Читать книгу Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий - Страница 18

Рельсы, выскакивающие из-под вагона, стали множиться, разбегаться в разные стороны; настойчивее и громче застучали колёса на стрелках, леса и поля, ещё минуту назад проплывавшие за окном и разодетые по осенней моде в яркий разноцветный убор, сменились скучными серыми коробками блочных домов. Платформы пригородных станций замелькали всё чаще и чаще, одна за другой: "Сортировочная", "Депо", "Рижская".

Павел Петрович Троицкий, стоя в коридоре, что есть силы вцепился в поручень у окна и не мог оторвать глаз от этих похожих друг на друга домов, от красно-кирпичных старинных пакгаузов, от покосившихся заборов и сваленного где попало мусора – ото всего этого грязного унылого городского пейзажа, которого он не видел целых девятнадцать лет!.. И от переполнявших его давно забытых чувств ему временами казалось, что сердце, рвущееся наружу из грудной клетки, не выдержит и разорвётся раньше, чем он ступит на московскую землю.

Что принесёт ему эта новая встреча с городом, который он любил больше всего на свете и в котором пережил самые страшные мгновения своей жизни?..

Авдотья Макаровна с раннего утра уложила все свои вещи и теперь прямая, натянутая, как струна, сидела на нижней полке у самой двери и тревожилась, куда подевался Владислав? Со вчерашнего вечера он, как ушёл в пятый вагон, словно сквозь землю провалился. Оно, конечно, дело молодое, и Людмилка, хоть и не вышла росточком, всё же девица бойкая, заметная и вполне могла парню голову вскружить, так что понять его очень даже можно. Но подобные рассуждения вовсе не успокаивали, а напротив, только увеличивали её тревогу: а вдруг Владик забыл про них со своей зазнобой? Поэтому она поминутно выглядывала в коридор и тяжко вздыхала.

– И что вы так волнуетесь, мама? – успокаивал Павлик мать. – Придёт, никуда не денется. Чемодан с деньгами у нас, а без него он как бы и не человек вовсе. Вот увидите, в самый последний момент явится.

Макаровна соглашалась с сыном, понимала его правоту, но волноваться меньше от этого не переставала.

– А вдруг, что случилось?.. Плохо с сердцем… Или ещё что… Мы ж ничего не знаем.

– У такого здорового парня и плохо с сердцем?.. Ну, вы скажете тоже…

– Мало ли, – не сдавалась мать. – Теперича молодёжь хлипкая пошла, хуже нас, стариков.

– А может, оно и к лучшему? – рассмеялся Павлик. – Тогда мы с вами, мама, вмиг миллионщиками станем.

– Типун тебе на язык! – оборвала его Макаровна и снова выглянула в коридор.

Вместо ожидаемого Влада в дверях показалась Нюра-проводница.

– Как вы тут без меня? – густо покраснев, она положила на стол в несколько раз сложенный листочек бумаги в косую линейку и, не глядя ни на кого, а так, куда-то в пространство, как бы вскользь, сказала. – Тут адресок мой… Если вдруг чего понадобится… или попросту… вдруг письмо захочется написать… Я рада буду. Вот… – и быстренько шмыгнула обратно в коридор.

– Славная девчоночка!.. – вздохнула Макаровна. – Вот бы мне невестушку такую…

– Мама!.. О чём вы?! – Павлик был явно раздосадован.

– Да это я так… Про себя… Не слушай меня… дуру, – и тихонько спрятала листок с адресом в карман кофты.

Заскрипели тормозные колодки. Поезд медленно подползал к перрону Ярославского вокзала. За окнами показались носильщики с латунными бляхами на груди, встречающие с цветами в руках, суровый милиционер в кожаной портупее и с пустой кобурой на боку.

Состав, слегка дёрнувшись, остановился.

И когда последняя надежда Авдотьи Макаровны на появление Владислава была практически потеряна, он с шумом ворвался в купе.

– Тютелька в тютельку поспел!.. Павлуша!.. Боевая готовность номер один!.. Приехали! У пятого вагона встречаемся!.. Лады?.. – и, забрав с верхней полки свой денежный чемоданчик, побежал к выходу.

– Я вам помогу вещи из вагона на перрон вынести, – предложил Павел Петрович.

– И думать не смей! – рассердилась Авдотья Макаровна. – Где это видано, чтобы генералы мои шмотки таскали?!..

Но "генерал" слушать её не стал. Подхватил два чемодана, свой и соседский, и быстро пошёл по коридору.

– Петрович!.. Не позорь ты меня перед людьми! – неслось ему вслед.

На перроне у выхода из вагона стояла взволнованная Нюра. Павел Петрович поставил чемоданы на землю.

– Ну, всего тебе доброго, голубушка!.. Даст Бог, ещё свидимся, – и протянул ей руку.

– Павел Петрович… товарищ генерал… – заикаясь и краснея больше обычного, тихо проговорила Нюра, – можно я вас поцелую?..

И, не дожидаясь ответа, обвила "генеральскую" шею тоненькими руками и крепко-крепко поцеловала.

– Я вас всегда-всегда помнить буду! Что бы ни слупилось!.. До самой смертушки своей!.. – и захлюпала носом.

– Ну, ну, ну… – смущённый, растроганный, Павел Петрович обнял её и, прижав к себе, тихонько сказал на ушко: – Постарайся стать счастливой, моя хорошая!.. Договорились?..

– Miy… – только и сумела ответить, не замечая ползущей по щеке слезы.

– До свиданья, Нюра, – Авдотья Макаровна протянула ей руку лодочкой. – Чует моё сердце, не на век мы с тобой прощаемся.

– Ах, если бы! – согласилась девчушка и, улыбнувшись, церемонно пожала протянутую руку. Потом обернулась к Павлу. – А вы ничего не скажете мне на прощанье?..

– Почему же? – смутился парень. – Будьте здоровы!.. И ещё… Пусть никто вас не обижает. Ладно?.. Хотя в нашей жизни это, наверное, невозможно.

– Возможно!.. Возможно! – обрадовалась такому необычному пожеланию Нюра. – После того, что я за этот рейс узнала, что пережила, меня уже ничем обидеть нельзя. Я теперь закалённая, – и засмеялась, счастливая.

У пятого авгона Влад прощался с Людмилкой.

– Ты, само собой, можешь не верить, но… Клянусь, я ещё никого в своей жизни не обидел. Нет, врать-то врал… Оно, конечно, не без этого, но так, чтобы с последствиями, – никогда! Ты всё обдумай на досуге, я тебя не тороплю – дело серьёзное. Но особо тоже… не тяни… Короче, через две недели на этом самом месте в четырнадцать ноль-ноль по московскому времени встречаю сто двадцать шестой поезд, пятый вагон, и ты мне даёшь твёрдый и окончательный ответ. Лады?

И куда только подевалась Людмилкина бойкая говорливость?.. Она стояла у подножки вагона пунцовая и в растерянности теребила дерматиновый футляр, из которого торчали два флажка, жёлтый и такой же красный, как и её щёки. В ответ на предложение Влада Людмилка только коротко кивнула и вдруг, расталкивая выходивших на перрон пассажиров, кинулась обратно в вагон.

Павел Петрович протянул Владу руку.

– Рад был с вами познакомиться, Владислав Андреевич.

– Взаимно, – ответил тот и с готовностью пожал протянутую руку.

– Я бы очень хотел помочь Павлу, – сказал Троицкий и достал из кармана записную книжку. – Где вас можно будет разыскать, если моё желание совпадёт с моими возможностями?

– Пока не решил, товарищ генерал. Лучше я вас сам разыщу. Вы где намерены остановиться?

– В гарнизонной гостинице. Это где-то на площади Коммуны. Более точного адреса, к сожалению, дать не могу.

– А мне и этого достаточно. Через пару, тройку дней ждите гостей. Лады?

– Договорились, – и, помахав на прощанье своим попутчикам, Павел Петрович пошёл в сторону вокзала.

– Погодите!.. Товарищ генерал!.. – он обернулся и увидел бегущую по перрону Людмилку. Она с разбега чуть не сшибла его с ног и, запыхавшись, с трудом переводя дыхание, проговорила.

– Вот, Павел Петрович… Вам! – и протянула ему газетный свёрток. – Вы моего мёда так и не попробовали как следует… Кушайте на здоровье… Вам оно сейчас… ой! – как понадобится…

– Спасибо, голубушка, – он был очень тронут таким неожиданным и таким щедрым подарком. – Только напрасно вы!.. Ей Богу!..

– Мне Влад предложение сделал… Чтобы, значит, идти за него, – не слушая возражений, быстро затараторила девчонка. – Как считаете, соглашаться или отказать?.. Я только вас могу послушаться… Ведь у меня никого нет… То есть совершенно… И про деда пасечника я тоже наврала… Ведь хочется, чтобы всё, как у остальных, было… Вот и придумываю… Вроде, как в куклы играю… А тут уже не до игрушек, верно?.. Тут разговор, может, о всей жизни идёт… Мне замуж, знаете, как хочется?!.. Но боюсь, а вдруг он не тот… А?.. Вдруг ошибусь?.. Потом век локти кусать буду… А вы, Павел Петрович, человек умный, знающий про жизнь… Посоветуйте, что делать? Как скажете, так тому и быть!..

– С чего это вы решили, что я умный и знающий?.. Я, Людмила Степановна, в принципе советчик никудышний… Честное слово… – Троицкий в конец растерялся. – А в таком деликатном деле вообще считаю, безполезно какие-либо советы давать…

– Нет, полезно!.. Очень даже полезно!.. – настаивала Людмилка. В глазах её было столько мольбы, она так верила ему, что он неожиданно даже для самого себя… решился.

– Я бы на вашем месте ему бы не отказал, но и не согласился бы вот так сразу… С бухты-барахты. Вы ему, Людмила Степановна, дайте… Как бы это половчее сказать?.. Испытательный срок, что ли… Присмотритесь, узнайте друг друга получше… А впрочем… Не слушайте вы меня, сами решайте. Я ведь ни вас, ни Владислава толком не знаю…

– Вы мне только скажите, стоящий он человек или так… балабол? Какое у вас впечатление?

– Впечатление?.. Нормальное впечатление, но это…

Он не успел договорить, как она бросилась к нему на шею и крепко-крепко расцеловала.

– Спасибо, Павел Петрович!.. Так и знала: вы один сможете мне помочь!.. Огромное-преогромное спасибо вам!.. Добрый, прекрасный вы человек!.. – и радостная побежала назад, к своему пятому вагону. Уже на бегу помахала ему рукой и звонко, весело прокричала: – До скорого свидания, товарищ генерал!.. Я вас ни за что и никогда не забуду!..

Шедшие ей навстречу пассажиры с удивлением оглядывались на нелепую фигуру худого, нескладного человека в длинном не по размеру пальто. Даже самая смелая фантазия никак не позволяла признать в нём генерала. А сам "генерал", покраснев от неловкости и смущения, не без эдакого злорадства на свой счёт думал про себя: "Ну вот, уже и молоденькие девчоночки, одна за другой, на шею тебе бросаются!.. Дожил!.."

Первое, что поразило Павла Петровича, когда он вышел на Комсомольскую площадь – странная, непривычна тишина на улицах. Машин было много и двигались они по мостовой плотным потоком, но при этом не издавали ни одного сигнала, и Троицкому показалось даже, что он на короткое время оглох. Куда подевалась безпорядочная весёлая перекличка автомобильных гудков, клаксонов, радостный трамвайный перезвон?.. Почему глухая тишина повисла в воздухе, и только урчание моторов и шелест шин по асфальту нарушали эту глухую немоту?..

Не мог знать комбриг Троицкий, что Моссовет пару лет назад своим суровым постановлением запретил подачу звуковых сигналов на улицах Москвы, дабы оградить покой москвичей и гостей столицы от излишнего шума городского транспорта. Благое стремление. Безусловно – благое!.. Но для человека тридцатых годов, через девятнадцать лет вернувшегося на эту площадь совсем из другой жизни, такая тишина казалась тревожной, непонятной, ошеломляющей.

Справа от Ярославского вокзала за железнодорожным мостом высилось многоэтажное здание, увенчанное высоким шпилем со звездой в лавровом венке, а левее, чуть подальше, за обшарпанными крышами знакомых домов, ещё одно такое же. И тоже со шпилем. Когда Павел Петрович последний раз был здесь, этих "высоток" не было и в помине.

Машины "такси" тоже были совсем другими. Вместо высоких чёрных "Эмок", возле вокзала выстроились в ряд элегантные автомобили с покатыми крышами, и сбоку на капоте можно было прочитать, как называются эти разноцветные красавицы: "Победа".

"Да, жизнь шагнула от тебя далеко вперёд, дорогой товарищ!.. И хочешь – не хочешь, а придётся к этому привыкать!.. Наверняка, и не такие сюрпризы тебя впереди ожидают", – невесело усмехнулся про себя бывший комбриг и открыл дверцу кремовой "Победы" с шашечками на борту.

Водителем такси оказался жизнерадостный и очень полный грузин лет сорока. Было удивительно, как помещается его грузное тело за рулём, и вообще, как он умудряется вести машину, если руль упирается в его необъятный живот?

"Грузный грузин! Вот и каламбур нечаянно получился", – подумал Троицкий и улыбнулся.

– Тамарджоба, дорогой! – радостно приветствовал шофёр пассажира, включая счётчик. – Куда поедем, генацвале?

Мне нужна… – Павел Петрович запнулся. – Я, к сожалению, не знаю, точного адреса гарнизонной гостиницы. По-моему, где-то возле площади Коммуны.

– Не смущайся, дорогой. Найдём мы твою гостиницу. Всё, что душа твоя пожелает, найдём! – и он так рванул с места, что у бедного пассажира, который забыл, когда в последний раз ехал в такси, ёкнуло сердце. – Никто так хорошо Москву не знает, как Автандил Гамреклидзе, – и уточнил. – Это меня Автандилом зовут.

– Павел Троицкий, – в свой черёд представился Павел Петрович.

– Вот и познакомились, генацвале. Я лично очень рад. Нехорошо, когда человек не знает, как его соседа зовут. Даже если это соседство такое короткое, как у нас с тобой.

Они выехали на Садовое кольцо.

Павел Петрович с каким-то жадным, болезненным любопытством вглядывался в бегущие навстречу московские дома, переулки, улицы: отыскивал знакомые черты города, который он так давно оставил. И, когда находил, радовался, словно старого друга встретил. А всё новое, неузнаваемое вызывало в душе смутное, тревожное чувство. Будто встретился он с чужим, посторонним человеком, от которого не знаешь, чего ожидать.

Взвизгнули тормоза, машина остановилась на светофоре, и только тут до слуха его донёсся голос лучшего знатока Москвы, водителя Гамреклидзе.

– … и на партсобрании ему объявили "строгий выговор с занесением". Генацвале, скажи, разве это справедливо?..

Павел Петрович смутился и виновато посмотрел в сторону шофёра.

– Извините, Автандил. О чём вы?..

– Эх, Павел, Павел!.. Дорогой, ты что, совсем не слушал меня? – безо всякой обиды спросил тот. Только удивился, и всё. – Вай, вай, вай!.. так крепко задумался. Зачем?..

– Давно в Москве не был.

Рядом с "такси" остановился грузовик, доверху нагруженный селикатным кирпичом. Казалось бы, что особенного? Но бывшего комбрига поразило, что не только борта, но и капот, и дверцы ЗИЛ-a выкрашены в розовый цвет и, мало того, разрисованы большущими ромашками!..

– С каких это пор в Москве обыкновенные кирпичи на таком легкомысленном транспорте возят? – рассмеялся Троицкий.

– Ты, наверняка, знаешь, геацвале, у нас этим летом международный фестиваль молодёжи и студентов проходил. Со всего мира молодёжь съехалась, – начал объяснять грузин, но, заметив удивление своего пассажира, спросил: – Неужели, ничего не слыхал об этом?!..

– Ничего, – ответил Павел Петрович.

– Ну, как же так?!.. – удивился Автандил. – Открывали фестиваль на стадионе в Лужниках, а жили иностранцы возле ВСХВ, там для них целый гостиничный городок построили, и в день открытия делегации через всю Москву на грузовиках везли, чтобы москвичи смогли им ручками помахать. "Мир!.. Фройндшафт!.." Интернационализм, так сказать, в самом натуральном виде. И какой-то весёлый человек придумал, разукрасить тёмно-зелёные "ЗИЛы" самым немыслимым образом. Представляешь?!.. Народу на улицы высыпало столько, что разноцветная колонна медленней черепахи к стадиону двигалась. Открытие, само собой, задержали. Мы с сыном на Восточной трибуне лишних два часа под палящим солнцем жарились. Ты не удивляйся, сейчас по Москве и голубые, и жёлтые, и оранжевые грузовички бегают. А возвращать им обратно первоначальный облик никто, по-моему, не собирается. Денег, думаю, жалко.

Загорелся зелёный свет, и Автандил рванул с места, оставив розовый грузовик далеко за спиной…

– Ты где сидел?

Пришёл черед удивиться Троицкому.

– Как это вы узнали?

– Секрет, – рассмеялся грузин. – Так где же?

– Далеко. Отсюда не видать.

– Не хочешь говорить, не надо. Я не самый любопытный.

– А вот мне любопытно, как вы всё-таки узнали, что я "оттуда"?..

– Пойми, дорогой, у вас, которые, как ты говоришь, "оттуда", на лбу вот такими аршинными буквами написано, откуда вы. Я таких, как ты, десятками по Москве вожу.

– Уж будто и в самом деле десятками?

– Клянусь квартальной премией!.. И странно, амнистию к сорокалетию нашей дорогой советской власти ещё не объявили, а сидевший народ со всех концов нашей необъятной родины в нашу дорогую столицу толпой хлынул. В чём причина, скажи. Как это называется?

– Реабилитация, товарищ Гамреклидзе, вот как это называется.

– Все мне это не русское слово говорят, а в чём смысл, объяснить толком не могут. Хоть ты мне растолкуй.

Павел Петрович смутился. Он и сам впервые задумался над тем, как просто и доходчиво перевести на человеческий язык это вычурное иностранное слово.

– Право, не знаю, – попытался отговориться он.

– А ты попробуй.

– Ну, это как бы… восстановление в правах… Вернее, признание, что заключённый невиновен… Понимаете?..

– Не понимаю, – честно признался Автандил. – Ты, например, за что сидел?

Павел Петрович пожал плечами.

– Ей Богу, не знаю.

– Как это "не знаешь"? – удивился грузин.

– А вот так. Когда сажали, забыли мне об этом сказать, а я поленился спросить. Вот и сидел просто так… Ни за что…

– Этого не может быть, генацвале. "Просто так" у моей бабушки Нины в Алазани виноград растёт. А в тюрьму у нас за "просто так" не сажают. Обязательно причина должна быть. Хотя бы самая маленькая, но должна. Так по всем правилам полагается…

– Значит я – исключение из правил.

– Хорошо, иначе вопрос поставлю: в чём тебя на следствии обвиняли?

– Я товарища Сталина убить собирался.

– Ничего себе!.. А ты говоришь "ни за что"!.. Странно, что сам живой остался.

– Но я-то никого не хотел убивать!..

– Ну, это ещё доказать надо, – не сдавался Автандил. – Кто может знать, о чём ты думал? Какие тайные замыслы в твоём несознательном сознании зрели?

– Вы, Автандил – вылитый мой следователь. Тот тоже изо всех сил пытался убедить меня, что я преступник.

– Докажи, что нет.

Троицкий рассмеялся.

– Честное пионерское под салютом! – и добавил. – Зуб даю!..

– Смеёшься? – обиделся Автандил. – А я серьёзно. Скажи, почему столько людей в лагерях сидело, если никто из них ни в чём виноват не был?.. Какая тут причина?.. Неужели половина населения всего Советского Союза – бандиты и убийцы?.. Да быть этого не может!.. Значит, кому-то было выгодно, чтобы из честных людей преступников сделать. Так?.. Так. Кому?!..

– Чтобы на ваш вопрос, Автандил, ответить, надо знать, что за кремлёвской стеной все эти годы творилось. Нас там не было, поэтому знать, что, к чему да отчего, нам не дано. И даже гадать не стоит. Занятие безполезное.

– Но предположить мы можем. Для меня это очень важно – понять.

– Думаю, драка за власть шла.

– Зачем драка?.. Почему драка?!.. Человек человеку – друг, товарищ и брат. Меня так в школе учили. А в Кремле – самые лучшие из нас!.. И неужели этим прекрасным людям власти на всех не хватило?.. Ни за что не поверю!..

Троицкому стало вдруг скучно. Не хотелось ни объяснять, ни убеждать, ни доказывать.

– И правильно делаете, товарищ Гамреклидзе. Это всё мои досужие домыслы и только.

– Вот так всегда! – расстроился Автандил. – Только серьёзный разговор начали, и – бац!.. Приехали.

Машина действительно остановилась, и лучший знаток Москвы выключил счётчик.

– Ты пойми, генацвале, после двадцатого съезда все на меня наезжать начали: "Ваш Сталин!.. Ваш Сталин!.." Почему "наш"?.. Он такой же наш, как и ваш. Если я грузин, значит за всё население Грузии отвечать должен?. Не согласен!.. К слову сказать, благодаря "нашему Сталину" мы ихнего Гитлера победили. Но это я так… Просто, чтобы напомнить…

Павел Петрович достал из кармана деньги.

– Сколько с меня?

– Нисколько. Денег я с тебя не возьму!.. Я ведь тоже могу сказать: "Ваш Хрущёв!"

– Хрущёв – украинец, а я, между прочим, русский. Так сколько?

– А я про что?.. В Кремле, кстати, дети разных народов заседают. Смотри, Микоян – армянин, Каганович – еврей, Хрущёв – хохол, Берия – тот вообще… менгрел был… И выходит, случись что в масштабе Союза – всех армян, евреев и прочих за ошибки какого-то одного дурака поголовно платить заставят?!.. Убери деньги, сказал!.. Ни копейки не возьму!..

Павлу Петровичу было ужасно неловко, но Автандил был так непреклонен и даже зол, что спорить с ним казалось опасно.

– Ну… Большое спасибо вам, товарищ Гамреклидзе, – пробормотал Троицкий и, растеряно оглядевшись, спросил. – А дальше мне куда?..

Никаких признаков гостиницы в обозримом пространстве видно не было…

Грузин ничего не ответил. С удивительной для такого полного человека лёгкостью вылез из машины и, подхватив чемодан своего пассажира, коротко бросил на ходу.

– За мной, генацвале!..

Они вошли в арку безликого жилого дома ещё довоенной постройки и, повернув налево, направились к угловому подъезду, над дверью которого висела зелёная с золотом вывеска: "Гостиница Московского военного округа".

– Без вашей помощи я бы её ни за что не нашёл, – облегчённо вздохнул Павел Петрович.

– Маскировка. Важный стратегический объект, – очень серьёзно сказал грузин и распахнул массивную дверь. – Прошу!..

За столиком дежурного администратора сидела молодящаяся перегидрольная блондинка неопределённого возраста с вызывающе ярким маникюром на коротеньких пальчиках. Она с жадным интересом разглядывал журнал, на обложке которого можно было прочитать: "Rigas modes".

– Принимай гостей, Лариса Михайловна! – Автандил припал к пухленькой ручке и, громко чмокнув, зашептал на ухо. – Я тебе такого жениха привёз! Закачаешься!..

– Автандил!.. Как тебе не стыдно?.. Тоже мне… скажешь такое!.. – она изящно, как ей, вероятно, казалось, повела головкой и вскинула на своего будущего постояльца густо накрашенные чёрные ресницы. Как много обещал вспыхнувший из-под этих ресниц взгляд её карих глаз!.. Без особого труда можно было догадаться, что она не замужем и отставные военные – её слабость. – Это он всегда так шутит. Не обращайте внимания, товарищ…

– Троицкий, – представился Павел Петрович и протянул ей свой военный билет и предписание, выданное бойким капитаном в самом "райском" месте на этой грешной земле.

Лариса Михайловна опять повела кругленькой головкой, опять кокетливо улыбнулась и, взяв документы, грациозно раскрыла толстенную амбарную книгу, лежащую перед ней на столе.

– Ты тут располагайся, генацвале. Помойся, отдохни с дороги… У меня смена до четырёх. В семнадцать ноль-ноль я, как штык, буду здесь. Поедем кататься, я тебе Москву покажу. Ты сколько лет в нашей столице не был?

– Девятнадцать.

– Ничего себе! – Автандил даже присвистнул. – Значит, будет, что показать! – и, не дожидаясь согласия или возражений, пошёл к выходу. – Лариса! Смотри у меня, будь поласковей с товарищем.

Хлопнула тяжёлая дверь.

Лариса Михайловна вздрогнула и испуганно посмотрела на своего гостя.

– Товарищ генерал?!.. – в голосе её прозвучало и удивление, и восхищение, и восторг.

– Бывший, – уточнил Павел Петрович. – А сейчас, обыкновенный пенсионер.

– Обыкновенный?! – подобное заявление возмутило дежурного администратора до глубины души. – Вы отставной! Неужели не ощущаете разницы?!.. Ах!.. Если бы все пенсионеры у нас были такими… – она не договорила, но интонация её содержала в себе столько высокого и глубокого смысла, что отставной генерал внутренне съёжился. – Я вас в полулюксе поселю. Люксов у нас вообще нет. Новую гостиницу одиннадцать лет всё строят, а когда достроят, наверное, даже сам министр обороны не знает. Ваш номер – второй. Анкету можете позднее заполнить. Я сегодня в ночь работаю, так что мы с вами все необходимые формальности успеем ещё оформить…

Ресницы опять вскинулись вверх, и карие глаза подёрнулись влажной поволокой. О!.. Как много они обещали!..

– Я вас провожу, товарищ генерал.

Призывно покачивая бёдрами на ходу и оглушительно громко стуча высоченными каблуками по мраморным ступеням лестницы, она повела свою жертву на второй этаж.

Полулюкс оказался обыкновенной комнатой с нишей, в которой стояла роскошная двуспальная кровать, а в углу, слева от входа, висело на стене овальное зеркало, и белел умывальник.

– Туалет направо по коридору, а душ, к сожалению, на первом этаже. Захотите помыться, ключик у меня. Располагайтесь! – и она тихонько прикрыла за собой дверь, одарив высокого гостя на прощанье многообещающей улыбкой…

Павел Петрович скинул пальто прямо на кровать и подошёл к окну. Окно выходило во внутренний двор, и вид из него открывался, прямо скажем, не очень весёлый: ни жалкого деревца, ни какого-нибудь завалящего кустика. Всё пространство двора залито скучным серым асфальтом, сквозь который и травинки не пробиться. Лишь из-за высокой кирпичной ограды соседнего дома торчали голые ветви деревьев парка ЦДКА.

Как давно это было!

Совсем в другой жизни!

Все долгие годы своего заточения он запретил себе думать о прошлом, запретил вспоминать, потому что знал: дай только волю фантазии, позволь сознанию окунуться в сладкие воспоминания о былом счастье, и… Конец! Ты потеряешь ощущение реальности и, шаг за шагом, приблизишь себя к тому порогу, за которым начинается самое страшное – отчаянье. И, в конце концов, невероятным усилием воли он заставил себя избавиться от прошлого. Забыть, не забываясь. Словно ничего, кроме глухих стен камеры и "колючки", не было в его жизни вовсе.

Но сейчас… Сейчас уже не надо бежать от воспоминаний. Они не страшат более грядущим безумием.

Духовой оркестр в эстрадной раковине парка ЦДКА заиграл "Амурские волны", а на песчаные дорожки аллей легли кружевные тени цветущих лип. И на ресторанной веранде тёплый июньский ветерок легонько шевелил прозрачные тюлевые занавески, и мельхиоровые приборы слабо позвякивали среди негромкого людского гомона, а в хрустальных бокалах искрилось холодное шампанское, и смеющиеся глаза Зиночки смотрели на него из-под выбившейся пряди светлых волос радостно и лукаво.

Как они любили друг друга!.. Как они были счастливы!..

Слёзы сами, без спросу, потекли по его щекам.

"Слезами душа умывается". Он вспомнил эти слова отца Серафима и заплакал сладко, не таясь, с благодарностью принимая эту великую милость Господню – освобождение от душевных пут, что связывали его волю с самого момента ареста. Он плакал впервые за последние девятнадцать лет и не стыдился своей слабости, не прятал её под маской холодной иронии или мужественной простоты. Он отдавался охватившему его чувству легко и свободно, и гнетущая боль, с которой он так сроднился за эти годы, стала понемногу утихать, пока не отпустила его совсем.

Когда в семнадцать ноль-ноль лучший знаток Москвы Автандил Гамреклидзе осторожно постучал в дверь полулюкса под номером два, Павел Петрович Троицкий, подтянутый, свежевыбритый, терпко пахнущий любимым одеколоном "Шипр", уже ждал его.

– Вы меня извините, товарищ генерал, мне Лариса только что сказала, какое у вас звание, – и выражение лица, и даже грузная фигура его излучали невероятное почтение. – Я бы, например, никогда не подумал… А вы… Такой большой человек!.. И такой скромный!.. Честное слово!..

– И далось же вам моё мифическое генеральство! – поморщился Павел Петрович. – Ну, а если бы я ефрейтором был, неужели бы меньшего уважения заслуживал?

– Ни в коем случае! – сразу возразил грузин. – Ни в коем случае!.. Но, что ни говори…те, а генерал – это… генерал! – и многозначительно поднял вверх указательный палец. – Не я звания придумал, не мне их отменять.

– Меня зовут Павел, – не слушая его продолжил Троицкий. – Но, поскольку я значительно старше вас, можете звать меня Павел Петрович. И прошу, заклинаю вас, забудьте о чинах!

И вдруг шальная мысль пришла генералу в голову.

– Вы христианин?

– Я грузин, – с достоинством ответил Автандил. – А среди грузин я ещё не встречал вероотступников.

– И я христианин, – с не меньшим достоинством сказал Павел Петрович. – Значит, перед Господом нашим мы с вами братья. Согласны?

– Так точно, товарищ… Павел Петрович, – Гамреклидзе расплылся в улыбке. – Позвольте только перед выездом домой позвонить? Очень нужно, честное слово.

Троицкий кивнул и грузин почти сорвал с рычага трубку. Потом что-то темпераментно, очень горячо говорил по-грузински. В конце короткого разговора издал горловой утробный звук, означавший, по-видимому, наивысшую степень удовлетворения, бросил трубку на рычаг и обернулся к Павлу Петровичу. Глаза его светились самым настоящим счастьем.

– Моя колымага к вашим услугам, товарищ… Троицкий. То есть брат Троицкий. Прошу! – и шикарно распахнул перед вновь обретённым "родственником" по вере дверь полулюкса.

Колымагой Гамреклидзе оказался "опель-капитан" производства тысяча девятьсот тридцатого года.

– Трофейный, – пояснил он. – Я не в окопах, я на трудовом фронте воевал. Диабет у меня с шестнадцати лет, вот и забраковали меня вчистую. Но погоны всё-таки нацепили и отправили в гараж возле Крымского моста. Знаете, там раньше самые большие склады продуктов в городе находились? А после революции какая-то умная голова решила: лучшего места для спецгаража в Москве не найти. Продовольствие увезли, машины поставили. Так вот, я все четыре военных года из продуктового гаража не вылезал – очень важную шишку по Москве катал… Сначала на "ЭМКе", а с августа сорок четвёртого на этом самом "опеле". Туда-сюда. От дома – на работу, с работы – домой. От тоски, как паршивая шавка, подыхал. Люди на фронте кровь свою проливали, а мы с ним по Москве катались: из Хамовников – на Лубянку и обратно. Редко, когда в другие места заезжали. Он недалеко от писателя Льва Толстого жил. Ну, а на Лубянке известно, какие заведения помещаются: "Детский мир" и оно – это самое… Тогда, правда оно – "это самое" – не КГБ, а МТБ называлось.

– Значит, "шишка" эта в МТБ служила? – поинтересовался Троицкий.

– Служила?!.. Если бы ты знал, генацвале, как она служила и что мой незабвенный товарищ Егоров Вэ Пэ из себя представлял!.. Он даже не завхозом, нет… Он… Не могу сказать точно, как его должность в отделе кадров называлась, знаю одно: он на Лубянке всеми дворниками и уборщицами заведовал. Главнокомандующий мётлами и половыми тряпками МТБ СССР!

– Никогда не думал, что бывают такие должности, – развеселился Павел Петрович.

– А как же?!.. Кто-то ведь должен говно за начальством убирать? Должен. А кто-то должен этим важным процессом командовать? Обязан. Иначе безопасность страны окажется под угрозой!.. Вот почему мой дорогой Вэ Пэ – главный говночист госбезопасности Советского Союза в чине подполковника состоял! Представляешь?!.. Ещё одна звёздочка на погонах, и он бы папаху на своей лысой башке таскал! Как самый настоящий горец!.. Больше скажу, почти перед каждым праздником на его кителе новая медаль появлялась, а то и орден! Отважный человек был! Почти герой!..

– А как его машина у вас оказалась?

– В сорок шестом товарищ Егоров прямо с конвейера автозавода новенькую "Победу" получил, а у меня – демобилизация. Я к нему в кабинет зашёл, чтобы, значит, последнее "прости" сказать, а он обнял меня, расцеловал в обе щеки, а когда я ему ключи от "Опеля" протянул, взял их, повертел в руках и шикарно так, знаешь, на стол бросил: мол, "не нужна мне эта рухлядь, владей!" Как он с начальством гаража договорился, не знаю. Да мне собственно наплевать, но с того дня я этой ласточкой вот уже больше десяти лет владею. И хорошая машина, скажу вам. За всё время ни одной серьёзной поломки. А теперь, товарищ генерал, закройте глаза, пожалуйста. Подъезжаем. Мне бы очень хотелось, чтобы вы эту сногсшибательную красоту не по капельке, а одним залпом выпили.

Павел Петрович послушно закрыл глаза.

Машина остановилась.

– Приехали.

Автандил взял своего пассажира под руку и помог выбраться из машины на свежий воздух. На них тут же пахнуло прелым осенним листом и влажной землёй.

– Теперь можно открыть глаза, Павел Петрович. Смотрите.

Прямо перед ними, насколько мог видеть глаз, распластался вечерний город. Мириады дрожащих огоньков то вытягивались прямыми ниточками вдоль новых проспектов, то безпорядочно путались в безконечном лабиринте старых московских улиц и тупиков и, весело подмигивая, убегали почти к самому горизонту.

От этой неоглядной широты дух захватывало.

– Где мы? – только и смог вымолвить он.

– Ленинские горы, – Гамреклидзе был доволен произведённым эффектом.

– Почему я никогда не был здесь раньше? – то ли спросил, то ли удивился Павел Петрович.

– А вы никак не могли здесь раньше быть, товарищ генерал. Эту площадку для обзора только в пятьдесят третьем открыли. Вместе с университетом… Вы назад обернитесь.

За их спинами гвоздём протыкало небо новое здание МГУ. Его правильная симметрия после величавого простора вечернего города была невероятно скучной и унылой. До тошноты. И вообще, своими очертаниями эта высотка, впрочем, как и все её сёстры, очень напоминала детсадовский домик, построенный из деревянных кубиков, а своей наглой помпезностью нарушала все представления о пространственной гармонии. Во всяком случае, так показалось комбригу Троицкому.

– И сколько же таких монстров в Москве успели отгрохать? – спросил он.

– Пять, – с гордостью ответил лучший знаток Москвы. – Но это – самое лучшее, самое полезное… По-моему… – и добавил небрежно. – Тут мой сын Гиви учится… На первом курсе. Только в этом году поступил.

Однако сквозь эту небрежность явно просвечивала отцовская гордость за своего умного сына.

– Поздравляю, товарищ Гамреклидзе. В моё время поступить в Московский университет было… Ох, как непросто!..

– А сейчас?.. Практически невозможно.

– И кем же собирается стать ваш сын?

– Вы мне не поверите, но… Даже страшно сказать… Философом!.. Представляете?.. В наш век реактивных самолётов он хочет быть философом!.. Я его спрашиваю, зачем тебе нужна эта головная боль? В Советском Союзе все философы на пенсию вышли и на скверах, в садах и парках "козла" забивают или за пивом в очереди стоят. Спрашиваю: "Тебе что? Тоже на пенсию захотелось?" Но разве молодёжь послушает нас, стариков?!.. Вы, говорит, от жизни отстали. Ну, хорошо. Предположим, я действительно отстал, но дед мой… Вы не знаете, товарищ генерал, какой у меня дед!.. Ираклию скоро девяносто, а голова такая – любой философ позавидовать может!.. Даже Гиви боится с ним серьёзно разговаривать. Старик спросит его, положим, почему мысли быстрей слов в голове бегают?.. И мой умник ничего ответить не может. Поехали к нему… А?..

– К кому? – растерялся Павел Петрович.

– К деду моему. К Ираклию. Честное слово, не пожалеете. И дочка его, тётя Катя, тоже очень интересный человек. Жалко Гиви нет, его на картошку отправили, но я вас с ним позже познакомлю… Поедемте! Стол накрыт… Вино у деда домашнее. Такого "Мукузани" ни в каком "Елисеевском" не купишь, а шашлык!..

Гамреклидзе от сладкого предвкушение закрыл глаза и зацокал языком.

– Тоже домашний? – полюбопытствовал отставной комбриг.

– Почти, – тут же нашёлся Автандил. – Барашка я на Центральном рынке купил. Там мой кум Зураб мясом торгует и для своих самое лучшее оставляет… Поедемте. Ну что вы в своей гарнизонной гостинице делать будете? Имейте в виду, Лариса Михайловна очень знойная женщина и в покое вас просто так не оставит. А я заметил, крашенные блондинки после сорока не в вашем вкусе. Угадал?

– Увы!.. – рассмеялся Троицкий.

– Значит, решено – едем! – грузин впился в него как клещ.

– Но мы же Москву собирались смотреть, – слабо сопротивлялся Троицкий. Перспектива предстоящего вечера наедине с Ларисой Михайловной в самом деле приводила его в замешательство.

– Сейчас поздно, что в такой темноте увидишь? – наседал на него Гамреклидзе. – Поехали?..

Голос его был таким жалобным, а выражение лица таким трогательным, что отказать ему было "практически невозможно".

Когда сели в машину, довольный водитель тут же заверил своего пассажира:

– А Москву я вам завтра покажу. Завтра и послезавтра я выходной, времени у нас с вами – навалом!.. С самого раннего утра буду в вашем полном распоряжении, товарищ генерал. Жена моя Варвара поехала бабушку Нину навестить, поэтому собой я могу свободно распоряжаться! Никто меня не ждёт!.. Не только на работе, но и дома. Никому я, бедный, не нужен… Честное слово!.. Совершенно уникальная ситуация. Сын – на картошке, жена – в Алаверди!..

И тут Троицкий решил задать вопрос, которого очень стеснялся: не хотел предстать перед Автандилом полным невеждой.

– А на какую картошку вашего Гиви отправили?.. "Картошка" – это, вероятно, какой-то современный жаргон?..

– Какой жаргон, генацвале?!.. – расхохотался грузин. – Да разве вы не знаете?.. – и тут же сам оборвал себя. – Конечно, не знаете: до войны таких порядков, наверное, не было. А сейчас каждую осень студентов младших курсов всех вузов нашей необъятной родины отправляют в колхозы, чтобы помогли колхозникам картошку убрать. У бедняг собственных сил не хватает. Умирает деревня, товарищ генерал, ещё несколько лет, и некому будет не то, чтобы убрать, посадить – никого днём с огнём не найдёшь. Я знаю, сам в таких командировках два раза был. Ну вот и всё – приехали.

Дед лучшего знатока Москвы жил на Третьей Мещанской улице. Он сам и его дочь занимали правую половину первого этажа старого, вросшего в землю по самые окна, деревянного дома. И дом этот был такой ветхий, такой древний, что, казалось, только дунь, и раскатится старикан в разные стороны по брёвнышку.

Вопреки постановлению Моссовета, Гамреклидзе, подъехав к дому, протяжно просигналил, и на порог вышла высокая пожилая грузинка. Длинное чёрное платье, перехваченное на талии поясом, спускалось с её плеч почти по щиколотку. Из-под чёрного платка, завязанного сзади, выбивалась серебряная прядь седых волос.

– Познакомьтесь, тётя Кэто. Это и есть мой сегодняшний клиент – товарищ генерал…

– Никакой я не генерал, – с досадой перебил его Троицкий. – Просто Павел… Павел Петрович…

Грузинка молча протянула руку. Пальцы у неё были длинные, тонкие, с матовыми розоватыми ногтями, и Павел Петрович, прежде чем поцеловать протянутую руку, на секунду замер, любуясь этой красотой, от которой отвык в своём отлучении от мира.

Еще с детства он привык при знакомстве первым делом обращать внимание на руки того, с кем его знакомили. Человеческая рука может рассказать о человеке гораздо больше, чем самая подробная анкета или служебная характеристика. Руки могут быть жадными, грубыми, нахальными, застенчивыми, нежными. Они могут утешить в горе, приласкать, а могут сделать больно, изувечить или даже убить. Да что говорить?.. Сколько людей на Земле, столько разных рук, и ни одна пара на другую совсем не похожа.

Павел Троицкий почтительно поцеловал руку тёти Кати и, целуя, уловил тонкий аромат лаванды, который исходил от прозрачной с тонкими, чуть голубоватыми прожилками кожи.

Боже мой! Какой родной запах! Зиночка тоже любила лаванду и даже мужа заставляла после бритья освежать кожу не "Шипром", который он предпочитал всем остальным одеколонам, а именно лавандой.

– Милости просим, – у неё оказался удивительно молодой голос. – Отец давно ждёт вас.

Они вошли в дом.

Половицы под ногами жалобно скрипели на разные лады, словно умоляли: "Ступайте осторожней! Нам столько лет, мы под вами треснуть, а не то и вовсе рассыпаться можем!.."

В большой просторной комнате, что была справа от входа, за накрытым столом, в глубоком кресле сидел старик с пушистой гривой белоснежных волос на голове. По тому, как он высоко держал подбородок и смотрел неподвижными зрачками поверх голов вошедших, было ясно: старик ничего не видит.

– Кэто, дай дорогому гостю умыть руки с дороги, – его слегка надтреснутый бас был наполнен удивительной силой.

На табурете около двери краснел выдраенный до зеркального блеска медный таз. Красавица-грузинка подняла с пола такой же сверкающий высокий кувшин, украшенный старинной чеканкой. Павел Петрович засучил рукава, и тонкая струйка воды полилась из изогнутого горлышка. Вытирая руки чистым полотняным полотенцем, Троицкий подумал о том, что этот торжественный обряд омовения не имеет ничего общего с обычным мытьём рук под водопроводным краном и создаёт в душе человека особенное, праздничное настроение.

– А теперь, дорогой, мы с тобой познакомиться должны. Меня зовут Ираклий. Так и будешь меня впредь называть, – они пожали друг другу руки. – А тебя, Авто говорил, в честь апостола Павла родители окрестили?

Троицкий согласно кивнул, но тут же спохватился: старик не мог увидеть его кивок, и поспешно добавил.

– Так точно, Павлом.

– Садись, Павел, рядом, – Ираклий указал на стул, что стоял по правую руку от него. – Авто, налей мне вина. Тебе сколько лет?

– Пятьдесят четыре, – ответил Павел.

– А мне в декабре девяносто восемь исполнится. Долго живу, но умирать что-то не хочется. На тот свет я торопиться не собираюсь. Хочу полный век прожить, но… Один Господь знает, сколько лет мне на этой грешной земле отпущено.

– Да вы всех нас переживёте, – Автандил почтительно вложил в крепкую морщинистую руку деда простую глиняную чашу, в которой плескалось тёмное вино.

– Запомни, Авто, лесть никого не может украсить. Ни того, кому льстят, ни того, кто по своей глупости это делает. Лесть унижает обоих. А пока помолчи, я хочу несколько слов сказать.

В комнате стало очень тихо. Только старинные ходики, висевшие не стене между окнами, отщёлкивали секунду за секундой, да древний дом изредка поскрипывал иссохшими половицами, то ли жаловался, то ли сокрушался о чём-то своём, что нам простым смертным было неведомо.

– "Никому на жизнь земную невозможно положиться: и моргнуть мы не успеем, как она уже промчится…" Так сказал наш великий Шота Руставели почти восемь столетий тому назад. И я, спустя такой долгий срок, повторяю эти вещие слова и с горечью соглашаюсь. Моя долгая жизнь была необыкновенно длинной и до смешного короткой. Я не помню часа своего рождения, не могу увидеть того, что происходит перед моими незрячими глазами сейчас, но своим мысленным взором я, слава Богу, могу уноситься в то далёкое счастливое прошлое, когда отец сажал меня на плечи и мне казалось, что бегущие по небу пушистые белые облака гладят меня по волосам, а горный ветер вот-вот подхватит на своё могучее крыло и умчит в бездонную синеву. И нежные руки моей незабвенной матери укладывают меня в колыбель, а её ласковый голос убаюкивает меня, и откуда-то издалека приходит и обволакивает меня сладкий радостный сон. Почему только младенцы бывают так безконечно счастливы?.. У каждого свой ответ на этот вопрос, но мне ясно одно: неисповедимы пути Господа нашего. Каждому из нас посылает Он испытания, и у каждого из нас – свой удел на этой грешной земле.

Старик замолчал. Откинул голову далеко назад и некоторое время сидел неподвижно.

– Долго у меня детей не было – не давал Господь. И только, когда я в сорок лет первый раз овдовел и через год второй раз женился, появились у меня наследники. Семерых родила мне красавица моя Софико. Шестерых мальчиков и одну девочку – Екатерину. Двоих ещё младенцами мы схоронили, а четверых Господь забрал у нас, когда все они и до середины своего жизненного пути дойти не успели… Трое – Реваз, Симон и Тицианна фронте героями пали. Реваз и Симон под Москвой в сорок первом, а Тициан, самый младший из братьев, двух недель до победы не дожил… Вечная им память! – он широко, не торопясь, трижды перекрестился. – А вот его отец, – Ираклий кивнул в сторону Автандила, – и мой первенец Георгий ещё до войны, в тридцать втором, сгинул. Пропал, словно и не жил на этой земле. Утром ушёл на работу, а вечером домой не вернулся. Так и не узнали мы, что с ним… Погиб?.. Арестован?.. Сегодня ровно четверть века прошло с того скорбного дня. Двадцать пять лет не сидит он с нами за этим столом. И вот я держу в руке эту чашу, полную вина, и не знаю, за что мне пить сегодня… За здравие раба Божьего Георгия или же за упокой его прекрасной души…

Он опять замолчал, и все сидели за столом тихо, не шевелясь – ждали, что ещё скажет старик.

– Каждый день я жду: распахнётся дверь, и на пороге появится мой дорогой Георгий. Но год за годом ушли в вечность, а я так и не дождался. Четверть века – срок немалый, и я понял сегодня: мы с ним на том свете встретимся, – он поднял чашу с вином. – Я пью сегодня за всех невинно пострадавших и, в первую очередь, за твоё здравие, Павел! – голос его окреп. – А если Господу было угодно и Он сохранил жизнь моему Георгию, то пусть моя здравица и его сердца коснётся.

Он поднёс чашу ко рту и медленно, глоток за глотком, выпил всё вино, до дна. Потом тыльной стороной ладони оттёр рот и протянул чашу внуку:

– Наполни её вином для нашего дорогого гостя. Теперь его черёд говорить.

– Почему вы мне раньше ничего об отце не рассказывали? – в голосе Автандила звучала нескрываемая обида и боль. – Я думал, отец просто от какой-то болезни умер, а оказывается… Я ничего не знал.

– Потому что рано было. Через две недели после того, как Георгий пропал, твою мать, Авто, тоже на машине без окон в неизвестном направлении увезли. И тогда я понял: тебя спасать надо. Вот почему к Нине в Алаверди потихоньку отправил. В те времена не только взрослых, но и детей в лагеря отсылали. И были эти лагеря совсем не пионерскими. И я поклялся: ни за что на свете Сосо внука у меня не отнимет!.. Потому и молчал, Авто. Боялся… Не за себя. За тебя… Но сегодня, слава Богу, наступил час правды. И то, что за нашим столом сидит такой дорогой гость, первое тому свидетельство. Я потому и захотел тебя увидеть, Павел, и поговорить. Ты – первая ласточка. Говори!.. Всё, что сердце тебе подскажет, говори. Мы слушаем.

Павел Петрович принял из рук Автандила чашу с вином. Никогда прежде, даже выступая на самых ответственных совещаниях в Генеральном штабе, он не волновался так сильно, как теперь за эти столом. У него даже руки дрожали.

– Уважаемый Ираклий! Дорогие Екатерина и Автандил! Я безконечно благодарен вам за ваше хлебосольное гостеприимство, за вашу удивительную доброту, – торжественная речь старика произвела на Павла сильное впечатление и невольно настроила его на такой же возвышенный лад, но он вовремя спохватился и продолжил уже нормальным человеческим языком. – Вы не знаете, что стало с вашим сыном, отцом и братом, а я вообще не видел своего ребёнка, он должен был родиться уже после моего ареста. А где моя жена Зиночка?.. Двадцать девятого ноября тридцать восьмого года я оставил её в ложе бенуара в Большом театре. Потом один раз встретился на очной ставке, и всё… Жива ли она, здорова?.. Бог весть!.. Я ищу её и страшусь этой встречи. За девятнадцать лет её жизнь могла так круто повернуться, что возвращаться в наше прошлое, быть может, уже не то что не стоит, а категорически не рекомендуется. Кто знает, быть может, моё появление не только не принесёт Зиночке никакой радости, а сделает ещё более несчастной. Коряво я говорю?.. Да?.. Но… мысли путаются, хочу о многом сказать и не умею… Последние девятнадцать лет я провёл в заключении. Сначала восемь лет в тюрьме, остальные одиннадцать – в лагере. Утешает одно: моя судьба не уникальна. Тысячи, миллионы людей пережили такую же трагедию, как и мы с вами. Отчего это произошло?.. Кто присвоил себе право разбивать семьи, лишать детей родительской любви, а родителей сыновней привязанности?!.. Почему кому-то позволено отобрать у нас десятки лет нашей и без того не слишком длинной жизни?.. Про нас, которые сидели в лагере, говорят: "Отбывал срок". Заметьте – не жил, а "отбывал". Вот и я девятнадцать лет "отбывал". Этот срок не просто вымарали из моей жизни… Меня лишили прошлого самым безжалостным образом, потому что я его не пережил… Я его "отбыл"… И теперь, как сказал мне при расставании начальник лагеря, "вам, товарищ генерал, предстоит начать новую жизнь". Смешно!.. Жизнь у нас одна и всегда "новая", а начинать что-то заново в пятьдесят четыре года можно только в сумасшедшем доме. Ведь так?

Старик рассмеялся.

– В сумасшедшем доме никакую жизнь начинать не надо. Ни старую ни новую. Там вообще лучше не появляться. Ты, Павел, как считаешь?..

– Согласен. – он поднял чашу с вином. – Нас Господь создал человеками по образу и подобию Своему, и поэтому я хочу выпить это вино за то, чтобы мы всегда оставались людьми, что бы с нами ни случилось… До последнего вздоха!.. И ещё… Попросить Господа, чтобы дал Он нам силы достойно вынести все испытания, что предначертаны нам в этой жизни.

И так же, как Ираклий, до дна выпил терпкое тёмное вино.

– Хорошо сказал, брат, – старик похлопал его по плечу. – А теперь налегай на еду. Уверен, ты с утра ничего не ел.

– Как-то не получилось, – улыбнулся Троицкий.

– Вот и ешь, не стесняйся. Кэто, ухаживай за нашим дорогим гостем. Из дома Ираклия Гамреклидзе ещё никто голодным не уходил!..

Слегка склонив красивую голову набок, чуть улыбаясь одними глазами, Екатерина принялась угощать Павла Петровича.

– Вот, попробуйте, пожалуйста: лобио, сациви, бастурма… Козий сыр домашний… Форель под ореховым соусом… Зелень вся тоже своя – кинза, цицмада, тархун… Нам из Грузии присылают… И вино у нас тоже домашнее. Авто, налей Павлу Петровичу. Наше вино никого опьянить не может.

Оно силы даёт, радость людям приносит. Пейте на здоровье. Такое "Мукузани" только у нашей бабушки Нины – сестры деда Ираклия.

– Можно я тоже два слова скажу? – внук исподлобья посмотрел в сторону деда.

– Говори, – старик кивнул головой.

– Павел Петрович, – начал Автандил, заметно волнуясь. – Простите меня, товарищ генерал, что сегодня утром я так глупо, так бездарно посмеялся над вами: сказал, что "за просто так у нас никого не сажают". Не сердитесь на дурака. Я ничего про отца не знал, – голос его дрогнул, но он справился с волнением и продолжил, старательно выговаривая каждое слово. – Не знал, что мой родной отец – самый честный, самый благородный из всех людей на земле, – что он тоже, как ивы… Что судьбы ваши, как две родные сестры, одним горем повиты. Правильно дед Ираклий назвал тебя: "брат". Я пью за тебя, Павел Петрович, как за брата своего… Одним словом… Ты меня понимаешь…

На глаза его навернулись слёзы, он сморщился, махнул рукой, залпом выпил чашу с вином и, уткнувшись в плечо деда, безутешно и горько заплакал, как маленький. Ираклий похлопал его по спине, как это обычно делают, когда человек поперхнётся, и, сурово нахмурив брови, строго сказал:

– Мужчиной надо быть, Авто. Что ты нюни распустил?!.. Пожалуйста, успокойся, – потом повернулся к Павлу. – Я тебя, дорогой мой, спросить должен: ты моего Георгия в тех местах, откуда сам только что вернулся, не встречал?

Троицкий отрицательно покачал головой.

– Не довелось.

– Так я и знал.

– Но вы не отчаивайтесь, – начал успокаивать его Павел. – Реабилитация только началась. Время должно пройти, чтобы всех невинно осуждённых на волю выпустили. А у нас по Союзу сколько лагерей раскидано!.. Только у нас в Дальногорске – четыре штуки. Пока до каждого лагеря у властей руки дойдут… Я думаю, ещё немного потерпеть надо… А может статься, сына вашего уже освободили, и он вот-вот дома появится…

– Спасибо, Павел. Меня утешать не надо. Ты не первый, с кем я об этом говорю. Я гибель троих сыновей пережил. Так что за меня не безпокойся, и четвёртую осилю. Я привык терять, – старик с горечью усмехнулся. – Сколько лет один и тот же вопрос задаю и каждый раз один и тот же ответ получаю.

Звонок в дверь прозвенел резко и неожиданно. Все вздрогнули, переглянулись.

– Кэто, разве мы кого-нибудь ждём сегодня? – спросил Ираклий.

– Нет, отец, – ответила Екатерина и пошла открывать.

– Кто там? – прозвучал в прихожей её голос.

– Ираклий Гамреклидзе здесь живёт? – вопросом на вопрос ответил с улицы хриплый, надтреснутый баритон.

В замочной скважине повернулся ключ, заскрипели давно не мазанные петли, и ещё один нежданный гость вошёл в дом гостеприимных грузин.