Читать книгу Бриллиант «Dreamboat» - Сергей Анатольевич Петушков - Страница 3

День давно перевалил свою середину и медленно начал движение к завершению, было жарко, лениво и праздно, плющ свисал с переплетённых прутьев ограды зелёным желе, и даже солнце светило как-то неохотно, по обязанности. Дорожку устилал толстый слой сосновых шишек, а орехи висели прямо над головой, при желании можно было просто поднять руку и сорвать трёх – или четырёх -, а то и пятиплодовые грозди, но никому подобная странная мысль не приходила в голову, и орехи, похоже, так и провисят до поздней осени, а некоторые, возможно, и до самой зимы. Ограда в косую сажень высотой, из переплетённых стволов молодых берёзок давала ощущение необыденности и некоторой диковинной экзотики. Кресло тоже плетёное, потому почти невесомое, и даже удобное.

– Позвольте поухаживать за Вами, Настюша, – Мария Кирилловна взяла Настину чашку, долила кипятка из самовара, из заварного чайника плеснула янтарного цвета заварки. – Угощайтесь, пожалуйста. Как говорится, выпей чайку – забудешь тоску.

Известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев поддержал Марию Кирилловну торжественно-выразительной декламацией стихов столичного поэта Александра Блока:

Глухая тоска без причины

И дум неотвязный угар.

Давай-ка, наколем лучины,

Раздуем себе самовар!

Словно оценив стихи, польщенный самовар свистнул соловьем-разбойником, и гости заулыбались, а Юрий Антонович продолжил:

– Лев Николаевич Толстой так говорил: «я должен был пить много чая, ибо без него не мог работать. Чай высвобождает те возможности, которые дремлют в глубине моей души».

– Мария Кирилловна чаёвница знатная, – расплылся в улыбке Порфирий Алексеевич Нелюдов. – Да-с, коль чаем угощают, значит, уважают.

– А как же-с, – подхватила Мария Кирилловна. – Чай не пьёшь – откуда силу берёшь? Чай, чаёк, чаишко, травка, хоть и китайская, а напиток-то наш, расейский. Истинно, так сказать, русский, без всяческих экивоков. Вареньице берите, накладывайте, не стесняйтесь! Вишневое, из собственного сада! – сухонькая морщинистая рука подвинула розетку с крупными ягодами в тягучем сиропе. – Кушайте, дорогая. Медку, опять же, да блинков…

Была Мария Кирилловна маленькой, подвижной, седые волосы стянуты на затылке в пучок. И вся круглая. Нет, на пивной бочонок не похожа и на огромный надутый шар тоже. И не толстая совсем. Просто круглая, словно, в Марии Кирилловне не было острых углов. Да и вообще ничего острого. Круглое обличие, круглый нос, круглые глаза, рот – словно маленький кружок. Лицо бесцветное, лишённое ярких красок, словно набросок, замалёвок, на который неведомый художник двумя узкими росчерками угля нанёс брови – свинцово-чёрные, смоляные. Как дёготь. Как антрацит. Как пролитая на бумагу тушь. Она сидела в торце стола, возле большого пузатого самовара, кажущегося крупнее своей хозяйки. Самовар сверкал медными боками, мягко и приятно отражая солнечные лучи и наполнял стол вокруг себя сиянием и умиротворением. Связка солёных баранок с ярко-жёлтыми боками и румяным оранжево-коричневым верхом пулемётной лентой опоясывала самовар. Перламутровый заварочный чайник, укрытый барышней-грелкой, гордо восседал на конфорке и расписными цветочками, словно розовыми глазами свысока оглядывал собравшихся за столом. В маленькой плетёной плоской корзине лежали бублики, а в хохломской деревянной посуде – пряники. Горка мелко наколотого сахара кому-то могла показаться драгоценными камнями, а кому-то, в зависимости от настроения, кучкой битого стекла. Свежесобранная малина алела и благоухала особой сладостью, а «северный виноград» – крыжовник собрал в одной плошке все цвета радуги – от янтарно-жёлтого, зелёного и розового до фиолетового, почти чёрного. Отдельным Эльбрусом, да нет, Эверестом высились блины, пышные, румяные, маслянистые. Белоснежная кружевная скатерть на столе и Мария Кирилловна в цветастом платке, вольготно раскинувшемся на плечах, держа тремя пальчиками ручку широкой круглой чашки, словно дополняли картину неспешного русского чаепития.

– Из блюдца чай только купцы пьют! – голос Марии Кирилловны выражал чрезмерное презрение, пренебрежение и даже некий ужас, словно говорила она о вещах крамольных, постыдных и унизительных. – А до краёв стакан простолюдинам в трактирах наливают – чтобы на каждую свою копеечку пролетарий доволен был. По-настоящему чай только жители Московии заваривать умеют. Вы, Настя, из Москвы?

– Из Петрограда, Мария Кирилловна.

– Ну а в наши Палестины Вас каким ветром занесло?

Настя опустила глаза.

– Жених у меня здесь.

– Да? – Мария Кирилловна с интересом посмотрела на Настю. – Кто ж таков, может я его знаю? Я со многими знакома, во многих домах бывала. Он местный? Как вы познакомились, расскажите, ужасно интересно!

Настя зачерпнула ложечкой тягуче-красное варенье, отхлебнула ароматного чая.

– Мы знакомы давно, даже были помолвлены. Он окончил военное училище, решил защищать Отечество от большевиков, уехал воевать. Последняя весточка от моего Виктора, – она сказала с ударением на втором слоге, – пришла отсюда, из Новоелизаветинска… Его товарищ, Антоша Кириллов, нашёл меня в Петрограде, рассказал. До фронта Виктор не доехал, его схватили чекисты. Узнав, что город, наконец-то, освобожден, я решила найти его… – Слеза предательски поползла по щеке, упала на стол. Настя прикрыла глаза ладонью. – Я, не смотря ни на что, уверена, что он жив! – она замолчала. Отставила в сторону чашку, промокнула глаза платком. – Я бы почувствовала, если б с ним случилось непоправимое! Честное слово, почувствовала бы!

– Успокойтесь, Настенька! – Мария Кирилловна ласково погладила её по руке. – Выпейте ещё чаю, вот увидите, все будет хорошо, все устроится, женское чутьё – дорогого стоит. Раз Вы уверены – значит, он жив! Жив – и вы обязательно встретитесь! Мы же, в свою очередь, безусловно, поможем Вам! Поможем ведь, Пётр Петрович? – повернулась она к Никольскому.

Пётр Петрович Никольский, подполковник, начальник контрразведки, красавец мужчина, высокий, неотразимый, как иллюстрация к романам Мопассана, внимательно, оценивающе, как придирчивый покупатель племенной лошади для собственной конюшни, облизал взглядом Настю. Словно новомодным аппаратом Вильгельма Конрада Рентгена насквозь просветил. Отметил всё: девочка молоденькая, свеженькая, неопытная; личико премилое; грудь взгляд радует, притягивает, словно магнит, круглая, аппетитная; ножки точёные, длинные; бедра неширокие, в самый раз, ему именно такие по вкусу. Можно и попробовать. Вернее нужно. Жениха-то, скорее всего, чекисты шлёпнули, девчонка расклеится, разрыдается – тут и утешение понадобится. Свежачок-с!

– Конечно, поможем, Мария Кирилловна, о чем речь! Найдем мы вашего Виктора, Настенька, даже не беспокойтесь! Завтра же с утра и займемся, загляните ко мне на Губернаторскую, 8, часиков в… – он элегантно щёлкнул крышкой золотых часов-репетира с изображением Государственного герба из Кабинета Его Императорского Величества – заиграла мелодия гимна «Боже, царя храни!» Насладившись произведенным эффектом (особый статус гимна Российской империи делал такие часы исключительными), Пётр Петрович продолжил: – Пожалуй, в девять, знаете, где это?

Настя кивнула:

– Да.

– Ну и замечательно, дорогая Настя, Вы позволите Вас так называть? Прямо ко мне проходите, я предупрежу, а уж я Вам со всем моим превеликим удовольствием помогу.

– Спасибо! – Настя растроганно улыбнулась сначала Никольскому, затем Марии Кирилловне. – Я Вам очень признательна! – Она глубоко вздохнула, но тут опять предательские слёзы навернулись на глаза, потом, словно из прохудившейся посуды, хлынули неудержимым водопадом.

– Простите меня, – она вскочила, выбежала из-за стола.

– Пантелеймон! – громко позвала Марья Кирилловна. – Проводи барышню умыться!

Пантелеймон был одного с Марьей Кирилловной возраста, но выглядел старше. Может быть, годов прибавляла ему огромная, извилисто-овальная плешь в редком обрамлении тёмно-рыжих волос или шаркающая хромота, а может быть, кисло-недовольное выражение лица и невнятное ворчание, словно бегущей по трубам воды, по поводу и без оного, но Марья Кирилловна на его фоне выглядела шаловливой младшей сестрой при суровом великовозрастном брате. Пантелеймон прислуживал хозяйке всю жизнь и уже не представлял себе иного, отличного от сегодняшнего, состояния. Был он теперь и за дворецкого, и за камердинера, и за повара, и за столового лакея, а также за ключницу, кучера и прочих дворовых людей. Он один остался при барыне после революции, и даже, поговаривали, именно ему обязана Мария Кирилловна жизнью. Слухи ходили, дескать, кто-то из пантелеймоновских родственников, сват, брат или кум, при большевиках вышел в большое начальство, то ли в ЧК служить пошел, то ли в Губком РКП (б), то ли в военно-революционный комитет, а может, в другой какой-либо Комиссариат, неизвестно, но Марию Кирилловну не тронули. Усадьбу, конечно, реквизировали. Или национализировали. Или экспроприировали, пойди, разберись в этих незнакомых и непонятных словах. Отобрали, проще говоря. Разместили в бывшей усадьбе какое-то Советское учреждение, исполком, кажется, а Марья Кирилловна перебралась жить из апартаментов в клетушку Пантелеймона. А когда в город вошли белые – торжественно вернулась обратно. Услуги не забыла, предлагала Пантелеймону разные блага, но тот отказался, ему, мол, ничего не надо, лишь бы барыне привольно жилось!

Барыне жилось привольно. Её усадьба превратилась в своеобразный великосветский салон, где собиралось за чаем приятное общество и за неспешной беседой с удовольствием проводило время. Попасть к Марии Кирилловне считалось особой честью, которую ещё заслужить надо. То есть, понравиться хозяйке. Капитан Парамонов, лихой рубака, гроза комиссаров и прочей голоштанной сволочи, герой весенней кампании, сказал при знакомстве какую-то, казавшуюся ему неимоверно смешной, пошлость – и получил от ворот поворот. Надворный советник Чичигин, дворянин и представитель Статистического Комитета позволил себе вольность: прикрикнул на Пантелеймона, дескать, знай, холоп, своё место – и теперь локти кусает от досады, но к столу Марии Кирилловны более не допущен! Мария Кирилловна многое может, ее в городе знают и всячески стараются ублажать и умасливать. Посетить ее посиделки – это быть принятым в высшее общество. Это как признак благонадёжности и верноподданичества. Как признак веры Царю и Отечеству! Ну и просто приятно! Мария Кирилловна тоже, в свою очередь, новых людей привечает, понравившимся ей может много полезных услуг оказать.

Настя наскоро умылась, придирчиво осмотрела себя в небольшое, висевшее над рукомойником, зеркало: лицо опухло, глаза красные, как транспарант с надписью «Вся власть Советам!», в общем, не понравилась Настя самой себе.

А за столом продолжалась неспешная беседа, Мария Кирилловна заботливо разливала чай, угощала блинами и медом, время словно сместилось назад, туда, где нет еще войн и революций, нет деления на красных и белых, и ленивые посиделки вокруг самовара привычны и приятны.