Читать книгу Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий - Страница 16

– Мы под Ужгородом стояли, – начал Павел свой рассказ. – Места там красивые – загляденье. Среди ночи, часа в два, подняли нас по тревоге, посадили на грузовики и повезли. Мы думали, учения, так бывало уже не раз, но… Небо начало сереть, а мы всё едем, едем… Я страшно замёрз. Ветер колючий… Потом мокрый снег пошёл… Мы прижались друг к другу и так грелись. Повезло тем, кто в самой серединке оказался, там теплее, а я нет, с самого края сидел. Оттого и закоченел. В Чопе нас из машин высадили, завели в огромный пустой сарай и как будто совсем забыли… До обеда забыли. Младшие офицеры сами ничего не знали, а они тоже с нами в сарае маялись… Так же, как и мы… А в обед… Приехал генерал и перед строем сказал, что в Венгрии произошёл мятеж и мы должны помочь нашим венгерским братьям восстановить в стране порядок… А в конце своей речи мельком так, невзначай сказал, что за невыполнение приказа в этой операции… трибунал. Но тогда никто всерьёз его слова не принял, а некоторые ребята даже обрадовались – за границу едем… И, когда генерал ушёл, смеялись, песни пели… Мне петь не хотелось, и очень потянуло домой… Ближе к вечеру нам выдали полный боекомплект, сухой паёк на трое суток, опять посадили в машины и опять повезли. На границе венгерских пограничников уже не было, только наши… в малиновых околышках. Мы поняли, кто они, и стало как-то не по себе. Те, кто прежде радовался заграничной поездке, притихли. Оттого ещё, наверное, что всю дорогу, пока мы ехали, вдоль шоссе стояли люди и смотрели на нас. Молча… Даже когда стемнело, они не разошлись по домам, а всё так же стояли… кто с фонарём, кто со свечкой или с факелом, что у кого было… Всё так же… в полной тишине. Я старался на них не смотреть. Рано утром подъехали к Будапешту, а там… нас встречали. Поперёк дороги стояли люди – женщины, старики, дети… Огромная толпа… Думаю, несколько тысяч… Они махали трёхцветными флажками и пели свои венгерские песни. Сначала мы подумали, это они нас встречают, но скоро поняли – нет, не встречают вовсе. Эти люди не хотят пустить нас к себе в город… Заслон из живых людей… Страшно… Нашего лейтенанта, а он был всего на три года старше меня, колотил озноб. И все слышали, как стучат его зубы, и он сам тоже слышал, злился, краснел, но ничего не мог с собой поделать. Следующим вечером его подстрелили… Наповал… Мы простояли на дороге целый день. Венгры смотрели на нас, мы смотрели на них. И все знали, что будет дальше, но никто ничего не делал. Ждали… И они, и мы… Стало темнеть, и тут в нашей колонне произошло движение. От машины к машине побежали вестовые, и через минуту мы тронулись. И тут вся толпа закричала… Одновременно… Несколько тысяча человек… Знаете, что это такое?.. Жуть… Они пытались остановить машины руками, а мы давили их и ехали дальше. Медленно, со скоростью, может быть, пять километров в час, но… двигались без остановок… Я сам видел, как высокий старик вышёл нам навстречу. Он держал на руках маленькую девочку, ей было годика три, не больше. Он встал прямо перед нашей машиной и стал кричать что-то по-венгерски, но мы не остановились, и они… Они оба пропали под капотом, и я услышал, как тихонько закричала девочка… Даже не закричала, а застонала… Наверное, ей было больно… Я не видел её, только слышал…А может быть, мне показалось, что слышал… Не знаю… Потом венгры стали залезать на наши машины. Они карабкались по бортам, по радиатору. Они пытались руками стащить нас вниз, на землю, и бросить под колёса наших грузовиков… Я не помню, была ли команда открыть огонь, или у кого-то не выдержали нервы, и он первым нажал на курок, но через секунду все наши уже стреляли… Представляете?.. Автоматные очереди и вой тысяч людей… Невыносимо… Я тоже стрелял, пока не кончились патроны… Я хотел только одного – не слышать воплей этих людей. Мне казалось, я сошёл с ума.

Он замолчал и, откинув голову назад, замер. Макаровна покачала головой, словно хотела сказать: "Нет! Не верю! Такого быть не может!" Ни она, ни Павел Петрович не могли произнести ни слова, не смели поторопить Павла.

Прошло, наверное, минут пять прежде, чем он снова заговорил:

– В конце концов, мы прорвались в город, и тут оказалось, из толпы тоже стреляли. В нашем грузовике были трое раненых, а Толику Комарову, единственному москвичу в нашей роте, пуля задела сонную артерию, и он умер от потери крови. Раненых мы перевязали, а Толика положили поближе к кабине и накрыли с головой… Только ноги в кирзе торчали из-под края шинели… Город был совсем пустой. На улицах ни души, и в окнах домов не горел свет, хотя было уже темно… Только моторы наших зилов нарушали эту тишину. Совсем мёртвый город… И ещё… На одной улице под деревьями тлели огни. Когда мы подъехали ближе, то увидели, что к веткам этих деревьев за ноги привязаны люди… Руки у них были связаны за спиной, а под их обгорелыми головами догорали костры. Потом нам сказали, что так повстанцы расправлялись со своими коммунистами…

Павлу Петровичу стало плохо: у него защемило, стало тесно в груди, и он осторожно, стараясь не помешать, положил под язык таблетку валидола.

– Мы остановились на площади где-то в центре города, но из машины не выходили, сидели в кузове. Похоже, и командиры наши не знали, что делать дальше. Говорили, жители города сняли со своих домов таблички с названиями улиц, и от этого никто не мог понять, где мы находимся и куда надо ехать. Ночь мы провели на этой площади. Спали в кузове, вповалку, рядом с убитым Толиком… Наверное, одному ему не было холодно в ту ночь… И потом ещё целый день и всю следующую ночь Толик ездил с нами по всему Будапешту и тихонько подпрыгивал под своей шинелью на ухабах… Только на второй день прислали из санчасти уазик с красным крестом на дверце, и мы с ним расстались.

Макаровна, трижды перекрестившись, почти беззвучно прошептала: "Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Анатолия…"

Павел опять немного помолчал.

– Странная это была война. Какие там окопы или линия фронта?!.. Я, например, ни разу не видел, кто стреляет, откуда. Они прятались за окнами своих квартир, на крышах или чердаках. Поэтому ночью мы старались остановиться где-нибудь на пустыре или на площади. Для большей безопасности. Нам из своего грузовика некуда было деваться… Мы даже нужду приноровились на месте справлять. Зато днём в открытом кузове мы были для них отличной мишенью… К концу третьего дня из нашего взвода всего шесть человек остались, я в том числе… Но… я не боялся умереть. В первый же день понял, что умру в Будапеште. И сразу успокоился, потому что знал наверняка… Но вот ждать… Понимаете?.. Ждать… Всё время ждать… Когда?.. Через час?.. Через секунду?.. Совсем невтерпёж было… От этого я сильно уставал… Очень измучился… Даже торопил, чтоб поскорее… Вот ведь как бывает!.. И дождался-таки. У Серёги забарахлил мотор, он остановился, чтобы посмотреть… Мы недолго стояли, минут десять… но, когда тронулись, поняли, что от своих отстали… И в результате… заблудились… Плутали, плутали и заехали невесть куда… А спросить дорогу не у кого, да и как спросишь? Мы по-венгерски ни бум-бум… Остановились… Мотор заглушили, потому как бензин на нуле, надо экономить… И вдруг видим – впереди через два дома от нас… на третьем этаже на балкон вышла женщина. Мы сначала не поняли, а потом Гришка из Могилёва как заорёт: "Пацаны! Да она голая!" Серёга мотор завёл и вперёд, захотелось удостовериться… поближе посмотреть… Подъехали, а она… на самом деле, без ничего… То есть совсем… Засмеялась, рукой нам сверху помахала и что-то бросила нам в кузов… Это потом уже я узнал… гранату. В госпитале узнал, когда в сознание пришёл. А тогда… Помню, хлопок, яркую вспышку, весёлую голую бабу, радостный Гришкин смех и… темнота.

Он замолчал. Потом повернул голову в сторону матери и спросил:

– Мама, как вы?.. Ничего?..

– Всё хорошоо, сынок, не тревожься.

И в самом деле, в глазах её не было ни слезинки.

– Я так до сих пор не знаю, кто там у них прав был, кто виноват… И, хоть убейте, понять не могу, зачем мы в их дела мешаться стали.

Павел Петрович был уверен, удивить его в этой жизни уже невозможно, и вот надо же: рассказ Павлика ошеломил.

Чем измерить человеческое страдание? И существует ли она, эта мера?

Сколько за коротенькую жизнь довелось испытать этому парнишке! Не приведи, Господи!

Когда старый, больной человек торопит смерть, чтобы та избавила его от страданий, это понятно, это естественно. Но, когда мальчишка, только-только начавший жить, хочет поскорее умереть, чтобы освободиться наконец от непрерывного, подавляющего все чувства, все мысли страха, с этим невозможно примириться. И нет в этом ничего героического, ничего достойного подражанию. Потому что это противоестественно, это ненормально!

Спросите любую мать, для чего в муках родила она сына. На страдание?.. На подвиг?.. На нечеловеческую муку?.. Для того, чтобы в двадцать лет он стал калекой?.. Чушь!.. Бред!.. Не для того вскормила она его своей грудью, чтобы сытый боров в Кремле решал, жить её сыну или умереть, а превратив парня в калеку, швырял ему под ноги жалкий пенсион, на который кроме чёрствой корки хлеба и глотка воды из колодца, ничего не купишь!.. И ведь умудряются при этом совесть свою покойной оставить и других учить, как жить должно!..

Ржавой копейкой жизнь человеческая в нашей державе ценится!..

Молчание затягивалось, и повисшая в купе гнетущая тишина становилась невыносимой.

И тут, безучастно глядя на проплывающий за окном осенний пейзаж, Макаровна негромко запела:

Тихо покачивая головой, она никого и ничего не замечала и, казалось, была здесь совсем одна. Протяжная печальная мелодия… и не песня даже, а тихий стон или плач, печальный рассказ о чём-то своём, потаённом. Она не жаловалась, не ждала ответа. Надо было ей выговориться, освободиться от всего того, что тяжелым камнем лежало у неё на сердце.

Только русский человек может в горестную минуту запеть и вложить в песню эту всю свою непереносимую боль, всю душевную муку.