Читать книгу Бриллиант «Dreamboat» - Сергей Анатольевич Петушков - Страница 9

Глава 7

Оглавление

От Базарной площади начинался длинный Александровский проспект, здесь, на пересечении со Старопочтенской улицей, напротив Вознесенской церкви, помещалось торгово-промышленное заведение Андрея Никифоровича Шошина по изготовлению различных повозок и экипажей. Здесь же имелась вполне приличная гостиница с нумерами-комнатами стоимостью от 70 копеек до 3 рублей в сутки, с хорошим обслуживанием и кухней. В заведении производили ремонтировку действующих экипажей и восстанавливание старых, поломанных, а также присутствовала специальная кузница для ковки лошадей. Здесь же городская дума совместно с полицией объявили место самой крупной извозчичьей биржи: «в начале Старопочтенской улицы у водонапорной башни». Товарищество «Шошины» предлагало «Отпуск одиночек, пар, троек и четвёрок, как посуточно, так и помесячно», а также «лошадей здоровых, сильных и хорошо выезженных, пристойной масти». Более того, желая утереть нос извечному конкуренту Гавриле Афанасьевичу Сыромятникову, Шошин представлял совершенно диковинное: «учёных извозчиков», владеющих «знаниями географии Новоелизаветинска и окрестностей, управлением лошадьми, новой извозчичьей таксой, астрономией (специально для путешествий в ночное время) и хорошими манерами». Раньше в этом месте скучали десятки экипажей: легкачи – все в неуклюжих кафтанах на двух сборках сзади – «фантах», с наборным поясом, в поярковых шляпах с пряжкой и с непременным кнутом, щёгольски заткнутом за голенище сапога. Здесь стояли «лихачи» и «голубчики» с шикарными рессорными экипажами, правда, на разном ходу. В основном, с колёсами металлическими и резиновыми, то есть теми же металлическими, но обтянутыми резиной. Редкие имели и совсем уж шикарный «пневматический» ход – колёса с надувными шинами, при езде по булыжной мостовой такой экипаж мягко покачивало и шума почти не производилось. Лихачи громко обсуждали новости, подтрунивали друг над другом, втихую грелись самогоном или водкой. И хотя полиция постоянно следила, чтобы извозчики «выглядели опрятно, имели регистрационные бляхи на пролётке и армяке, с публикой обращались вежливо, не допуская насмешек и двусмысленностей, и были всегда в трезвом виде», найти трезвого человека на козлах пролётки в Новоелизаветинске не удалось бы ни знаменитому сыщику Шерлоку Холмсу, ни начальнику городской полиции Давиду Михайловичу Баженову, ни даже самому Ивану Николаевичу Пронину, известному в будущем чекисту, советскому «Шерлоку Холмсу» – майору Пронину2. Курить также не разрешалось, потому нюхали табак и каждый, утверждая, что его понюшка вкуснее и забористее, предлагал другим попробовать, но секретом приготовления никогда не делился. Обсуждали друг дружку ревностно и с некоторой завистью даже. Вот Фрол Гаврилыч Наперсников подковал кобылу у кузнеца Желевина, что вышло дешевле, чем у всеми почитаемого Нечипоренки, при экипажном заведении Сыромятникова, и подковы страсть как хороши. А вот Ванька Крюков продал свою старую Зорьку и в летнюю трёхдневную конную ярмарку прикупил молодого, чрезвычайно резвого орловца, по случаю чего залез в совершенно сумасшедшие долги и вынужден теперь вертеться ужом, добывая копеечку. Или Степан Евграфович Михеев недавно весёлого барина из ресторана «Метрополь» подвозил, да так показался ему, что пьяненький клиент аж целковый накинул. А вот Андрюшка Парамонов, спеша подать свой фаэтон к «Метрополю», да ещё щеколдыкнув для сугреву и поднятию настроения «мерзавчик», чуть было не «смял» чиновника с женой, переходящего Инженерную улицу, на окрики публики ответил «молодецким» свистом и ускакал. Номер экипажа прохожие не рассмотрели, но сообщили городовому, тот расспросил извозчиков, а те ответили, «что его не знают». В общем, повезло Андрюшке Парамонову, а вот другим не очень: Николай Силыч Восторин за плохое содержание экипажа был оштрафован, мало того, у него было отобрано разрешение на выезд. В том же году проезжавший по Старопочтенской улице автомобиль наехал по неосторожности на стоявшего на бирже извозчика Пустелёва. Испугавшаяся лошадь поломала пролётку, оглобли и изорвала упряжь.

Постепенно разъезжались лихачи по хлебным местам. К театру Василия Ильича Дерягина «Парнас»: здесь, по завершению спектакля, подобрать можно было множество изящной публики, особо не жадной, «на водку» от 10 до 25 копеек сверх таксы накидывающей. К ресторанам «Люкс», «Версаль», «Метрополь», «Плаза», «Сады Пальмиры»: здесь пассажир в подпитии и до полтинника дать мог. К весёлому дому мадам де Лаваль, к меблированным комнатам Коробкова «Гранд-отель», к Царицынскому железнодорожному вокзалу, к пассажирской пристани реки Вори.

Отдельной дешёвой мразью вдоль улиц фланировали «ваньки», «молодцы», «погонялки», «гужееды» – неказистая деревенская сволочь в замусоленных одеждах, подавшаяся в город на заработки, на ледащих лошадёнках да никудышных пролётках. Экономя на всём, эта деревенщина норовила увести из под носа жирного клиента и сбивала цену. На биржу они могли попасть лишь «позолотив ручку» городовому, останавливаться посредине улицы им запрещалось. Кое-как перебивались они, еле сводили концы с концами, находя отдохновение в пивных и трактирных заведениях «с дворами» – местом, где стояли деревянные колоды, возле которых отдыхали и ели лошади. Сами извозчики блаженствовали в «низке»: особом, отведенном для них зале. Здесь они пили жидкий чай и закусывали, покупая со стойки, калачи, сайки, весовой хлеб, баранки, дешёвую колбасу, щековину – варёное мясо с воловьей головы, студень или холодный навар с ног, печёнку, сердце или рубец, солёную воблу, севрюжью голову, капусту, огурцы. В этих местах досужий горожанин с большим интересом мог послушать их разговоры, новости и жалобы на условия труда, найдя их весьма любопытными и познавательными.

Серафим Григорьевич Дорофеев, потомственный ямщик, лихач со стажем наконец-то взял пассажира, и не какого-нибудь нищего лавочника, богатство которого ЧК реквизировало на нужды мировой революции, а офицера – этот не обидит, расплатится и даже на водку накинет, не поскупится. Во всяком случае, Серафим Григорьевич очень на это надеялся. Когда-то заработок его был выгодным и, по сравнению с другими профессиями, довольно значительным, но революция основательно подкосила его. То есть, Серафима Григорьевича она раскрепостила, освободила от эксплуатации и произвела из лакеев самодержавия во вполне сознательного пролетария. Теперь он перевозил не «язвы на теле трудового народа», а, по большей части, сам трудовой народ, что сильно сказывалось на благосостоянии, и отнюдь не в лучшую сторону. Когда «красный период» закончился, и в городе вновь возобладала какая-никакая власть, лихач Дорофеев очень надеялся на возвращение «добрых клиентов», увеличения таксы хотя бы вдвое и щедрых подачек «на водку».

Пассажир попался славный, пообещал «не обидеть» и всю дорогу с изысканным вниманием слушал бесконечные рассказы Серафима Григорьевича. И о столкновении пролетки с паровозом не переезде, недалеко от станции Серебренниковская. И о том, как извозчик Вахромеев, проезжая по вечно после каждого большого ливня затопленной улице Невельской, угодил колесом в яму и поломался. И о том, как много стало «малолеток», то есть возчиков до семнадцати годков, заменивших занятых на мировой, а позднее гражданской войнах взрослых.

– Куда скажут или покажут – туда и везут, знамо, ни улиц, ни присутственных мест не знают совсем, экипажи плохонькие, лошадёнки худые, нечищенные, где уж тут культурно пассажиров возить, без причинения неудобств. Всякая животная – она ласку любит. Вот Орлика моего овсом накорми, опять же, морковку сладкую дай, он знаете, как морковку любит, и будет служить лошадка верой-правдой, денно и нощно, и в праздники Рождества Христова или, скажем, Святой Пасхи. Почисти его обязательно, негоже лошадушке чумазой ходить.

Пассажир согласно кивал, и Серафим Григорьевич расходился пуще:

– Раньше бывало, подашь к театру или к Метрополю, скажем, клиент всё более приличный, не замухрышистый, везешь, к примеру, на Московскую либо Губернаторскую улицу…

– А на Дроздовку? – спросил пассажир. – Или в Гусилище? Матросскую слободу?

– Да Боже меня упаси, кто ж туды поедет, особенно в тёмное время, разве что за тройную плату, да и то навряд ли, там же душегуб на душегубе и душегубом погоняет. Можно и лошадь потерять, и выручку, а то и голову сложить. Третьего дня Васька Маркелов повёз трёх лихих людей, купился на большую деньгу – так еле убёг, чуть не убили, и лошадь, и фаэтон забрали. Запил Васька горькую, и не понять, в горе ли, в радости, лошадь-то жалко, но зато сам живой. А сегодня под вечер, в аккурат, к трактиру «Фадеича», где он «казённую» откушивал, экипаж его подкатывает, ни кучера, ни седоков – пустой. Лошадь по привычке вернулась на старое место, к хозяину. Васька глазам не верит, на радостях выкатил всем угощение: возрадуйтесь справедливости!

– А к властям он не обращался? В контрразведку, например?

– Да боже упаси, ваше благородие, кому до него дело, до Васьки Маркелова, людей вон на улицах стреляют, режут, а тут всего лишь лошадь…

– Но за разрешением на извоз вы обращаетесь? За номером?

Серафим Григорьевич вытянул из кармана табакерку, сунул в правую ноздрю понюшку, резво втянул воздух. Махорка, перетёртая в пыль с сосновой золой, перцем и розовым маслом, казалось, шибанула прямо в мозг, слёзы брызнули водопадом, и Серафим Григорьевич блаженно чихнул.

– Как же без этого. А случись что – кого первым опрашивают? Нашего брата, извозчика: что видел, что слышал, кто к кому, у кого, зачем, почему? А без этого номерок не получишь, и разрешение отберут…

– И кто же экипаж у вашего приятеля забрал?

– Да какой он мне приятель, Васька? А забрали известно кто – лихие люди, – Серафим Григорьевич вновь улыбнулся, сунул понюшку теперь в левую ноздрю и опять чихнул мучительно-сладко.

– И-их, хорош табачок! До самых-самых корней волос продирает!

– А что за лихие люди? – проявил навязчивое любопытство пассажир. – Знаешь, нет, любезнейший?

– Думаю, топчинские. Петра Кузьмича Топчина людишки.

– Кто таков?

– Ну, за руку я с ним не здоровкался, слышал только: где-то в Гусилище обретаются, целый дом занимают. Как стемнеет – на свой разбойный промысел поспешают. А то и днём. Не боятся никого.

– Так уж и никого? – сделал удивленное лицо пассажир. – Я слышал, их сильно постреляли при красных. И сейчас контрразведка ловит.

Пассажир был явным несмышлёнышем, идеалистом, словно только что спустился на землю.

– Всех не переловишь, вашбродь, не перестреляешь. Во всякие времена лихие люди были. Свято место пусто не бывает, одних подстрелят – на их место другие придут. На Дроздовке, сколько помню себя, всегда кого-то ловили. Поймают – и в каторгу, а он через месяц опять здесь. Ходит гоголем, с околоточным надзирателем Спиридоновым Фомой Лукичом раскланивается: наше, дескать, Вам почтение, Фома Лукич, не извольте гневаться. Фома Лукич для порядка погрозит ему кулаком: гляди, мол, у меня, знаю, что в бегах, не шали! А фартовый человек ему: как можно, Фома Лукич, мы завсегда со всем уважением. Лет двадцать простоял Фома Лукич на Дроздовке, каждого таракана там знает, не то что людишек, а при большевиках турнули его взашей и каких-то классово сознательных пролетариев назначили. У пролетариев тех ещё сопли под носами не высохли, нацепили на рукава красные повязки да с ружьишками ходят по Дроздовке, порядок блюдут, а фартовые над ними похохатывают, животики надрывают. Потом прикатили солдатики да матросня на автомобиле, облава, значит, да только не споймали никого, так, шелупень всякую, сурьёзные люди как водица через сито утекли.

– А что же Прокофий Диомидович Дроздов-то сквозь сито не утёк? – спросил пассажир.

– Ну, Прокофий Диомидович лицо степенное, официальное, не по чину ему от сыскных бегать, несолидно.

– А в тюрьме сидеть солидно?

Серафим Григорьевич лишь снова усмехнулся.

– Ну, положим, посидел-то он всего ничего, это только веса прибавило, обломали зубки об Прокофия Диомидовича Дроздова товарищи красные милиционеры, сами разбежались кто куда. Сейчас, поговаривают, собираются Прокофия Диомидовича в городскую думу избрать.

– И получится?

– Почему ж не получиться, Прокофий Диомидович нынче пострадавший от красных, герой, можно сказать. Могли ведь – «руководствуясь революционным сознанием и совестью»… Расстрелять, в смысле. Но, видать, никакая лихоманка его не берёт.

– Ужасы какие рассказываешь, любезный, – поёжился пассажир. – Страсти просто. Расскажи-ка лучше чего приятное. Про весёлый дом мадам де Лаваль, к примеру. Стоящее заведение, есть ли смысл посетить? Стоит ли овчинка выделки?

Серафим Григорьевич лишь глаза мечтательно закатил.

– Бывать не доводилось, не по чину мне сие заведение. Только для почтеннейшей публики, купчишке или, скажем, студентику там делать нечего, туда господа после театров да ресторанов заезжают вечерок скоротать, сколько раз возить приходилось. Обслуживание по наивысшему разряду, останетесь довольны.

Пассажир кивнул.

– Спасибо, любезный, рекомендуешь, значит?

– Ежели деньги есть – почему бы и не развлечься, только дороговато будет, ваша милость. При большом желании можно и подешевле найти, и не хуже. Вот, рядышком Дуська Трофимова живёт, отдельная квартира, к ней часто кавалеры захаживают, а берёт не в пример меньше.

Однако вопреки ожиданиям Серафима Григорьевича, пассажир не заинтересовался услугами мадемуазель Трофимовой, и разговор вновь вернулся к весёлому дому мадам де Лаваль.

– А при красных как с этим делом обстояло? Говорят, весёлые дома позакрывали?

– Точно так-с, многих прикрыли. Полуподпольно мадам де Лаваль существовали, то есть, как бы нет ничего, и в то же время, кому надо всегда найдет приют и ласку в весёлом доме. До этого дела все охочи. Как говорится, и вошь, и гнида, и даже бабка Степанида. Чекисты захаживали, бывало…

– Сам видел, или люди сказывали? – заинтересовался пассажир. Серафим Григорьевич плечами пожал.

– Сам, знамо дело, не видывал. Однако шила в мешке не утаишь: любили товарищи у мадам де Ловаль бывать. Сам товарищ Башилин захаживали мясца двуногого отведать. С превеликим удовольствием. У мадам-то барышни, поди, поблаговидней пролетарок да коммунарок.

– А что за человек товарищ Башилин?

– Наш, местный, Новоелизаветинский, с завода. При Советах в большие чекистские начальники вышел, заведовал борьбой со всякой контрреволюцией.

Серафим Герасимович рассуждал степенно, с привычной ленцой, на любопытствующего клиента не смотрел вовсе.

– Лично знакомы были? – поинтересовался дотошный пассажир.

– Никак нет, ваша милость, врать не буду, видел пару раз, а так, чтобы лично поручкаться – не доводилось.

– Ну и что скажешь, любезнейший, о большом начальнике Башилине?

– Большой начальник и должен быть большим начальником: степенным да сурьёзным, с брюшком обязательно, с достоинством, иначе уважения не сыщешь. А Башилин – молодой ещё, молоко на губах не просохло, весельчак-прибаутчик, высокий, худой, усы гусарские, красавец, в общем, никак на степенного человека не похож. Одно слово, пролетарий. Из грязи да прямо в самые князи, а то и повыше! Только где они теперь, эти большие красные начальники, были, да все вышли.

– А ещё кого знавал из чекистов? Костромина, например, или Троянова?

– Нет, не слыхал. Башилин – наш, Новоелизаветинский, а эти, видать, пришлые, чужие. Да и не по чину мне всю ихнюю ЧК знать.

Они подъехали, любопытный пассажир, щедро расплатившись, легко спрыгнул на землю. Довольный Серафим Герасимович окликнул:

– Может подождать Вас, ваше благородие.

Пассажир белозубо улыбнулся:

– Не стоит, право. Езжай, Серафим Герасимович, спасибо, что довёз с ветерком. Я, возможно, до утра здесь задержусь.

2

Майор Иван Николаевич Пронин – персонаж ряда произведений писателя Льва Овалова, собирательный образ советского милиционера-чекиста.

Бриллиант «Dreamboat»

Подняться наверх