закрылся шкафчик.

У изголовья кровати, на тумбочке под лампой на кронштейне, громоздились книги.

Всякое про Ангелов Ада – Томпсон и Рейнольдс с Макклюром[3]; четыре двухдолларовые книжки в хлипких обложках – «Ангелы на колесах» и «Выходные в Аду: правдивая история Ангелов в изложении Миллисент Брэш» (он прочел первый абзац нечеткого шрифта, потряс головой и отложил книжку). Труд под названием «Мочалка на мотоцикле» – по всей видимости, продолжение (обложка такая же / автор другой) «Мерзавца на мотоцикле». Под ними – «Стихи Рембо» с английским переводом по низу страницы; затем «Избранные письма Китса» в мягкой обложке, затем «Избавление» Дики[4]; логарифмы и тригонометрические функции в твердом зеленом переплете, вместо закладки – круглая логарифмическая линейка, покрытая белой эмалью. Разнообразная фантастика Расс (нечто под названием «Женский мужчина»[5]), Желязны и Диша. Последней он взял книжку с лилово-золотой репродукцией Леонор Фини на обложке: «Дурная компания»[6]. Эту он открыл на середине, прочел разворот от начала до конца, закрыл, нахмурился и отодвинул бамбуковую занавеску.

– Видал такое в домах? – Тэк локтем постучал по серому шкафчику. – Это микроволновая печь. Шикарная штука. Можно целый ростбиф поджарить минут за десять или двадцать. Стоит шестьсот долларов. Ну, так было написано на ценнике в магазине, откуда я ее спер. Только я не люблю ее включать, она электричество жрет как не в себя. Но как-нибудь закачу ужин персон на тридцать-сорок. Прямо на крыше. Для всех моих городских друзей. Они как увидят, что эта фиговина умеет, – закачаются. – И он вернулся к стряпне.

На двух конфорках трехконфорочной походной плитки бледное пламя сухого спирта лизало эмалированный кофейник и железную сковороду. В глубине на столешнице выстроились галлоны вина, белого и красного, дюжина бутылок виски, ликеров и бренди.

– У меня тут как бы мастерская. – В мохнатой плоти спины шевельнулись мускулы. – Торчу здесь не меньше, пожалуй, чем в той комнате.

Здесь тоже книжный стеллаж; и тоже радиодетали; верстак, зашлакованный припоем, заваленный вермишелью проводов, обломками перфорированных плит, в которых торчали десятки крохотных разноцветных транзисторов, резисторов и конденсаторов; несколько разобранных аппаратных блоков. Кучу места занимает одинокое мягкое кресло – на подлокотниках сквозь вытертую ткань торчит набивка. Над жестяной раковиной окно – бамбук разведен в стороны. (На подоконнике банка замазки, а в ней торчит кухонный нож; стекла без единого пятнышка, не считая замазочных отпечатков пальцев тут и там.) Снаружи на веревке – две пары джинсов и стая носков.

– Сортир ищешь, Шкет? Я на крышу хожу. Там перевернутая кофейная банка – под ней туалетная бумага. Водостока нет. Все просто течет с крыши.

– Не, мне не надо. – Он шагнул внутрь. Бамбук за спиной все щелкал и щелкал. – Я так понял, в Беллоне можно добыть что захочешь, да? Заходишь, берешь в магазинах – и все дела.

– Вот только, – Тэк бросил в сковородку горсть неведомо чего, – я мало чего хочу. – Пар зашипел, и комната запахла – и зазвучала – очень вкусно. – Я подумал, раз уж взялся, сварганю нам нормальный завтрак. Есть охота – умираю.

– М-да… – От едкости тимьяна и фенхеля под языком случился потоп. – А если б захотел, жил бы тут в роскоши. – И розмарина…

У плиты на разделочной доске лежала буханка хлеба цвета красного дерева в россыпи крошек.

– Свежие продукты поди достань. Особенно мясо. Но консервов в городе хватит на… – Тэк насупился через косматое плечо. – Если честно, я понятия не имею на сколько. Мне повезло: отыскал пару богатых мест, которые больше никто, видимо, пока не нашел. Вообще, ты увидишь: люди здесь не очень прагматичны – иначе, небось, их бы здесь и не было. Но в Беллоне, если кто напорется на мою засекреченную и не для чужих глаз страшно тайную заначку, не скажешь ведь: «Уходите, не то полицию позову». Нет никакой полиции, звать некого. Возьми хлеба. Тоже повезло: наткнулся на одну тетку – каждую неделю печет горы этих буханок и раздает за так всем, кто заходит. Я не совсем понял, в чем там у нее дело, но ни сахара, ни соли она не кладет – на вид вкусно, но требует привычки. Зато сытно. Живет где-то в районе Нижнего Камберленд-Парка – а ты говоришь, психи. Очень славная, рад знакомству, но она навещает всяких людей, и многие давно поехали. – Тэк дорезал хлеб, повернулся, протянул кусок. – Маргарин вон там; замороженного масла давненько не попадалось. Зато сливовые консервы хороши. Кто-то в подвале у себя закатал прошлой осенью.

Он взял хлеб, подобрал кухонный нож и снял крышку с пластмассовой масленки.

– Продержишься до завтрака, а он… – Тэк повертел лопаткой в сковороде, – состоится через три минуты.

Странно пресный хлеб под желе и маргарином крошился на языке. Но аппетит разжег.

Жуя, он полистал газеты из кипы на краю захламленного верстака.

«ВЕСТИ БЕЛЛОНЫ»

Суббота, 1 апреля 1919 года

«ВЕСТИ БЕЛЛОНЫ»

Среда, 25 декабря 1933 года

«ВЕСТИ БЕЛЛОНЫ»

Четверг, 25 декабря 1940 года

«ВЕСТИ БЕЛЛОНЫ»

Понедельник, 25 декабря 1879 года

Здесь заголовок гласил:

РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН ОТБЫВАЕТ ИЗ МОНТЕРЕЯ ВО ФРИСКО!

– У Калкинза слабость к Рождеству?

– Была на прошлой неделе, – ответил Тэк. – Пару недель назад каждый второй номер датировался тысяча девятьсот восемьдесят четвертым.

Следующие полдюжины номеров переносили читателя из 14 июля 2022 года в 7 июля 1837-го (заголовок: «ВСЕГО СТО ЛЕТ ДО СМЕРТИ ХАРЛОУ!»[7]).

– Когда у него два дня подряд даты идут друг за другом – это прямо событие. Два одинаковых года подряд никогда не бывает. Но иногда он сбивается, и после среды и впрямь идет вторник – или я все перепутал? Короче, удивительно, что люди не делают ставок; гадать, за какое число будет следующий номер «Вестей», – это в Беллоне могло бы стать вместо лотереи. А новости там настоящие – проблемы эвакуации, скорпионы терроризируют оставшееся население, что творится в бедных районах, мольбы о помощи извне, порой даже очерки о новоприбывших. – Тэк многозначительно кивнул. – Все читают; но других газет тут и нет. Я читаю здесь. Джон, Уолли, Милдред, Джомми – они читают в парке. Но знаешь, голод по настоящим газетам прямо обуревает. Просто глянуть, как там мир без нас.

Вроде бы Тэк опять вильнул к этому нехорошему тону? Самовнушение, сообразил он и еще кое-что сообразил: чем дольше ты здесь, тем реже этот тон слышишь. Любую просьбу о соучастии, из неведомого лабиринта отчаяния обращенную к слушателю, любую мольбу об исходе из обстоятельств, по определению безысходных, можно адресовать лишь тем, кому очень новы эти лабиринты, эти обстоятельства. А пока он тут жует пресный хлеб, время стирает этот его статус.

– Остальная страна в норме.

Тэк развернулся с ножом в руке.

Он вздрогнул, хотя и понимал, что Огненный Волк всего-навсего режет продукты.

– Вчера, кажется, меня подвез парень – у него в машине валялась лос-анджелесская газета. На Западном побережье нормально. А потом меня подобрали две женщины; у них была филадельфийская. Восточное побережье в полном порядке. – Он снова опустил глаза на кипу газет, посмотрел, как его толстые пальцы с обгрызенными ногтями пачкают их, оставляя крошки, следы маргарина, потеки желе. – Это только здесь… – Он пожал плечами, гадая, как принял новость Тэк: хорошо это, плохо, поверил ли вообще. – Видимо.

– Нальешь кофе? – предложил тот.

– Ага. – Он обогнул кресло, снял эмалированный кофейник с конфорки; пока наливал, ручка жгла костяшку.

В чашках разрослись блестящие диски – один, затем другой, черные, без намека на прозрачность.

– Поедим там.

На подносе, над тарелками с яичницей, ветчиной и хлебом, между большими пальцами Тэка выросли два янтарных стакана. Тэк развернулся к бамбуковой занавеси, и бренди прошило светом.

В комнате, снова сев на кровать, он держал тарелку на сведенных коленях, пока не начало жечь. Приподнимая ее за один краешек, потом за другой, он гарпунил куски ветчины в подливе или грузил их на вилку пальцем.

– Удивительно, что делает вустерский соус с яичным порошком, – с набитым ртом заметил Тэк. – По счастью.

Он укусил крохотный кубик чеснока; в горящем рту расцвела мешанина вкусов; эта путаница напоминала много хорошего, но не выдавала основы букета (тарелка уже наполовину опустела), за которую мог бы зацепиться язык.

– Раз у нас не только завтрак, но и ужин, – сидя за письменным столом, Тэк налил себе еще стакан, – я считаю, бренди уместен.

Он кивнул; янтарная колбочка потерялась в его крупных пальцах.

– Очень вкусно. – Он глянул на тарелку и пожалел, что нет овощей; хоть бы даже и латука.

– Уже придумал, куда двинешься? – Тэк допил второй стакан, налил еще и протянул бутылку.

Бутылке он покачал головой, а на вопрос пожал плечами.

– Можешь поспать здесь.

Он флегматично подумал: артишоки. Потом глянул на плакаты.

– Любишь ты С и М, а? – И понадеялся, что пища во рту заглушит этот комментарий.

– Мм? – Тэк глотнул кофе, и кофе заклокотал. – Зависит от того, с кем я. – Он поставил чашку на стол, открыл боковой ящик, сунул руку. – Видал такое?

Орхидея.

Медные лезвия вдвое длиннее, чем у него, сильнее изогнуты. Основания узорчатых ножей вправлены в листья, и раковины, и когти на прихотливом браслете.

Тэк приставил острия к груди вокруг левого соска, нажал, поморщился – и уронил орхидею на колени.

– Тебя не вставляет, да? – Кольцом на груди в желтой шерсти вспыхнули точки уколов. – Красивая вещь. – Он улыбнулся, потряс головой и убрал орхидею обратно в ящик.

– Можно я вылью бренди в кофе?

– Можно всё.

– А, ну да. – Он опрокинул стакан в дымящуюся черноту. – Э… спасибо. – И поднял чашку. В лицо дохнуло коньячными пара́ми. От глубокого вздоха язык споткнулся в горле. – Очень вкусный завтрак. – Поверх донышка чашки ему в глаза поглядели другие глаза, сощуренные.

Он допил, отставил чашку на пол, пальцем подтолкнул на вилку последний кусок ветчины; еще жуя, поставил тарелку к чашке.

– Еще бренди?

– Нет, спасибо.

– Да ладно. – Тэк налил себе третий стакан. – Расслабься. Рубаху снимай.

Он знал, что грядет, еще когда принимал приглашение в парке. В иное время он бы что-нибудь почувствовал. Но чувства притупились; все дрейфовало к этой минуте, а он даже и не вникал. Он пораздумал, что бы такого сказать, не придумал, поэтому расстегнул три пуговицы, выдернул полы из штанов.

Тэк, увидев оптическую цепь, задрал брови:

– Где взял?

– По пути сюда.

– За городом?

– Тут написано: «Сделано в Бразилии»… кажется.

Тэк качнул головой:

– Беллона стала пристанищем стра-анных… – это слово он окарикатурил оттяжечкой, – мастеров. Ах, какие здесь родятся идеи! Светощиты, орхидеи, эта твоя цепь… наши местные народные промыслы.

– Я ее снимать не буду!

Убежденность удивила его; ее изречение ошарашило.

Тэк засмеялся:

– Я бы и не попросил. – Он опустил взгляд на свою грудь, указательным пальцем провел в шерсти по розовым точкам – еще видно, где уколол зубцами орхидеи. – И ты считаешь, ты на свете самый психованный псих? Ну ты нахал.

Его рубашка лежала рядом на постели. Он сложил руки на коленях, переплел пальцы, суставы, большим пальцем почесал складки темного живота.

– Слушай, насчет… психов. – Его одолевали праведное негодование и застенчивость, он смотрел на двойной кулак из плоти, волос, ороговелостей и мозолей, вжавшийся в лобок; кулак вдруг словно отяжелел костями. – Ты не псих и никогда психом не был. То, что ты видишь, и слышишь, и чувствуешь, и думаешь… ты считаешь, это и есть твой разум. Но на самом деле разум невидим; когда мыслишь, сознаешь его не больше, чем глаз, когда смотришь… пока он не ломается. Вот тогда ты его сознаешь – где выпали детали, где гремит на ходу, – как замечаешь глаз, когда в глаз попала соринка. Потому что больно… Да, он искажает картину. Но самое странное – и это никому не объяснить, только другому психу или, если повезет, врачу, у которого ума необычайная палата, – страннее галлюцинаций, и голосов, и страхов то, что ощущаешь границы самого разума… другие люди так просто не умеют. – Он спихнул рубаху к изножью, сколупнул сандалию пальцами уже босой ноги. – Понимаешь, нет? – Фактура половиц гораздо острее ощущалась ногой, которая и раньше не была обута.

– Ладно. – Тэк говорил мягко, примирительно. – Снимай-ка ты все остальное.

– Я ужасно грязный, слышь… – Он поднял взгляд. – Воняю, наверно, убойно. Если не хочешь…

– Я точно знаю, как ты воняешь, – ответил Тэк. – Валяй.

Он вздохнул, вдруг решил, что это смешно, лег на жесткую койку, расстегнул ремень и закрыл глаза.

Услышал, как Тэк заворчал. Один, затем второй сапог стукнули по полу и опрокинулись.

Спустя миг к его боку прижался теплый бок. Ладони и пальцы вдавились ему в живот; пальцы растопырились. Тэк спустил руки к поясу джинсов, потянул.

Пятками и плечами упершись в твердое, он приподнял ягодицы.

Тэк потащил с него джинсы и…

– Господи боже, эй! Что с тобой – у тебя весь хуй в каком-то говне!

– А… чего? – Он открыл глаза, приподнялся на локтях, посмотрел на себя. – Ты про что?.. – И ухмыльнулся: – Все нормально. С тобой-то что?

– У тебя лобковая перхоть?

– Это не перхоть. Я был с женщиной. Прямо перед тем, как мы с тобой встретились. А помыться было негде.

– Это она, что ли, болела?

– Не. Ты что, женщину никогда не ёб?

Тэк посмотрел как-то странно:

– Не буду врать: пересчитать попытки хватит пальцев одной руки. – И поджал и без того тонкие губы.

– Блин, если тебя мои, сука, пятки не обламывают, из-за этого тебя точно не убудет! – Он рукой отряхнул жесткие волосы на лобке. – Это засохшая типа… молофья такая. – В волосах блеснула цепочка. – У женщин иногда бывает, когда они очень мокрые. Совершенно нормально. – Он бросил чиститься, на локтях опустился назад. – Тебя это, небось, заводит.

Тэк потряс головой, потом рассмеялся.

– Давай, – сказал он.

Тэк опустил голову, разок блеснул ему голубыми глазами:

– Это тебя заводит, да?

Он нащупал шерстистое плечо, нажал:

– Давай.

Мощные руки сцепились у него под талией. Разок Тэк, зажав вдвое раздутый кулак между лобками, щетинистым подбородком потерся о его шею. Он оттолкнул Тэка прочь; громадная голова прокатилась вниз по его груди и животу. Губы горячим кольцом съехали по его хую; хуй набух; кольцо взобралось выше; и съехало вновь. Тэк лбом бодал его в низ живота. Пришлось скрестить лодыжки и напружиниться – рот открыт, глаза закрыты, цепочка натянулась поперек груди. Думай о ней, так будет проще. (Лицо Тэка вдавливало стеклянную крошку ему в лобок.) Испод век лунно засеребрился, побежал трещинами, точно зарос ветвями. В памяти листва на ветру внезапно обернулась волосами, скользящими с ее лица, – глаза зажмурены, рот глотает воздух по чуть-чуть. От поднявшегося жара он ахнул и кончил. Спустя миг Тэк поднял голову, проворчал:

– Да уж… – и своротил набок его мокрые чувствительные гениталии.

Он сцепил зубы.

Тэк на локтях подполз к нему и лег на спину.

Его лоб прижимался к плечу Тэка. В левом глазу перекатывался луг заросшей груди. (Правый закрылся, уткнувшись в плоть.)

– Сделать что-нибудь, хочешь?

Делать ничего не хотелось. Он устал.

Тэк сгреб его голову и притянул к себе.

Меж его пальцев пробилась грудная поросль.

– Укуси меня за сиську, – сказал Тэк. – За правую. Посильнее.

– Ладно. А где?.. А. – И он стиснул узелок зубами.

Тэк пропихнул его руку к раздувшейся мошонке, его пальцами обхватил налитую морщинистую плоть.

– Давай. Как можно сильнее.

Кулак Тэка все толкал и толкал основание его ладони. Длилось это долго.

Он терзал Тэков сосок зубами, подбородком и носом терся о шерсть. Несколько раз сжал Тэку яйца, стиснул пальцы изо всех сил; Тэк увеличил темп. Во рту было солоно; не хотелось видеть, кровь ли это.

Что-то горячее брызнуло ему в бок и потекло между ними. Он разжал и зубы, и пальцы, закрыл глаза и скатился. Поперек его груди легла тяжелая рука. Подбородок Тэка несколько раз стукнулся ему в плечо, пытаясь устроиться на тонкой подушке; он разок пожал Тэку предплечье, сонно и уютно умостился в колыбели Тэкова тела.

И уснул.

Временами он чувствовал, как Тэк снова и снова ворочается на узкой кровати. Один раз совершенно проснулся оттого, что рука гладила его по плечу; но уснул, не успел этот жест замереть. Один раз заметил, что Тэка в постели нет; потом – что Тэк вновь туда заползает. Сам он не шевелился – лежал лицом к стене, сомкнув веки, головой на руке, подтянув к животу колено, другую ногу свесив туда, где кончался матрас, ныряя в сон и выныривая.

Потом проснулся от жара в паху. Пока промаргивался, сексуальный позыв разрешился желанием отлить. Он перекатился на спину, приподнялся на локтях.

Люфер – видимо, так и не найдя удобства вдвоем в тесноте, – сидел, вдвинувшись поглубже в крутящееся кресло, расставив ноги, уронив голову на шерстистое плечо, свернув руки на мохнатых ляжках.

На письменном столе тарелка, по столу в кухне разбросаны книги; на полу тарелка и кофейная чашка, а также сапоги Тэка, сандалия и две пары штанов – в комнате, прежде довольно опрятной, воцарился бардак.

Садясь, он ногой сдернул цветастое покрывало на пол. Простыни на матрасе не было. Чехол покрыт пятнами внахлест. От покрывала он отбрыкался, посмотрел на цепочку – застегнута на щиколотке, спиралью всползает по икре, бедру, в пах, по животу… Коснулся застежки в ямке над ключицей, где замкнул кольцо на шее. Вытянул руку, повертел туда-сюда: свет проскакал по стеклышкам на петлях, обвивших запястье. Потом сгорбился и вгляделся в зеркальце на животе; посеребрено с обеих сторон. Когда согнулся на постели, в мочевом пузыре стало жечь.

Он встал, вышел за дверь.

Тепло.

Серо.

Он шагал к балюстраде, телом разрывая дымные завесы. Двумя ороговелыми пальцами зарылся в уголки глаз, выскреб сон. Перила пихнули его в ляжку. Он отлил, не глядя вниз. Жидкость полетела по дуге, в полнейшем беззвучии, а он тем временем гадал, не идет ли кто по улице…

На доме через квартал ошеломительные дымные клубы возвели косую башенку.

Закончив, он перегнулся через забрызганный камень.

Переулок – поток серости, дна не видать. Облизывая обложенные зубы, он прошагал назад к хижине, боком вошел в толевую дверь:

– Эй, можешь лечь на кровать; я уже…

В сумрачной комнате грудь Тэка поднималась мерно, с еле слышным ворчанием.

– Я уже пойду… – но сказал это тише; подошел ближе к спящему в кресле голому инженеру.

Длинные пальцы Тэковых ног раздвинулись на половицах. Кургузый обрезанный член меж его кулаков почти совсем исчез в зарослях над длинной тяжелой мошонкой, под стать тем, что на плакатах. Единственная складка на животе, прямо над пупком, с каждым вздохом разглаживалась.

Он поискал запекшуюся кровь на соске; крови не было.

– Эй, я пошел…

Ящик стола приоткрыт; внутри, в тени, поблескивала медь.

Он наклонился, посмотрел на вялые губы Тэка, на широкие ноздри, что распахивались при вдохе…

И клацнул зубами. Отступил на шаг, хотел приблизиться, снова отступил; пяткой задел чашку – ногу залило холодным кофе. И он все равно не отвел взгляда.

Глаза Тэка на уроненном лице были широко распахнуты.

Ни белков, ни зрачков – абсолютно кровавые яблоки.

Он услышал, как сам глухо рычит, не открывая рта.

Левый бок замерцал мурашками.

И он все же посмотрел снова – резко подался вперед, чуть не ударив Тэка по колену.

Алоглазый Люфер по-прежнему тихонько дышал.

Он попятился, наступил на влажный мех, постарался расслабить горло. Мурашки все ползали – по лицу, по боку, по ягодицам.

Наружу он вышел в штанах. Остановился, привалился к стене, ощупью застегнул сандалию. Огибая световой люк, просунул одну руку в шерстяной рукав; оттянул металлическую дверь и ступил в темный колодец, в другой рукав впихивая кулак.

В сгустившейся тьме красное воспоминание было страшнее открытия.

На третьей площадке он поскользнулся и, хватаясь за перила, падал целый марш. И все равно не сбавил шагу. Кинестетическая память провела по коридорам внизу (теплый бетон под босой ногой). Он взлетал по бесперильной лестнице, шлепая ладонью по стене, пока впереди не увидел дверь, ринулся вперед; выскочил под навес на всем ходу и чуть сам себя не насадил на болтающийся крюк.

Отворотив лицо, отмахнулся – два крюка столкнулись, поехали по направляющим. И тут же босая нога соскользнула с бетона.

Падая, на один ослепительный миг он решил, что сейчас животом плюхнется на асфальт тремя футами ниже. Но умудрился приземлиться на корточки, оцарапав одну руку и оба колена (другой рукой взмахнув для равновесия), а затем оттолкнулся и шатко ступил с бордюра.

Задыхаясь, оглянулся на грузовой подъезд.

На направляющих раскачивались четырех- и шестифутовые мясницкие крюки.

Вдалеке лаяла собака – гав, гав, снова гав.

Еще задыхаясь, он отвернулся и зашагал, ногой в сандалии иногда ступая на бордюр, но в основном обеими в водосток.

Почти добравшись до угла, остановился, поднял руку, поглядел на стальные лезвия, изогнувшиеся на простом браслете, заключившие в клетку подрагивающие пальцы. Посмотрел на подъезд, нахмурился; посмотрел на орхидею; изнутри себя почувствовал гримасу – неподвластный ему изгиб плоти лица.

Он помнил, как схватил штаны. И рубаху. И сандалию. Помнил, как спускался по темной лестнице. Помнил, как поднялся и выбежал на крыльцо, наткнулся на крюки и упал…

Но не припоминал ни единого мгновения в прошлом, когда совал руку за две асбестовые трубы, продевал пальцы в сбрую, застегивал браслет на запястье…

Еще раз: штаны, рубаха, сандалия, темная лестница – вниз, коридорами, вверх. Свет из двери; гремящие крюки; ободранная ладонь.

Посмотрел на свободную руку; ссаженная кожа исполосована серым. Посмотрел вдоль квартала. На улице – ни одной машины…

Стоп. Отмотай назад.

Теплый бетон под ногой. Щелкает сандалия. Шлепки по стене; подъем. Увидел дверь. Увидел трубы!.. Они слева от двери. Шелушащаяся изоляция обтянута металлическими кольцами! На той трубе, что толще, под потолком вроде был какой-то вентиль? И вылетел мимо, на бетон, чуть сам себя не выпотрошил; ударился локтем – локоть еще ноет. Падал…

Он вертелся на месте; промахнулся мимо бордюра, покачнулся, тряхнул головой, задрал голову.

Вывеска на угловом фонаре сообщала: «Бродвей».

«…Идет в город и…» Кто-то это сказал. Тэк?

Однако стоп…

…увидев свет. Выбежал за дверь. Крюки…

Мышцы на подбородке и скулах стянуло узлом. Глаза вдруг налились слезами. Он потряс головой. Слезы стекли на щеки. Он зашагал дальше, поглядывая то на одну руку, то на другую. Когда наконец уронил руки, ножи просвистели по джинсовой ляжке…

– Стоп…

Он сказал это вслух.

И не сбавил шагу.

Цапнул одежду с пола, вогнал ноги в штанины; остановился прямо за дверью (привалился к толевой стене), застегнул сандалию. Вокруг светового люка; один рукав. Во тьму; другой. Бегом вниз по лестнице – и один раз упал. Потом нижний марш; теплый коридор; подъем; шлепки; увидел свет, еще не добравшись до вершины лестницы, свернул и увидел дневной свет из двери подъезда (сбоку большая труба и маленькая труба), ринулся туда и на крыльцо, подрался с крючьями; два уехали прочь, а его босая нога оступилась. Один ослепительный миг он падал…

Он смотрел на свои руки – одна свободна, другая в клетке; смотрел на обломки вокруг; шел дальше; смотрел на свои руки.

Вдох с ревом истек сквозь стиснутые зубы. Он вдохнул еще.

Бродя мутными кварталами, он снова услышал собаку – на сей раз вой, что взвился, вознесся, дрогнул и смолк.