Читать книгу Бриллиант «Dreamboat» - Сергей Анатольевич Петушков - Страница 11

Отдохнуть, культурно расслабиться после дел праведных, снять с себя физическое, умственное напряжение и внутреннее возбуждение мечтает каждый. В зависимости от конституции и темперамента. Так приехавший на ярмарку ухарь-купец, удалой молодец, разодетый кокетливым павлином: в длинном сюртуке, да не с двумя-тремя положенными по этикету, обиходу общей моды, пуговицами по борту, а сразу с четырьмя (знай наших!), а по вороту, отворотам и обшлагам струится змейкой тоненькая шёлковая тесьма, а рубашка демонстративно навыпуск, в брюки не заправлена, подпоясана шёлковым шнуровым поясом с кистями, так вот, нарядившийся этаким гоголем-щёголем купец направлялся прямиком на улицу Астраханскую, в дом Коганова. Здесь располагалась приехавшая на гастроли труппа актрис, уже три года подряд беспрестанно репетировавшая спектакль «Сады Амура».

Гимназист, сэкономивший на завтраках, отказав себе в удовольствии откушать свежую булочку с конфитюром и кофий, скопивший на этом деле за неделю целый рубль, спешил в дом Киселёва на улице Ковровской, заведение «с претензией», к девице Наталье, «кончившей Высшие курсы с золотой медалью и изучившей основательно за границей французский язык», которая и приголубит и пожалеет и новейшую экзотическую позицию для удовлетворения страсти продемонстрирует, а ещё в порядке добровольной помощи с домашним заданием поможет, поспособствует: какие главные реки России Вы знаете? Здесь подавали водку или коньяк в заварочных чайниках, музицировали на фортепиано, а в передней находилось свирепое чучело медведя, стоявшего на задних лапах, в передних же державшего золочёный поднос для визитных карточек.

С юнкерами сложнее: они всё-таки будущие офицеры и, хоть и чешется где не положено, но для грядущей войны должны сохранить себя совершенно здоровыми и модной французской болезнью не страдать! Поэтому половые отправления юнкер обязан совершать строго в соответствии с инструкцией: «Приказом по Новоелизаветинскому кавалерийскому училищу». То есть дом терпимости не абы какой, а строго определенный, приказом обозначенный, и время посещения тоже. Не тогда, когда в соответствующем месте засвербит, а в порядке очерёдности: во вторник очередь 1-го взвода 1-го эскадрона, в четверг 1-го взвода 2-го эскадрона, в понедельник 2-ой взвод 1-го эскадрона, во вторник 2-ой взвод 2-го эскадрона… На первый – второй рассчитайсь! Первым – употребить женщин до обеда, а вторым – до вечера. Далее в действие вступает профилактика. То есть в дни, указанные для посещения от трёх до пяти часов пополудни врач «Новоелизаветинского кавалерийского училища» предварительно осматривает женщин, где затем оставляет фельдшера, который обязан наблюдать: а) чтобы после осмотра врача до 7 часов вечера никто посторонний не употреблял этих женщин; б) чтобы юнкера не употребляли неосмотренных женщин или признанных нездоровыми; в) осматривать юнкеров до сношения с женщинами и отнюдь не допускать к этому больных юнкеров и г) предлагать юнкерам после совокупления немедленно омовение соответствующего органа жидкостью, составленной для этого врачом «Новоелизаветинского кавалерийского училища». Итак, юнкер, одетый по-отпускному, убывает в увольнение «для половых отправлений» в строго определённый дом терпимости, где врач Училища предварительно осмотрел женщин, выделенных «для употребления», а взводный унтер-офицер доложил дежурному офицеру количество желающих войти сегодня в «Команду употребителей». Расчёт юнкера ведут сами. При этом они должны помнить, что более позорного долга, как в доме терпимости, не существует. На деле процесс похож на чистку трехлинейной винтовки Мосина: вставил шомпол в ствол – и вперед-назад, ать-два, ать-два – до полного уничтожения образовавшегося в стволе порохового нагара. Резюмировала приказ отписка явно струсившего начальника училища: «Установленные мною мероприятия должны вызвать у юнкеров не только сочувствие, но и всестороннюю поддержку, ибо они не могут не понимать, что это устанавливается только для личной их пользы к уменьшению числа несчастных жертв заражения их половых членов на всю жизнь».

Осчастливленный получкой рабочий, не теряя времени, мчался в Рыбницкую слободку, в заведение Анисьи Филимоновны Хороповой, прозванное «Сучьей хатой»: избу из трех комнат, с украшенными срамными лубками и золотыми амурчиками стенами, соломенными матрасами и застиранными одеялами. Либо в полуподвальный этаж доходного дома Корзунова, где имелись в избытке приехавшие в город на заработки крестьянки, раскрашенные белилами, румянами и сурьмой до внешности матрёшки.

Поскольку прогрессивная общественность всегда любила униженных и оскорблённых, в проститутке видели жертву социальной несправедливости, торгующую собой, чтобы прокормить близких. Проститутки в глазах российского интеллигента были окружены ореолом страдания. О падшей женщине писали Достоевский, Чехов, Толстой, Куприн, Леонид Андреев и другие. Известен даже весьма малосимпатичный случай, когда сын всеми весьма уважаемого и почитаемого в городе коллежского асессора департамента Министерства финансов Льва Ивановича Благонравова Антон, юноша взглядов прогрессивных, слывший изрядным народовольцем, преисполненный жалостью к героине романа Фёдора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание» Сонечке Мармеладовой, мягко говоря, скомпрометировал фамилию батюшки, женившись на проститутке Ксюше Павловой, найдя её поразительно схожей с героиней картины Ивана Крамского «Портрет неизвестной». Свой поступок Антон Львович счёл своеобразной формой хождения в народ, а Ксюшины товарки завидовали смертельной завистью, она же, как напишет полвека спустя, в 1969 году, Великий поэт:

Бывшим подругам в Сорренто

Хвасталась эта змея:

«Ловко я интеллигента

Заполучила в мужья».

А вот студент Давид Надежинский прославился тем, что, обучаясь в Новоелизаветинском художественном училище, ходил в публичный дом рисовать обнаженную натуру. Ничтоже сумняшеся, вообразил себя новоиспечённым Полем Гогеном и даже решил во многом превзойти французского оппонента. Заплатит за девушку и заставляет её позировать. Только выходило у него всё слишком уж экспрессивно. То есть, по мнению невольных натурщиц, настолько криво, что его вскоре вовсе перестали пускать.

Побывать в доме терпимости «Сюавитэ» мадам де Лаваль считалось хорошим тоном, ибо всё в нём было комильфо. То есть, по-русски говоря, как положено. И находился он на расстоянии «достаточно большом» от церкви и прочих общественных учреждений. И окна всегда зашторены, и шикарный вход с чучелом медведя в передней, с коврами, шёлковыми занавесками и люстрами, с лакеями во фраках и перчатках. И надпись на французском «J’ai perdu tout le temps que j’ai passé sans aimer» (Я потерял всё то время, которое я провёл без любви). Сюда ездили мужчины заканчивать ночь после закрытия ресторанов. Здесь же играли в карты, держались дорогие вина и всегда был большой запас красивых, свежих женщин, которые часто менялись». За один визит посетитель мог оставить здесь круглую сумму. За сутки одна женщина принимала не больше 5—6 посетителей.

Злые языки поговаривали, что и сама мадам Кэтрин де Лаваль, будто бы в девичестве Катька Ярошенко, юная, невинная барышня, когда-то подрабатывала на Нижегородской ярмарке. Её часто можно было встретить в районе Нижне-Волжской набережной пьяную, размалёванную, расхристанную, напевающую:

Дайте мне купчину

Пьянаго, в угрях

Стараго, седого,

В рваных сапогах.

От купчины салом за версту разит,

Да бумажник тертый

«Радугой» набит

Он и обругает,

Он тебя прибьет,

Да за то заплатит,

Даром не уйдет.

Поединок можно вести различными видами оружия. Знаменитый д, Артаньян, герой сочинений Александра Дюма, предпочитал шпагу, гусар или улан – саблю, студент волен был выбрать рапиру, Пушкин стрелялся с Дантесом на гладкоствольных пистолетах, сам Северианов предпочёл бы рукопашную схватку, но с владелицей весёлого дома «Сюавитэ» они оба избрали в качестве оружия улыбки. Мадам де Лаваль улыбнулась Северианову липко и очаровательно, обнажив белоснежные зубы и высокую арбузную грудь, почти вываливающуюся из выреза тёмно-красного платья. Изящно держа в тонких пальцах миниатюрную фарфоровую чашечку, она томно поинтересовалась:

– Добрый вечер, господин офицер. Желаете отдохнуть у нас? Кого предпочитаете, брюнеток, блондинок, шатенок? Сдобненьких или, наоборот, стройных?

Северианов картинной щёлкнул каблуками, с чувством приложился к ручке женщины и улыбнулся в ответ ещё очаровательней.

– Премного наслышан о вашем великолепнейшем заведении. Досуг, знаете ли, скрасить иногда хочется, карты надоели, вино тем более. Желаю, как бы выразиться поточнее, культурного общения с представительницами прекрасного пола. Зачерствел, понимаете ли, в окопах, душа страдает, праздника требует.

– Понимаю Вас, – в голосе мадам звучало непередаваемое сочувствие. – Сама жутко устала от мерзости и хамства. Вокруг сплошные неучтивость и грубиянство, интеллектуал, человек тонкой душевной устроенности – такая редкость.

– Я бы хотел пообщаться с мадемуазель Жанной, – весьма неинтеллигентно ухмыльнулся человек тонкой душевной устроенности. – Это возможно? Очень, знаете ли, интересуюсь её выдающимися культурными способностями и особым талантом.

Мадам де Лаваль опечалилась самым трагическим образом: малахитово-изумрудные глаза опустились вниз, могучая грудь заволновалась, норовя вырваться на свободу из тугого корсета.

– Увы, мон шер, мадемуазель Жанна занята. Я весьма сожалею об этом прискорбном инциденте, но вы, безусловно, можете выбрать другую, не менее достойную такого благородного кавалера девушку. Грузинскую княжну Чхеидзе, например. Весьма и весьма экзотическая дама. Или Софочку, даму в высшей степени благородную и интеллектуальную. Прекрасно музицирует на фортепиано, пишет стихи, к тому же имеет умопомрачительный бюст.

Северианов улыбнулся премило. Своеобразная дуэль с мадам де Лаваль, когда каждый оппонент пытался расплыться в улыбке любезней и обольстительней, чем противник, продолжалась.

– Премного благодарен, любезная Кэтрин, Вы же позволите так называть Вас, мне нужна именно мадемуазель Жанна.

– Всем нужна мадемуазель Жанна, – с премилой трогательностью сказала мадам де Лаваль. – Все хотят бедную Жанночку, словно других девушек не существует.

Приглушённый свет ламп, скульптура амура, изготовившего лук для стрельбы, тяжёлые бархатные портьеры создавали особый расслабляющий уют, граммофон звучал низким контральто Вари Паниной сокровенно и интимно:

Белой акации грозди душистые

Вновь аромата полны.

Вновь разливается песнь соловьиная

В тихом сиянье луны.

– Увы! – Северианов улыбнулся галантно во все тридцать два зуба. – Мадемуазель Жанна снискала славу самой привлекательной девушки из Ваших дам. Если она так сильно занята – я готов подождать, сколько потребуется. С превеликим удовольствием. А пока готов насладиться беседой с Вами, достопочтенная Кэтрин. Кофе угостите?

– Непременно! – оскалила жемчужные зубки мадам де Лаваль. – Рюмочку бенедиктина к кофе?

– Ого! – Северианов постарался улыбнуться ещё ослепительней. – Неужели настоящий бенедиктин? В последнее время меня все больше самогоном пытаются угостить. Кофе, надеюсь, не желудёвый?

– Как можно-с! – возмутилась мадам де Лаваль. – Натуральный, естественно! Суррогату не держим-с!

– Премного восхищён! – Северианов утонул в мягком, обволакивающем нежными объятиями кресле. Мгновенно накатила вязкая истома, слабость, томление. Нет, не годилось кресло для серьёзного, жёсткого разговора, допроса, испытания. А мадам де Лаваль кивнула сухонькому, бородатому, словно гном, человеку с ювелирно выложенным седым зачесом на круглой голове и огромными бульдожьими бакенбардами:

– Филипп, благоволите кофе господину офицеру.

Филипп проворно растворился в воздухе, растаял, словно призрак, чтобы через минуту материализоваться вновь с красочным подносом. Фарфоровая чашка, наполненная ароматной коричневой жидкостью, рюмка с золотистым напитком, который предпочтительно употреблять мелкими глотками с кофе либо чаем. Роскошная обстановка, красочные люстры, зеркала, портьеры, запах дорогих духов. Иной мир, иная обстановка, убранство. Северианов втянул ноздрями аромат бенедиктина, отставил рюмку, сделал маленький глоток кофе. Блаженно зажмурился, прикрыл глаза, почувствовал, как волны неги расплываются по телу, лениво потянулся.

– Хорошо у Вас здесь, Кэтрин. Просто великолепно. Так бы и остался здесь навсегда.

Он допил кофе, прищурившись, посмотрел в глаза хозяйке весёлого дома. – А расскажите, как при большевиках жилось? Сильно досталось?

– Слава Богу, всё в прошлом! Даже вспоминать нежелательно! Прижали так, что не вздохнуть.

Мадам де Лаваль лукавила: хотя в 1917-м проституцию официально запретила Советская власть, закрыв за время своего существования в Новелизаветинске 18 борделей, «Сюавитэ» фактически не пострадал. Для видимости назвавшись гостиницей, он продолжал существовать практически в первозданном виде. Начальник уголовно-розыскной милиции Фролов попытался прикрыть весёлое учреждение, но неожиданно наткнулся на жесткое противодействие ЧК. Чекисты посещали весёлый дом, почти не скрываясь, но Северианов был уверен, что двигала ими отнюдь не похоть и жажда плоских утех: все контрразведки мира успешно использовали проституцию для добывания оперативной информации и вербовок. В разные времена в постелях красавиц шёпотом открывались самые сокровенные тайны. Если раньше в объятиях жрицы любви язык распускал революционер, перевозчик нелегальной литературы, распространитель прокламаций, содержательной конспиративной квартиры или боевик-бомбист – и это мгновенно становилось известным в жандармском отделении, то при Советской власти посетивший «Сюавитэ» господин «из бывших», позволивший себе в момент страсти нечто антисоветско-террористическое, скрывающийся офицер-заговорщик или представитель контрреволюционного центра рисковали наутро оказаться в ЧК. Визиты чекистов в весёлый дом на самом деле являлись съёмом информации от мадам, либо вербовочными мероприятиями, когда голого господина вырывали из пылких объятий и предлагали жёсткую альтернативу: тут же оказаться во внутренней тюрьме новоелизаветинской ЧК или продолжать работу на старых хозяев, но уже под контролем новых.

Мадам де Лаваль очень внимательно рассматривала Северианова: посетить заведение её уровня рядовой пехотный штабс-капитан не мог себе позволить по причинам сугубо финансовым, ибо жалования его и в лучшие времена не хватило бы на ночь любви – для подобных господ существовали свои заведения, гораздо ниже рангом и контингентом предлагаемых девиц. Этот же вел себя слишком уверенно и мадам понимающе улыбнулась. На столе как бы сама собой материализовалась новенькая хрустящая банкнота, из воздуха возникла, ниоткуда. Северианов с ласковым осуждением перевёл взгляд с купюры на арбузную грудь мадам де Лаваль и укоризненно покачал головой.

– Я полагал, Кэтрин, что это я должен платить за услуги ваших девочек, а не наоборот.

– Это в знак почтения и для дальнейших дружеских отношений.

– Я также полагал, что дружеские отношения предполагают бескорыстное участие и не зависят от финансов. Уберите деньги! И ещё: я не пью, – он с лёгкой брезгливостью отодвинул рюмку бенедиктина. – Совсем не употребляю.

Теперь хозяйка веселого дома улыбалась лишь одними губами, глаза смотрели холодно, злобная ненависть плескалась в зрачках, синие ледяные молнии готовы были выплеснуться, пронзить противника, пригвоздить к мягкому креслу. Северианов в ответ улыбнулся совершенно искренне.

– Любовью, значит, не интересуетесь, – ядовито вздохнула мадам де Лаваль. – Я, между прочим, в очень хороших отношениях с Петром Петровичем Никольским. Он мог бы предупредить о Вашем визите.

– Ай-яй-яй, Екатерина Александровна! – с весёлой злостью попенял Северианов. – Две революции пережили, три смены власти, а ведете себя, как институтка. Несолидно, право слово! Очень настоятельно рекомендую Вам ответить на мои вопросы, дабы не огорчить Петра Петровича, и не омрачить Ваши отношения с господином подполковником.

– Как прикажете называть Вас, мон шер?

– Называть меня можете как Вам угодно, Екатерина Александровна, на Ваш вкус… Хотите – Иваном Ивановичем, хотите – Василием Васильевичем, а хотите – так Тимофеем Тимофеевичем. Или можете просто: господином штабс-капитаном – без разницы.

– И что интересует господина штабс-капитана? Не захаживают ли ко мне большевики? Нет, не захаживают, Бог миловал.

– Господина штабс-капитана интересуют чекисты. Кто посещал ваше заведение: Житин, Троянов, Оленецкий, Башилин, Костромин? И конкретно: как погиб Оленецкий? Только не говорите, что пал от руки героя белого дела во время операции.

– Приходили двое: Оленецкий и Башилин. Требовали сообщать, кто посещает заведение, кто и с какой целью ведёт крамольные супротив Советов разговоры, любовью интересовались. Задарма. Дескать, откажешь – вмиг заведение прикроем, желающих сотрудничать хоть пруд пруди, готовы на родных доносить, лишь бы благоволили их промыслу. А ещё брали девочек и ехали с ними в баню развлекаться. Это у них называлось «ночь добровольно-принудительной деятельности», нечто вроде бесплатного труда в пользу революции. Раз, говорят, у станка не стоите, работайте, как умеете. Башилин, тот всё больше водочку уважал, а Оленецкий морфинист был. Так во время «ночи добровольно-принудительной деятельности» переусердствовал с дозой и не проснулся. Скандал! Товарищ председателя ЧК погиб не во время операции по раскрытию контрреволюционного заговора, не от руки вражеского офицера, а от банальной передозировки морфия. Кое-как следы скрыли, Жанну запугали вусмерть. Банщика Трифона Тимофеевича в ЧК забрали, чуть жизни не лишили. Меня долго мурыжили, все нервы повымотали, жилочки повытягивали.

– Кто?

– Башилин особо старался, ему прямой резон свой позор скрыть. Дружок его, Житин, вытащил, а так – верный трибунал. И, «руководствуясь революционным сознанием и совестью»… Башилина даже в должности не понизили. Словно не было ничего, пал смертью храбрых отчаянный красный комиссар Оленецкий Григорий Фридрихович. А Башилин совсем за горло взял, шагу ступить не давал, грозился: если не так что – моментом в расход пустим, как соучастника убийства красного героя. Теперь Вы пугаете…

– Да побойтесь Бога, Екатерина Александровна, и в мыслях не держал пугать Вас. Проводите меня к мадемуазель Жанне, коли освободилась, надеюсь, она не на всю ночь ангажирована.

В отличие от остальных девушек, имевших экзотические имена Лулу, Мими и Жозефина, мадемуазель Жанна действительно была Жанной. Жанной Аркадьевной Орловой. Кукольное личико, огненно-рыжие кудри, довольно фривольная поза ленивой кошки. Говорила она тягуче-манерно, жеманно, наигранно-искусственно растягивая гласные, что придавала её обличью некую глупость, столь нравившуюся мужчинам. Сейчас мадемуазель Жанна, непритворно рыдая, некрасиво размазывала по щекам слёзы напополам с пудрой и румянами. Никакого кокетства, никакой женской привлекательности, испуганная до ужаса женщина; и в этих слезах виделось совершенно отчётливо, что и не так уж юна бывшая актриса варьете, а ныне «интеллигентная проститутка», и жизнью изрядно потрепана.

– Оленецкий сам по себе ничто был, фигляр, позёр, кривляка. Как мужчина ничего не стоил, всегда чего-то стерегся, тревожился, мандражил. Из-за этого постоянно накручивал себя, свиреп иногда делался до варварства. Чрезвычайно власть любил. С пистолетом своим огромным не расставался, в постель с ним ложился и в баню с собой брал. Особая игра была у него: гладит меня нагую стволом, курок взведёт и весь аж заводится, звереет, слюной брызжет, аки зверюга лютая. Такой ужас меня пробирал при встрече с ним! А то песни крамольного содержания петь заставлял, про всякие там «вихри враждебные веют над нами» и «отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног», и сам маузером размахивал, дирижировал, значит. Вот Башилин больше «Яблочко» уважал, знаете:

Эх, яблочко,

Да постоянное,

А буржуйская власть

Окаянная!

Эх, яблочко,

Да покатилося,

А власть буржуйская

Провалилася!

Северианов улыбнулся.

– Было бы весьма удивительным, если бы они потребовали от Вас «Белой акации грозди душистые», «Вдали показались красные роты, ружья в атаку! Вперёд пулемёты!» или «Боже царя храни», согласитесь, Жанна Аркадьевна. Вдвоём всегда отдыхали?

– Как правило, да. В тот раз, когда Оленецкий с морфием перестарался, во всяком случае.

– А ему не могли помочь?

– Что?

– Его не могли убить? Оленецкого.

Удивление нелепости данного предположения было так искренне, что кукольные глазки мадемуазель Жанны распахнулись по-лягушачьи, а кокетливые ямочки на щеках выразили полнейшее несогласие.

– Да Вы что! Каким образом?

– Например, подменив шприц на другой, со смертельной дозой? Не задумывались об этом?

– Да что Вы, господин штабс-капитан! Кто бы это мог сделать?

– Да, собственно говоря, кто угодно. Вы, Башилин, банщик Трифон Тимофеевич. Кто-то ещё…

– Да как Вы могли такое предположить! – ужаснулась мадемуазель Жанна. – Я!? Зачем? Трифон Тимофеевич? Быть не может!

– Не может, или Вы не предполагаете подобного?

– Конечно, не может быть!

– Вы столь уверены? Подумайте хорошенько. Я, например, считаю, что многие желали смерти комиссару Оленецкому. И Вы в том числе, нет? Или вам доставляло удовольствие даровое обслуживание чекистов? Во имя, так сказать, мировой революции? Или вам просто приятен был Григорий Фридрихович?

– Да никогда я об ужасе таком не задумывалась. Грех на душу брать!

– Так ведь его не зарезали, не придушили удавкой, не застрелили. А чтобы просто заменить один шприц на другой не требуется ни большого мужества, ни отменной физической силы, ни умения метко стрелять. После смерти Оленецкого Вы получали ангажемент на «ночь добровольно-принудительной деятельности»? Нет? Ну, вот видите.

Мадемуазель Жанна затряслась. Северианов чувствовал: она не лжёт. Да и, положа руку на сердце, хлипковата была госпожа Орлова для подобных дел. Однако её могли использовать вслепую, обмануть, либо просто запугать. Или, наоборот, пообещать за подмену шприца манны небесной. Та же мадам де Лаваль. Как версия слабовато, но, в конечном счёте, смерть Оленецкого хозяйке весёлого дома тоже некоторым образом выгодна. Или кто-либо из офицеров-заговорщиков. Гадать можно сколь угодно долго, доказать что-либо затруднительно, несбыточно и мало исполнимо. Во всяком случае, пока.

– Расскажите, как все происходило. Подробно, ничего не опуская.

Он слушал мадемуазель Жанну, иногда задавал вопросы. Нет, ему не было интересно повествование о культурном отдыхе, банных похождениях чекистов, он искал нестыковки, неточности, зацепки. Северианов мало верил в чудеса и случайные совпадения. В смерти обоих сотрудников ЧК, если отбросить беспричинную непредвиденность, просматривалась умелая рука опытного дирижёра, постановщика таких несчастных случаев. Перед крупной операцией по ликвидации контрреволюционного подполья, в самый последний момент Новоелизаветинская ЧК оказывается обезглавленной. Председатель и его заместитель погибли, третий руководитель, Башилин, скомпрометирован. Ни стрельбы, ни засад – красивый, изящный этюд, с отвратительной нарко-сексуальной подоплекой, чекисты же еще и в виноватых остались.

– Сколько человек было в помещении бани?

– Всего четверо: я, Оленецкий, Башилин, Трифон Тимофеевич.

– Всё?

– Всё.

– Парильщик, цирюльник, буфетчик, мальчик, поломойка?

– Нет, говорю же Вам, Трифон Тимофеевич всех отпустил.

– Сам парил, сам веники замачивал, подносил чистое бельё, чай заваривал, убирал, и все сам? Вы в этом уверены? Может быть, не заметили просто или про кого-либо не знали?

– Да нет же, с этим строго было, Трифон Тимофеевич всю обслугу отсылал.

– Почему так?

– Башилин требовал. Во избежание излишней огласки. Трифону Тимофеевичу сколько раз грозили: рот на замок, Триша, молчком! Чтобы ни одна живая душа…

Конспираторы великие, подумал Северианов, рыцари плаща и кинжала, бойцы невидимого фронта. Об их культурном отдыхе не известно только слепому. Он продолжил расспросы. Сколько помещений в бане? Сколько раз ходили в парилку? Поодиночке или все вместе? Если поодиночке, то, в каком порядке? Не помните? Так припоминайте, надо припомнить! Какими вениками парились? Что пили? Сколько? Кто сколько выпил? Вопросы сыпались один за другим, их было множество, не счесть просто, казалось, Северианова интересовало всё, даже такие подробности, на которые обычный человек не то что внимания не обратит, но и не подумает даже. Он ввинчивался вопросами в голову мадемуазель Жанны, словно закручивал шуруп в дерево. Сколько шаек было? Где Трифон Тимофеевич хранит веники? Сколько раз выходил? Какие запоры имеют двери? Сколько окон всего? Все ли были закрыты? Снимал ли Оленецкий с мизинца маленькое золотое колечко перед тем, как идти в парилку? Нет? Точно нет? А что, кстати, за колечко было? Точно золотое? Женщина перестала не только плакать, но и вообще что-либо понимать; эмоции кончились, отвечала монотонно, словно механизм. По мере ответов Северианов нашёл несколько лазеек, уязвимостей, щелей, сквозь которые можно незаметно проникнуть в баню, аккурат, в самый разгар веселья, подменить шприц и также инкогнито удалиться. Пора было ретироваться. Обессиленная мадемуазель Жанна, казалось, даже не заметила его ухода, с мадам де Лаваль Северианов чопорно попрощался, галантно поцеловал ручку, пообещал не забывать. Мадам обворожительно улыбнулась ему и сказала, что всегда будет рада такому дорогому гостю, пусть заходит запросто, по-дружески. На этом они расстались, продолжая улыбаться.

На город мягко опустилась ночь, и Северианов решил отложить визит в баню. Пройдя вниз по улице, поймал лихача и кивнул:

– Давай к Фадеичу, любезный! Адрес известен?