Читать книгу Игра как жизнь. Часть 3. Ярославль, 1948-1958 - Сергей Белкин - Страница 19

Процесс улучшения жилищных условий на переезде в институт не остановился. Институтское «жилье» вообще-то и не соответствовало никаким нормам, это было временное решение. Нормальное жилье – это квартира.

Два института – сельскохозяйственный и технологический – строили дом для своих преподавателей на улице Гражданской. Это одна их центральных улиц города, о чем свидетельствует ее дореволюционное название – Дворянская. К 7 ноября 1952 года дом был сдан, и наша семья переехала. Нам дали трехкомнатную квартиру на четвертом, последнем, этаже. Новый адрес навечно вписался в мою память: «Гражданская-39-квартира-34».

После стольких лет, трудностей и неудобств получить большую, отдельную квартиру – это, действительно, очень здо́рово. Обретение квартиры, несомненно, воспринималось родителями как долгожданное счастье! Можно было начать планировать жизнь на годы вперед, задуматься об «улучшении быта», то есть о покупке мебели, или, как тогда говорили, «обстановки». Удивительно, но мама сберегла ордер, и он по сей день хранится в семейном архиве (рис. 98):

28 августа 1952 г.

ОРДЕР №14

на право занятия квартиры в доме №39,

кв. №34, ком. №3 по Гражданской улице.

Гражд. Белкин Николай Иванович; Семья 7 человек. Работающий в: Ярославском с/х институте; в качестве: зам. директора, зав. кафедрой, доцент, кандидат наук. Занимаемая площадь: 45,09 кв. м.

Директор Ярославского

сельскохозяйственного института (Анисимов)

В Ордере указано: «Семья 7 человек…»: папа, мама и трое детей, бабушка Люба и няня Галя Московцева. Площадь в 45 кв. м. не кажется большой, но по тогдашним правилам указывалась лишь жилая площадь, то есть коридоры, кухня и санузел в нее не включались. Думаю, что квартира целиком имела не менее 70 кв. м. У квартиры было две особенности, более мне в жизни не встречавшиеся. Во-первых, размеры балкона: мы на нем катались на велосипеде «Орленок» по кругу! Длиной он был восемь метров, а шириной около двух с половиной. Вторая особенность – дровяная печка, точнее, плита, на кухне.

Новый 1953-й год мы встретили уже не в институте, а в своей новой квартире! В моей памяти об этом событии воспоминаний не сохранилось. Но, думаю, что была и ёлка, и новогодние угощения. Не запомнилось мне и то, какой квартира была в самые первые дни и как наполнялась мебелью. Я поделюсь своими более поздними воспоминаниями, но прежде прочитаем то, что описал Павел.

Ходить в школу стало вдвое, если не втрое, ближе. Обосновались мы несравнимо просторнее. Все удобства, санузел совмещенный. Ванны не полагалось, но их со временем все установили сами. На кухне была обычная дровяная печь, хотя можно было использовать примусы, керосинки, керогазы и электроплитки. Газа и электрических печей не было. Был зимний холодильник – шкаф у окна, высотой как обычный стол, имеющий отверстие в стене на улицу. Его использовали как обеденный стол. Самая большая и светлая комната с выходом на балкон стала детской, там стояли наши кроватки, постепенно их поменяли на взрослые с панцирной сеткой. Кроме кроватей были этажерка и мой письменный стол. Вначале отец принес из института какой-то списанный полуразбитый аудиторный стол, потом мне купили простенький голубой столик с одним центральным ящиком. Уроки делать за ним было нелегко. За спиной резвились братья-дошкольники, по-прежнему желающие играть со мной, а не идти гулять, как требовала мама. Этот стол простоял недолго, куда он делся, не знаю, но я его довольно сильно изрисовал чернилами. В те годы были распространены обычные перьевые ручки, которые макали в чернильницы. Иногда чернильницу-непроливайку носили в школу, чаще же чернильница была прямо в парте, а уборщица, именуемая в те годы «техничкой», регулярно подливала туда чернила из большой бутылки. Авторучки существовали в мире взрослых, в том числе и шариковые с латунными стержнями. Именно такую мы подарили папе в день рождения.

Сейчас ясно, что в те годы уроки чистописания, так мучавшие нас, оказывали очень существенное влияние на развитие координации движений и вообще умственных способностей. Стальное перо давало линию переменной толщины в зависимости от нажима, поэтому каллиграфический почерк имел гораздо больше индивидуальных особенностей и даже принадлежал к какому-либо стилю. Переход на широко распространившиеся шариковые ручки не только упростил обучение, но и обеднил письменность.

Вскоре мне купили настоящий письменный стол. Всю жизнь жалею, что мама отнесла его в комиссионный магазин, когда я учился в Москве. Стол был однотумбовый, покрытый дерматином и имел три ящика, запирающиеся на ключ. Ясно, что он был деревянным, фанерованным, ибо древесностружечных плит еще не изобрели. Радость моя была велика и неповторима, этот стол я уже по-настоящему берег и убирал в его ящиках без напоминания. Да туда никто и не заглядывал. Через три года после меня в школу пошел Саша, ему тоже купили похожий, но с четырьмя ящиками, закрываемыми одной дверцей, также с замком. Такие столы стоили 100—110 рублей. Для сравнения приведу цены тех лет. Буханка хлеба 1—2 руб., литр молока на базаре 2—3 руб., проезд на троллейбусах или трамваях: 20 коп. за одну остановку, 30 – за две и до 1 р. 80 коп. по всему маршруту. Мороженое стоило 65 копеек фруктовое, 90 коп. – молочное, 1 р. 10 к. – сливочное и 1 р. 30 к. – пломбир. Небольшое коническое «Эскимо» в шоколадной оболочке – 1 р. 10 коп. Фотоаппарат «Смена»: 80—90 рублей. Среднюю зарплату назвать не смогу, но рабочие, как правило, получали вокруг 1000 рублей, а отец – в 3—4 раза больше. Во всяком случае, фотоаппараты «Смена» или «Любитель» не были редкостью, в обычном школьном классе всегда были их обладатели, а лыжи и коньки имели почти все.

Второй комнатой была родительская, она же папин кабинет. Там стояла высокая до потолка полка с книгами, большой двухтумбовый письменный стол с толстыми резными ножками и красивой лампой (Сергей ее сберег), старый высокий комод, родительская полутораспальная кровать и дедушкин сундук у окна на балкон. Я любил лежать на сундуке около батареи и читать, когда папа сидел за столом и работал. Однажды меня отвлек его торжествующий возглас: «Выиграл!» Первый и последний раз в жизни ему удалось выиграть 1000 рублей в 2%-е облигации Государственного займа, которыми в те годы выдавали часть зарплаты. На мой вопрос, много ли это, папа ответил, что теперь мы сможем купить диван и еще останется. Осталось же примерно 400 рублей, на которые отцу купили (или сшили) костюм.

Третья комната стала гостиной. В ней стояли пианино, большой обеденный стол, буфет и диван с откидными валиками, на котором спал приходящий в гости Владлен. Через некоторое время туда перенесли и мой письменный стол с подаренной Аллой настольной лампой. Были и отсутствующие в современных квартирах столики-подставки с цветами или вазами. В этой комнате устанавливалась новогодняя елка, здесь я подвергался обучению игре на пианино, иногда мы там вместе обедали, но обычно это было на кухне. Однажды осенью во время совместного обеда произошел забавный случай: под столом что-то грохнулось на пол. Это был институтский фотоаппарат, который наш папа, опасаясь воров, спрятал под столом. Он приколотил тонкими реечками аппарат к столу снизу и уехал за нами в сад. После возвращения о нем забыл, пока тот не свалился на пол. Камера была сделана прочно и не пострадала.

Нечто величественное представлял собой балкон, он занимал почти весь торец дома: 2,6 на 8,8 м. согласно измерениям 24 мая 2000 года (лучше поздно, чем никогда). Мы легко катались по балкону на подростковом велосипеде «Орленок».

Первое время в туалете стоял большой ларь для картошки, а мыться мы ходили в баню. Это мероприятие у нас считалось едва ли не праздничным. Баня располагалась сразу же за махорочной фабрикой на улице Победы (сейчас она там же, но не работает, около нее построена новая мечеть). Когда-то меня еще маленького там купала мама в женском отделении, но потом нас всех троих водил в баню папа. Он покупал билет в отдельную ванну, реже в общее или душевое отделение. Вначале отмывал нас по очереди, а потом и вытирал, постепенно приучая делать это самостоятельно. По дороге в баню где-то росла картошка, папа сообщил нам ее латинское название «solanum tuberosum». До сих пор помним.

Упомянутый Павлом большой балкон стал, помимо прочего, местом регулярных фотосъемок. На одной из первых – 1955 года – я на игрушечной лошадке (рис. 99).

Квартиру я тоже описывал – до того, как Павел составил свои воспоминания. Но его описание точнее и полнее. Так что из своих описаний, существующих в рукописях, я сюда добавлю совсем немногое, а кое-что ещё раз повторю, но уже своими словами. Кроме того, я нарисовал по памяти план квартиры, указав примерные размеры, а племянник Коля Белкин воспроизвел его по всем правилам своей профессии архитектора (рис. 100).

Вот как я описал квартиру и мебель.

Первая комната – направо из коридора – гостиная. В ней стояли: пианино (то самое, из Днепропетровска!), диван, буфет, обеденный стол и письменный стол Павла, изящный круглый столик на одной резной ножке и подставка для цветов. Окно выходило на Гражданскую.

Вторая – самая большая – комната отдана детям: из коридора – прямо. Там стояли три кровати, стол Павлика, этажерка с книгами, а также детская мебель: диванчик, хохломской столик и креслице. Позднее появился Сашенькин письменный стол, а Павлику купили новый и поставили его в гостиную (чтобы младшие братья не мешали учить уроки). Кажется, все. Из этой комнаты были выход на балкон и окно во двор.

Третья комната – в углу, соединенная дверьми как с детской, так и с гостиной. Она же – родительская спальня. Окно выходило на балкон. В комнате стояли: папин письменный стол, сработанный собственноручно папой стеллаж для книг, сундук, сделанный дедушкой Иваном, шифоньер, вывезенный из Днепропетровска, родительская полутораспальная кровать. Сперва была старая кровать, позднее купили новую – хромированную. Павел даже помнил, как они с мамой покупали ее в магазине вблизи Московского вокзала. Потом эта кровать переехала в Кишинев. На ней суждено было папе умереть в январе 1970 года.

Упомяну стулья костромской работы – один, вроде бы, жив до сих пор и находится в Кишиневе в квартире родственников. Стулья были сделаны из березы, очень прочные. Они – шесть штук – были куплены ещё в Новоселках и, как напомнил Павел, привезены отцом вместе с детским диванчиком. И ещё одну вещь вспомню: большой ковер, лежавший на полу в гостиной, размером примерно 3 на 2 метра. Его мама купила у спекулянтов где-то в середине 1950-х. Я при этом присутствовал, поэтому смутно, но помню, что сделка происходила во дворах на противоположной стороне Гражданской, вблизи рынка. Ковры были дефицитом, стоили дорого и считались признаком достатка и предметом роскоши. Потом ковер был с нами все годы в Кишиневе. И на стене висел, и на полу лежал. Затем я перевез его в Москву… Кажется, Сашенька отвез его на дачу и он, возможно, там ещё существует. Ковры живут долго, если за ними ухаживать. А за этим ковром мы ухаживали.

Мы – дети – жили здесь легко и свободно, нам многое разрешалось. Большое пространство детской комнаты позволяло играть в подвижные игры. Среди прочего хорошо помню использование стульев и табуретов для возведения разных сооружений – «домиков». Помню, как мне разрешалось опутать нитками, разматывая катушку, вообще все пространство, протягивая «провода» поперек комнаты от кровати к этажерке, от этажерки к дверной ручке, от ручки – к другой кровати: «строил электростанцию». По завершении «строительства» надо было все разрушить, налетая с разбегу на «провода»: они рвались, покрывали собой домашнюю одежду, но главным результатом был восторг от содеянного и процесса его разрушения!

Неизъяснимым остается один памятный поступок. У мамы было красивое шелковое – крепдешиновое – платье с зелеными цветами. К платью прилагался тоненький поясок, сделанный из этой же ткани. Однажды я взял его и маленькими ножницами терпеливо разрезал на мелкие кусочки. Потом эти кусочки столь же терпеливо запихал в замочную скважину двери между столовой и кабинетом. Хорошо помню, как я это делал. Сидел под одноногим круглым столиком и старательно стриг, потом – запихивал, проталкивая кусочки теми же ножницами. Мотив поступка неясен до сих пор. (Современные детские психологи тут, конечно, оттоптались бы, рассказывая о глубинных причинах деструктивного поведения детей…) Единственное, что могу сказать, в этом не было ни мести, ни страхов. Это было актом творчества! Я точно был доволен содеянным и готов был не без гордости продемонстрировать результаты и своего замысла, и его исполнения. Меня, конечно, ругали, но не так уж и сильно. Стоит, наверное, вспомнить, что родители никогда не рукоприкладствовали. О попытке – вернее, угрозе – меня за что-то «выпороть ремнем» помню. За что – не помню, но как отец стоит надо мной с ремнем в руках, а я извиваюсь на полу, стараясь не подставить задницу, помню. Но отец так и не ударил. Повторю: он вообще никогда не бил ни меня, ни моих братьев. И мама не била. Ругать – ругала, а битья в семье не было. Самое страшное, что со мной в порядке наказания учинила мама, это угроза за что-то (опять не помню – за что именно) обжечь мою ладонь на электрической плитке. Мама даже схватила меня за руку и потащила к стоящей на столе в кухне плитке с раскаленной докрасна открытой спиралью. Это было очень страшно! Но угроза в действие приведена, разумеется, не была. Сейчас пытаюсь вспомнить, чем же я мог так прогневать матушку, что она пустилась на такие меры устрашения? Но вспомнить уже не могу…

Ещё одна «шалость» вспомнилась. Мы с Сашенькой сидим в гостиной за обеденным столом. Обед уже закончился. Мы остались вдвоем и наслаждаемся арбузом. Арбуз уже нарезан на ски́бки (так в южнорусских краях называют арбузные дольки, привилось это слово и в нашем семейном лексиконе). Делал это обычно папа, демонстрируя свое мастерство. Сперва он срезал «крышечки» – сверху и снизу арбуза, потом, удерживая форму одной рукой, другой разрезал весь арбуз на одинаковые дольки и только в самом конце позволял арбузу «раскрыться», и он, словно цветок, распадался на лепестки из скибок. Поскольку арбуз находился в миске подходящего размера, результат выглядел весьма «художественно» – как некий экзотический цветок. Мы с Сашенькой мирно лакомились арбузом, но в какой-то момент стали кидаться обглоданными скибками и увлеклись этим настолько, что быстро изгадили все вокруг: и обломки арбузных корок, и потоки сока, и семена – все было разбросано не только по столу, но и по полу. Нас за это ругали. Сашеньке попало больше: он же старший!

Папа, когда был дома, почти все время работал. Все мое детство прошло под постоянное напоминание: дети, тише, папа работает. Тем не менее внимание семье, конечно, уделял. Не помню, чтобы он, скажем, ходил по магазинам или занимался домашними делами – уборкой, приготовлением еды. Но время от времени он брался приготовить картофельное пюре и делал это с энтузиазмом и качественно. И детям он тоже регулярно уделял внимание. Рассказываю об этом в главе «Прогулки с отцом».

Продолжу описание своего погружения в картины детства.

…Ножки папиного письменного стола напоминали тыковки, вырезанные из мореного дуба. Или тюрбаны сказочных волшебников – какими их рисовали в детских книжках (фото 101 – из интернета: это не тот самый стол, но очень похожий). На столе стояла мраморная электрическая лампа на высокой ножке-колонне с молочно-белым абажуром. Была там и чернильница – куб из темного литого стекла с металлической конической крышечкой, тоже похожей на головной убор, но только клоуна, а не восточного мудреца. Рядом – пресс-папье промокашка из серого с разводами мрамора… Ещё там была кожаная папка, застегивающаяся хлястиком с кнопкой. С ней папа ходил на работу. В ней были рукописи, газеты, журналы. Папка эта, кстати сказать, мною сохранена до сих пор. На столе могли быть стопки рукописей и диссертации в дерматиновых переплетах. В том числе и папина диссертация – «Зимостойкость растений». Очень толстая. На столе был и телефонный аппарат. Стандартный, черный карболитовый (бакелитовый) телефон с диском-номеронабирателем. Если снять трубку и набрать 2-41-12 – папа на работе поднимет трубку. А за спиной был стеллаж. Папа сделал его своими руками из досок. Он их строгал и покрывал морилкой, только я этот процесс помню смутно. Полки заполняли разные книги – научные и художественные. Нижнюю полку занимали одинакового размера книги на немецком языке – подписка какого-то научного журнала за много лет в твердых корешках «серобуромалинового» цвета.

Слева от стола – окно, а прямо под окном – сундук. Крупный – больше метра в длину. На нем вполне можно было лежать или, встав на коленки, смотреть в окно. Окно выходило на балкон, который можно было бы называть террасой – из-за выдающегося размера: на ней мы катались на велосипеде. Причем могли разворачиваться, не останавливаясь: так он был широк и длинен.

За сундуком, у противоположной от стеллажа с книгами стены, стояла полутораспальная металлическая кровать с панцирной сеткой. Спинки кровати украшали уже забывшиеся в деталях украшения – всякие завиточки, финтифлюшки и балясины. А ещё в этой комнате стоял шифоньер (уже упоминал, но – повторю: для целостности описания). С двумя дверцами. Одна широкая – для отделения, в котором висела одежда, вторая поу́же, с окошечком из наборных стеклышек, которые звенели при движении дверцы. В этом отделении были полки и шкафчики для белья и всякой всячины. Из этой комнаты, называемой кабинет, вели две двери. Одна на той стене, где стеллаж, вторая – между шифоньером и кроватью. Первая соединяла кабинет с детской – самой большой комнатой в квартире, вторая – с гостиной.

В гостиной стояли диван, пианино, обеденный стол, письменный стол Павлика, фикус в кадушке, китайский лимонник в большом горшке, старинная жардиньерка (подставка для цветов) с двумя уровнями: средний использовался как полочка для газет, на верхнем стопкой лежали ноты. Кое-что из этого видно на фото 102, на котором папа наливает маме вино: это было специальным позированием для Павлика, осваивавшего тогда азы фотосъемки. Диван был самой в те времена распространенной конструкции, которую теперь можно увидеть только в кино или в музее. У дивана имелась высокая плоская спинка, завершавшаяся полочкой, а по бокам – откидные цилиндрические валики. На фото 103 мама сидит на этом диване.

И ещё один замечательный предмет там находился: круглый столик на одной ноге. Он мне казался верхом красоты и изящества: покрытый темной морилкой и лаком, он производил впечатление изделия из красного дерева. Накрывался он накидкой – тонкой сетчатой тканью темного цвета обшитой лентой. К поверхности накидки прикреплены вырезанные из фетра листья и цветы. В центре столика стояла ваза.

Часть гостиной видна также на фотографии (фото 104), сделанной Павликом в 1956 году: Сережа, то есть я, с низкой баранок на шее. Виден край письменного стола Павлика с глобусом, фикус на подставке, пианино.

Боюсь, что я утомил читателя описанием предметов… Но, признаюсь, мне нравится это делать: вспоминать и описывать. И ещё одно за собой замечаю: по мере моего собственного взросления, происходящего параллельно с многолетним сочинением этой рукописи, воспоминания шаг за шагом все более и более становятся литературой, а мемуарная рукопись – книгой. И я все больше чувствую себя писателем, а это приятное чувство.