Читать книгу Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий - Страница 11

Ночью накануне Покрова выпал первый снег и покрыл землю чистым белым ковром. На короткое время спрятал от людских глаз мутную осеннюю грязь.

По случаю праздника в Дальние Ключи приехал отец Георгий, рыхлый толстяк, вечно прячущий добродушную ухмылку в огромной пушистой бороде. Он обладал редким по красоте и густоте басом и, когда возглашал на литургии: "Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа, буди со всеми вами!.." – сердца прихожан наполнялись благоговейным трепетом. Никто не мог вот так, одним возгласом, вызвать в душе человеческой неизъяснимый восторг. Но отца Георгия любили не только за голос, а, главным образом, потому, что умел он как-то по-особому расположить к себе людей. И на исповедь все шли к нему охотно, радостно и легко каялись во всех совершённых грехах. А за долгие промежутки между праздниками, когда в храме не совершались богослужения, их набиралось немало – маленьких и больших, ведомых и неведомых. Кто оскоромился в постный день, кто поругался с соседкой из-за того, что плохо привязанная коза забрела в чужой огород и попортила капустные грядки, а кто и в том, что позавидовала она, подлая, своей свояченице, у которой муж, вопреки всему, выжил и вернулся с войны. И пусть был он покалечен и пил в мёртвую, сквернословил, а бывало, и поколачивал благоверную свою, зато была она мужниной женой и стоял в избе мужицкий дух, а запах махорки, из-за которого она, дура, в прежние времена гоняла своего непутёвого на крыльцо в дождь и стужу, теперь был ей слаще и дороже любых заморских ароматов…

Да и мало ли грехов у нас?.. Если покопаться да поглубже вовнутрь себя заглянуть, чего только там не отыщется?!.. На самом донышке исстрадавшейся души человеческой!

Но в этот приезд отца Георгия интерес к предстоящей службе был особый. Ещё бы!.. Вслед за литургией, а весть об этом разнеслась по всей округе ещё две недели тому назад, должны были последовать крестины. И крестить батюшке предстояло не какого-нибудь несмышлёныша-младенца, а колхозного бухгалтера Иосифа Соломоновича Бланка. Давненько в храме не было подобного столпотворения!.. Даже из соседних деревень по такому случаю прибыли люди: кто на мотоцикле, кто на лошади, а кто и на своих двоих. О бабах и говорить нечего: они всегда любопытством отличались. Но мужики!.. Мужики-то!.. Их, бывало, в храм на аркане не затащишь, а и те к концу службы потянулись к церкви. Уж очень выдающимся и небывалым казалось предстоящее событие: во-первых – еврей, во-вторых – бухгалтер, то есть человек образованный, а в-третьих – пятьдесят два года возраст не маленький, стало быть, человек не с дуру, а по трезвому размышлению на такой шаг решился. Ничего похожего никто прежде не видал. А главное – для чего ему креститься понадобилось?!.. Зачем?!..

Да, загадал Иосиф своим односельчанам задачку!.. И решить её всем очень хотелось. Ну, разве не любопытно?.. Так или иначе, будет о чём с соседями посудачить да детям, что в городе живут, рассказать!

Сам виновник этого всеобщего интереса отнёсся к предстоящему событию очень серьёзно. Всю службу он скромно простоял в сторонке чуть отдельно ото всех, не крестился, не бил поклонов, но как-то подчёркнуто внимательно вслушивался в каждое слово священника и время от времени доставал из кармана тщательно выглаженных брюк чистый белый платок и протирал им свою блестящую лысину. И тут становилось заметно, как дрожат его руки. Очень уж волновался…

Но вот хор пропел: "Ис полла эти, дэспота", молитвенно сложив руки на груди, потянулись к святому причастию те, кто с утра исповедовался, и после целования креста служба, наконец, закончилась. В левом приделе уже со вчерашнего вечера была подготовлена купель, и теперь Алексей Иванович, сняв крышку, осторожно локтем, как это делают мамки перед купанием своих чад, попробовал не очень ли холодная в ней вода, и, убедившись, что температура вполне терпима, дал Бланку знак, чтобы тот раздевался.

Народ, дабы не пропустить самого интересного, перешёптываясь и посмеиваясь, сгрудился возле купели.

– Это что за столпотворение? – густой бас отца Георгия накрыл любопытствующую толпу. – Вы в храм Божий или в цирк Шапито пожаловали?!.. Тут вам никто представлений устраивать не станет! Имейте хоть малое уважение… Сейчас великое таинство совершится, и праздно любопытствующим присутствовать при сём совершенно не обязательно. Алексей Иванович, – обратился он к своему добровольному помощнику, – крёстные родители у раба Божьего Иосифа есть?

– А то как же!.. Я и вот… бабка Анисья… – Богомолов поверх людских голов попытался найти в толпе крёстную мать. И та, маленькая, аккуратненькая, в белом платочке на голове, бочком, бочком, но, всё же сознавая своё значение и важность момента, протиснулась вперёд. На лице её проступала величавая торжественность.

– Вот ты с рабой Божьей Анисьей останься, а остальных попрошу из храма удалиться.

Недовольный ропот пробежал среди прихожан.

– Дорогие братья и сестры! Не вводите во грех. Не понуждайте меня голос свой возвышать, – отец Георгий был непреклонен. – Па-пра-шу!..

С таким мощным басом спорить было безполезно и даже опасно, а потому обманутые в самых сокровенных своих ожиданиях люди, ворча и разочарованно вздыхая, потянулись на улицу.

Когда церковь опустела, отец Георгий широко перекрестился, и в гулкой пустоте храма загремел, загрохотал его раскатистый бас:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!..

Выставленные из церкви мужики и бабы сгрудились при входе. Несмотря на то, что увидеть во всех подробностях уникальное событие, ради которого все в этот день собрались в церкви и чего целых две недели ожидали с таким любопытством и нетерпением, так и не удалось, народ расходиться не торопился. Мужики задымили своими самокрутками, а бабы, разбившись на кучки по семь-восемь человек и прислушиваясь к доносившемуся из храма голосу отца Георгия, продолжали жарко обсуждать эти необычные крестины:

– Слыхали? У него, говорят, всю семью немец в печке спалил.

– В какой такой печке?

– В специальной… "Криматорий" называется.

– Поди ж ты!..

– Это что же?.. Вроде синатория какого?

– Ага!.. Тебя бы в такой синаторий, я бы тогда на тебя поглядела!

– Врёшь ты всё!..

– Не, не врёт… Я тоже про этот самый криматорий слыхала…

– Немец всех евреев под корень хотел извести.

– Да за что же их так?

– И не токо евреев, а нас, русских, что?.. Не хотел, скажешь?

– Ох, не говори!

– Нам, поди, поболе прочих досталось!..

– Скоко в одну нашу деревню похоронок пришло!..

– Почитай, токо в шести избах мужики-то и остались…

– Повезло…

– Да уж, повезло, что прежде смерти, немец их покалечил.

– И взаправду повезло… Неча Бога гневить.

– А я и не гневлю, я правду говорю.

– Это токо у нас…

– А по всей России?..

– И не счесть!..

– Нашей кровушкой Гитлера порешили!..

Внизу на дороге из-за поворота показались две машины. В первой все тут же признали задрипанный "газик" председателя колхоза, а вот вторая, новенькая блестящая "Победа", в здешних краях не водилась и была явно из города. Мужики, до сих пор не принимавшие участия в бабьем разговоре, оживились.

– Глядите!.. Никак начальство на крестины к Иосифу пожаловало!..

– Ай да Иосиф!.. Ай да сукин сын!..

– Ото всех скрыл, какие связи у него в городе!..

– Ну, хитрюга!..

– А они все такие.

– У них даже на том свете свои люди сидят. Всё у них схвачено. И везде.

– Одно название – "евреи"!..

Машины остановились. Из "газика" первым выбрался Герасим Тимофеевич, за ним – председатель сельсовета и парторг колхоза Галина Ивановна и, наконец, неуёмный вожак сельской молодёжи Никитка Новиков, что привело в замешательство всех собравшихся возле церкви. Факт публичной порки секретаря комсомольской ячейки скрыть от колхозной общественности не удалось, и вот уже две недели сельские острословы перемывали на все лады косточки несчастному вожаку, придумывали ему новую кличку и, в результате, сошлись на том, что отныне у Никиты Сергеевича Новикова будет шикарная двойная фамилия – Гнойников-Поротый. Вот почему появление на людях опозоренного парня вызвало такое всеобщее изумление. Ему бы в закуточке тихонько сидеть и людям на глаза не показываться!..

А из сверкающей свежей краской "Победы" появилась совсем другая публика: майор милиции в форме и при орденах, которые угадывались за распахнутыми полами синей шинели, усталая пожилая женщина в сером драповом пальто и с кукишем собранных на затылке редких седых волос, а также двое мужчин в штатском. Один – коренастый, крепко сбитый, с коротким колючим бобриком на совершенно круглой голове, другой – хлипкий, высокий интеллигент в очках, всё время сползающих с длинного, заострённого к низу носа.

– Здравствуйте, товарищи! – первой с народом поздоровалась усталая женщина в пальто, отчего все сразу признали, кто в этой компании главный.

– Здравствуйте, – нестройным хором ответили колхозники.

– Почему не работаем, товарищи?

– Так ведь праздник сегодня.

– Какой праздник?

– Покров Пресвятой Богородицы. Разве не знаете?

– Я, товарищи, знаю наши советские праздники, а все прочие отношу к пережиткам в сознании отсталых граждан, которые надо искоренять!.. Выжигать калёным железом!

Она сказала это страстно и убеждённо. Было только непонятно, кого или что надо выжигать и искоренять? Пережитки или стоящих перед ней отсталых граждан? Но, не дав себе труда устранить несуразицу, она обернулась к председателю колхоза и, строго покачав головой, добавила:

– Не думала я, товарищ Седых, что у тебя в колхозе дисциплина хромает. Не думала…

Герасим Тимофеевич был мрачнее тучи.

– Что молчишь?.. Представь нас несознательным товарищам колхозникам, – и после короткой паузы добавила. – Шучу, конечно.

Но никто на эту шутку почему-то не рассмеялся.

– Знакомьтесь, товарищи, секретарь нашего райкома Рерберг… Эмилия Вильевна… Вот… – та коротко кивнула головой. – Теперь далее, – на председателя колхоза было больно смотреть, таким он выглядел жалким и потерянным. – Товарищ майор – наша районная милиция…

– Коломиец Игнат Сидорович, – майор широко во весь свой губастый рот улыбнулся и лихо козырнул.

– Панченко Михаил… – Седых слегка замялся, вспоминая редкое отчество.

– Януариевич, – подсказал высокий интеллигент в сползающих на кончик носа очках и, не дожидаясь официального представления, скромно пояснил: – Я, так сказать, районный министр культуры, товарищи. То есть я ей, культурой то есть, заведую…

Кто-то в толпе громко хмыкнул:

– Гляди-ка, и министры к нам зачастили!

Но остряка-одиночку никто не поддержал. Все ждали.

– И, наконец…

– Меня представлять не надо! – резко оборвал председателя человек с бобриком на голове. – Я здесь лицо неофициальное.

Герасим Тимофеевич кивнул и замолчал, мрачно уставившись в землю, стараясь не глядеть на стоящих вокруг людей.

Повисла тяжелая пауза.

Простой русский человек не любит и боится начальства, какое бы оно ни было, районное, областное или союзное. За долгие годы общения с ним крестьянин привык: ничего хорошего ждать от сильных мира сего не приходится. Но, когда начальство без всякого видимого повода собирается в одном месте да ещё в таком расширенном составе, жди не просто неприятностей, жди беды. Это проверено. Не раз и не два.

– Кто начнёт? – Эмилия Рерберг строго оглядела свою свиту.

– Можно я? – выскочил Никитка. Видно, очень уж зудело у него в одном месте.

– Никита Сергеевич, не торопись, и до тебя очередь дойдёт. А пока… Галина Ивановна, ты – парторг, тебе и карты в руки.

Бледная, как полотно, с плотно сжатым ртом и стиснутыми кулаками Галина Ивановна вышла вперёд. Немало бед довелось испытать этой женщине за сорок два года её невесёлой жизни. Помнила она, как раскулачивали деда и отца… И как везли их потом с тёплого кубанского юга куда-то на север в набитых под завязку теплушках… И как в дороге умерла её годовалая сестрёнка… И как в первые дни на новом месте спали они под открытым небом, а ведь был уже конец сентября, и первые заморозки по ночам серебрили пожухлую траву… И как в тридцать седьмом забрали сначала деда, а потом отца, и как в сорок третьем получила она похоронку: "Ваш муж, гвардии сержант Прохоров Андрей Алексеевич, пал смертью храбрых в боях за Родину"… И как горевала и убивалась, а потом сама, в одиночку, тащила на себе не только всю семью – троих ребятишек и старую бабку, свекровь, – но и весь колхоз… И как голодали, и как холодали…

Сколько же на твою долю невзгод и напастей выпало! Сколько горя и бед!.. Гордая русская женщина!.. И всё ты вынесла, всё превозмогла, всё перетерпела, всё смогла.

Но сейчас… То, что должна была она сделать сейчас, казалось ей выше человеческих сил.

– Товарищи!.. – голос Галины Ивановны сорвался на высокий фальцет, и она смолкла, кашлянула в кулак, потом обвела стоящих вокруг мужиков и баб тоскливым затравленным взглядом и почти прошептала. – Не могу… Простите…

– Стыдно!.. Стыдно, товарищ!.. – тоже тихо, но отчётливо и гневно так, чтобы слышали все, даже стоящие вдалеке, произнесла Эмилия Рерберг.

– Можно я?.. Ну, я вас очень прошу… Ну, пожалуйста!.. Дайте мне!.. – Никитка весь трясся от зуда и нетерпения.

– Что ж, давай, Никита Сергеевич. Покажи старшим товарищам, что такое партийная принципиальность. В твоих руках будущее! Дерзай!..

Никитка торжествовал. Пришёл и на его улицу праздник!.. Как он отомстит им сейчас!.. Всем и за всё!..

– Товарищи колхозники! – никогда ещё его комсомольские глаза не горели таким воодушевлением, никогда прежде не колотилось так пламенно в его груди комсомольское сердце. – Эре мракобесия пришёл конец! Свободный советский человек сбросил рабские путы и смело шагает в будущее! Вперёд, товарищ!.. Зори коммунизма видны на горизонте!.. Не отставай!.. Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!.. Да здравствует наш дорогой Никита Сергеевич!..

Он замолчал и, задрав голову, победоносно оглядел всех. Но тут же спохватился и уточнил:

– Я не себя, конечно… Я товарища Хрущёва имел в виду.

И что же? Вместо аплодисментов, среди людей раздались смешки, а Егор Крутов, выколачивая о свою деревянную ногу пепел из самодельной трубочки, спросил, как показалось Никитке, зло и ехидно:

– Дорогой ты наш Никита Сергеевич, ты хоть сам-то понимаешь, что за ахинею несёшь? Или как? Мели Никита, чтобы пузо было сыто?..

Народ развеселился ещё пуще:

– Осмелел парень!..

– А они, комсомольцы, все такие!..

– Да уж, нахальства им не занимать…

– Ну, надо же!.. Самого первого партийного секретаря… "имел в виду"!..

Колхозники от души потешались над незадачливым оратором.

Никитка готовил свою речь два дня и две ночи. Он так радовался, когда придумал "эру мракобесия" и когда решил ввернуть стихи Маяковского!

Ведь это было так здорово!.. И вдруг какой-то калека… Какой-то алкаш, который и двух слов-то связать не может и речей таких настоящих никогда не слыхивал, вздумал смеяться над ним?!..

– А ты, товарищ Крутов, дурака из себя не строй!.. Я, между прочим, не глупее тебя!.. И, кажется, понятно выражаюсь, – теперь Никитка дрожал от обиды и гнева.

– Во-первых, щенок, я у тебя в товарищах никогда не ходил, а во-вторых, ты своё прокаркал и теперь помолчи маленько, пока взрослые разговаривать будут.

– Да ты!.. Да я!.. – не сдавался Никитка.

– Цыц, тебе говорят!

– Никита Сергеевич, ты не ершись. Зачем? Не годится перед несознательным элементом бисер метать, – Эмилия Рерберг ласково потрепала парня по голове. – Товарищ что-то не понял, и мы с тобой ему сейчас всё разъясним. Спрашивайте, товарищ, не стесняйтесь.

– Что я?.. Девица, чтобы стесняться? – разговаривать с начальством Егор не привык и потому в самом деле чувствовал себя не в своей тарелке. – Но, дорогие гости, интересно было бы узнать, для какой такой надобности столько важного народа к нам в колхоз понаехало?.. Думаю, не одного любопытства ради.

– Чтобы праздно любопытствовать, у нас на это времени нет! – сказала как отрезала партийная дама. – Михаил Януарьевич, – обратилась она к интеллигенту в очках. – Ты у нас инициатор сегодняшнего события, тебе и карты в руки. Говори.

Прежде, чем начать, Януарьевич откашлялся, поправил очки.

– Товарищи! – несмотря на свой хлипкий вид, "министр культуры" обладал звонким голосом, держался уверенно и солидно. – Согласитесь, наша партия и правительство постоянно и неусыпно заботятся о благосостоянии нашего народа. Успехи коммунистического строительства в нашей стране, согласитесь, видны невооружённым глазом, и только отпетые враги первого в мире социалистического государства могут отрицать, что с каждым годом, с каждым днём жизнь советского человека становится лучше, богаче, светлее. Но, дорогие товарищи!.. С собой в коммунизм мы возьмём только всесторонне образованных, культурных людей. Людей без пережитков в сознании и предрассудков. Людей, которые живут и мыслят свободно!.. Согласитесь, товарищи, тяжёлое наследство получили мы от наших предков, которые на протяжении веков одурманивали себя ядом идеализма, и ошибочных представлений о мироустройстве, и подлинном назначении человека в этом меняющемся, в этом бурлящем мире! В том самом мире, который нам с вами, согласитесь, предстоит перестроить, чтобы вековая мечта человека о всеобщем братстве, об истинном равенстве и подлинной свободе стала реальностью!.. Согласитесь…

Слова вылетали из его уст легко и бездумно. Звенящий голос и бодрый тон Януарьевича были всем так знакомы, а шаблонные фразы и лозунги настолько обрыдли, что колхозники откровенно затосковали и уже слушали оратора в пол-уха. Всех охватило привычное тупое оцепенение, и народ был готов с ним тут же и во всём согласиться, только заканчивал бы он молоть языком поскорее. А не то ведь, ей Богу! – невмоготу.

И вдруг!..

Что он сказал?..

Или мы ослышались?..

Не сразу дошёл до сознания людей смысл только что сказанного бодрым интеллигентом.

– Как?!.. Как?!..

– Ну-ка, повтори!..

– Мы чего-то не поняли.

– А тут и понимать нечего, всё элементарно, товарищи: решением исполкома районного Совета Депутатов трудящихся ваша церковь объявляется памятником архитектуры и передаётся в ведение Комитета по культуре, то есть как бы собственно мне, – и очкарик коротко хохотнул.

– Погоди, погоди!.. Зачем передаётся?

– В какое такое ведение?..

– И не нужен нам никакой памятник…

– Как же это, братцы?.. А?..

– Храм порушить решили…

Януарьевич опять рассмеялся, но как-то уже не очень весело.

– Можете не беспокоиться, товарищи, мы ничего ломать не собираемся. Наоборот, выделим средства и церковь вашу отремонтируем. Увидите, краше прежнего станет.

– А на что нам краше?..

– Во всём районе благолепней храма не сыщешь!..

– Нам он и такой люб!..

– А про средства это мы уже слыхали. Сколько этих самых средств нам на клуб выдали?..

– В самый раз хватило, чтобы двери да окна досками заколотить!..

– Вот тебе и все средствия!..

Народ разволновался не на шутку.

– Тише!.. Тише, товарищи!.. Про клуб с председателя колхоза спрашивайте, подобные мелочи – это его забота. А мы сейчас, согласитесь, не о том говорим…

– Стыдись, Михаил!.. – резко, свистящим шёпотом оборвала Януарьевича товарищ Рерберг. – Что ты перед этой шантрапой на цыпочках прыгаешь?!.. Мы с тобой как договаривались? Покончить с этим делом быстро и решительно, а ты сопли размазал, нюни распустил. Одно слово – интеллигент!.. С комсомола пример бери! У Никиты Сергеевича учись!.. – щёки Никитки заалели, он готов был заплакать от гордости и смущения. – Товарищ Коломиец, выручай хоть ты, а то культура наша в который уже раз слаба в коленках оказалась.

Януарьевич обиделся и, потупившись, концом шарфа, что свисал с его тощей шеи, стал протирать очки. Он скорбел и всем своим видом показывал, что вот, мол, дни и ночи напролёт работаешь, работаешь, а в награду одни только попрёки и подзатыльники получаешь.

А майор крякнул и, пошире распахнув шинель, чтобы виднее стали его боевые награды, выступил вперёд.

– Народ, слушай сюда! – он сурово нахмурил брови, и выражение лица у него стало недовольное, брезгливое, словно в сотый уже раз говорил он об одном и том же, а народ был настолько чудовищно и безпросветно туп, что никак не мог или, что ещё хуже, не хотел его понять. – Короче!.. Для отправления любых ваших религиозных потребностей мы церковь эту с сегодняшнего дня закрываем и переводим из сугубо культового в сугубо культурное заведение. Надеюсь, понятно выражаюсь?..

– Кто здесь богохульствует и храм Божий заведением называет? – мощный бас отца Георгия заставил вздрогнуть от неожиданности даже партийное руководство района. Все настолько увлеклись выяснением отношений, что не заметили, как батюшка вместе со счастливым Иосифом Бланком и его крёстными родителями вышел из церкви.

– Как ты кстати!.. Тебя-то мне, голуба, и надо! – оживился майор. – Товарищ поп, сливай масло, Приехали. Закрывай свою лавочку.

И обернулся к очкарику:

– Где постановление исполкома?

– Я портфель в машине оставил, принесу сейчас, – спохватился тот и трусцой побежал к "Победе". Сегодня был явно не его день.

– Что за постановление? – встревожился отец Георгий.

– Лишают нас храма, батюшка!..

– Закрыть решили.

– Осиротели мы!.. – заголосили бабы.

– Что?.. Завыли?.. – Никитка не мог скрыть вожделенного удовлетворения: сбывалось его неутолимое желание отомстить. Всем и за всё. – У вас настоящего храма и в помине-то не было. Тоже мне церковь называется, а в году всего раз пять отперта бывает… Смех один!.. Но ничего, и этому безобразию мы конец положим!.. Настал час!.. Теперь и она на пользу людям послужит!..

– Каким же это образом, отрок? Поведай нам, – отец Георгий хмурился всё больше и больше.

– А я здесь к Новому году музей открою!.. Настоящий!..

– Какой такой "музей"?!..

– Антирелигиозной агитации и пропаганды!.. Что скушали?!.. – торжествовал Никитка.

– В храме?!

– В нём! И со всех концов нашей необъятной родины в Дальние Ключи люди приезжать начнут и учиться станут, как с пережитками бороться надо!..

– Ах, ты поганец!.. – Егор стиснул в безсильной ярости огромные кулаки. – Стало быть это всё, – своей деревянной ногой он ткнул в сторону приезжих, – твоя работа?

– Моя! – Никитка откровенно злорадствовал.

– Эх!.. Мало тебе одной порки показалось, надо будет ещё задать… Имей в виду… Чтобы на всю свою паршивую жизнь запомнил, и впредь неповадно было.

– А за оскорбление действием вы мне ещё ответите!.. – вспыхнул комсомольский вожак. – По закону!.. Верно говорю, товарищ майор?.. Я на всех вас заявление написал!..

– Вот она!.. То есть оно… в смысле… постановление!.. – Януарьевич одной рукой протягивал майору бумагу с гербовой печатью, а другую руку прижимал к груди, пытаясь унять страшное сердцебиение. Он сильно запыхался и широко открывал рот, стараясь глотнуть побольше воздуха. Видно было, что неусыпные заботы о районной культуре не позволяли ему быть в хорошей спортивной форме, и потому забег за постановлением туда и обратно по пересечённой местности мог закончиться для него настоящим сердечным приступом.

Майор взял бумагу, зачем-то повертел в руках, словно прикидывая, для какой такой ещё надобности её можно употребить, и как бы нехотя отдал отцу Георгию. Тот взял, долго читал, словно никак не мог вникнуть в смысл написаного. Люди сгрудились вокруг, пытаясь через головы впереди стоящих заглянуть в этот, казавшийся таким невинным, лист бумаги.

И тут в зловещей тишине прозвучал слабый женский голос:

– Никитушка!..

Все вздрогнули, обернулись.

– Что ты натворил, сынок?! – маленькая неказистая женщина с измученным скорбным лицом и страдальческими глазами, в которых, казалось, навсегда застыла непереносимая боль, прижав руки к пылающим щекам, не отрываясь смотрела на своего торжествующего сына.

– Мама, я прошу… – Никитка съежился, как от удара, и злобно зыркнул из-под нахмуренных бровок на мать. – Мы с вами дома поговорим… Ладно?..

– Как я людям в глаза смотреть стану, сыночка?.. Что Господу отвечу?.. – в глазах её застыл ужас.

– Твоей вины, Настёна, нету тут никакой, – бабка Анисья сокрушённо качала головой. – И ты не убивайся так… Выродки, они в любой семье завсегда объявиться могут… Так что терпи, мать… Это тебе Господь испытание посылает… Терпи.

– Вам что-то не понятно, товарищ поп? – Эмилию Рерберг затянувшаяся пауза начала раздражать.

– Отчего же, гражданочка?.. Всё ясно, – батюшка вернул бумагу майору и, перекрестившись, тихо добавил. – Господи, прости их, бедных, ибо не ведают, что творят…

– Попрошу ключи от церкви, – Коломиец был явно доволен: дело двигалось к развязке.

Алексей Иванович посмотрел на отца Георгия. Тот только развёл руками.

– Мы с тобой перед этим законом безсильны, дорогой мой.

И было странно видеть этого огромного человека таким маленьким, слабым и безпомощным.

– Понимаю… А ключи… Ключи я, конечно, принесу… Я сейчас, – и, тяжело переставляя ноги, которые в одночасье стали какими-то чугунными, Алексей Иванович побрёл в храм.

Потрясённые мужики и бабы стояли молча, не шевелясь, как на фотографии или на картинке, и даже казалось, не дышали.

– Люди добрые!.. Бабы!.. Мужики!.. Простите меня, окаянную!.. – Настя Новикова упала перед народом на колени. – Не ждала, не ведала, что собственный сын… Кровинушка родимая… так мать свою опозорит… Да что мать?!.. Весь род наш теперь проклят будет… Но… молю вас… Не держите зла… Хотя… О чём прошу?.. Чего жду?.. Поделом мне!.. Видно, так ещё ране решено Господом было… За грехи мои!.. Простите… не поминайте лихом… – и уткнулась головой в липкий мокрый снег.

– Смотри, поганец, до чего родную мать довёл!.. – не разжимая челюсти, процедил сквозь зубы Егор. От безсильного гнева он побагровел весь, на скулах у него вздулись желваки, и кадык заходил вверх-вниз, туда-сюда.

Бабы под руки подняли с земли Настю.

– Мама… За что же это вы меня так-то… перед народом срамите?.. Как не стыдно?!.. Я же упредил вас: дома поговорим! – Никитка растерялся и, честно говоря, не знал толком, что делать и как себя вести.

Тут пришёл черёд заговорить крепышу с бобриком на голове:

– Товарищи! – голос у него оказался красивый, вкрадчивый, эдакий бархатный баритон с нежными переливами и обертонами. – Нам очень нужна ваша помощь.

Не спеша он достал из внутреннего кармана пальто фотографию человека в профиль и анфас.

– Нашими органами разыскивается опасный преступник-рецидивист. Вот, взгляните, пожалуйста, – он пустил фотографию по рукам. – Он вам на глаза случайно не попадался?

Люди молча передавали карточку от одного к другому и равнодушно качали головами. Жизнь приучила их держаться подальше от "органов". А в случае чего, если прищучат и начнут допытываться, мол, почему скрыл и не показал, можно сослаться или на плохое качество фотки, или на проблемы с глазами.

– Так это же богомоловский квартирант! – закричал Никитка, показывая на вышедшего из храма Алексея Ивановича. Он чуть не задохнулся от радости, признав в изображённом на снимке своего давишнего обидчика.

– Вам знаком этот человек? – ласково спросил крепыш, показывая Алексею Ивановичу фотографию "рецидивиста".

– Знаком, – коротко ответил тот. – Кому ключи от храма отдать?

Майор распахнул свою широкую ладонь.

– Мне давай, – и, получив ключи, решительно зашагал к церкви.

– И где же он? По-прежнему у вас квартирует?

– Да нет, ушёл.

– И давно?

– Недели две назад.

– И куда? Если, конечно, не секрет?

– Бог его знает. Он мне адреса своего не оставлял, а я и не спрашивал. Ушёл, и всё.

– Что ж не поинтересовались?

– Я праздным любопытством никогда не отличался.

– А вот мы, чрезвычайно любопытны, гражданин Богомолов. До крайности, – крепыш был всё так же ласков, но в голосе у него зазвучали металлические нотки. – И, чтобы наше любопытство удовлетворить, вам придётся с нами в город проехать, а то здесь, на свежем воздухе, обстановка к серьёзному разговору не располагает. Прошу, – и, взяв Алексея Ивановича под локоть, повёл его под гору, к "Победе".

– За работу, товарищи! Не годится в будний день без толку прохлаждаться, – Эмилия Рерберг направилась вслед за ними и уже на ходу коротко бросила в сторону председателя колхоза. – А с тобой. Герасим Тимофеевич, мы завтра на бюро поговорим. К девяти ноль-ноль будь любезен явиться в райком.

– Эмилия Вильевна! А со мной как же?! – заволновался "министр культуры". Он сообразил, что в "Победе" ему места не достанется. – Мне как?.. Самому добираться?

Но секретарь райкома не удостоила несчастного ответом.

– Садись ко мне в "газик", до бетонки подброшу, – буркнул председатель колхоза, стараясь не глядеть на потерянного Януарьевича. И, меся своими сапожищами таящий снег, быстро пошёл прочь.

И потом на горе у запертого храма ещё долго стояли люди, молчали и глядели вслед новенькой "Победе", которая увозила в неизвестность церковного старосту, инвалида и героя Отечественной войны Алексея Ивановича Богомолова.