Читать книгу Душа и взгляд. Баллады в прозе - Сергей Ильин - Страница 27

XXVI. Триптих о второй моей родине

Оглавление

1. Что русскому потеха, немцу смерть

Как, наслаждаясь жизнью, нельзя все-таки забывать, что всегда и в любом месте с вами может случиться нечто такое, что с этим наслаждением, мягко говоря, совершенно несовместимо, —

и это принадлежит самой сущности жизни, —

так, живя в Германии и пользуясь ее во многих отношениях образцовой организацией хозяйственной, социальной, культурной и общественной жизни, тоже нельзя забывать, что, случись вам запарковать машину чуть дальше соответствующего дорожного знака, как уже через четверть часа явятся полицейские со складным метром, или вздумай вам, будучи смертельно усталым, коротко прикорнуть на парковой скамейке, как близ вас – и тоже точно по волшебству – тотчас вырастут знакомые блюстители порядка, —

и так далее и тому подобное, —

короче говоря, Дамоклов меч за малейшее нарушение порядка в этой замечательной стране всегда и везде висит над вами, —

и не то что бы это было так уж страшно: в конце концов немецкие полицейские очень вежливы и гуманны, да и вы сами, быть может, больше выиграете, чем проиграете, если научитесь уважать величайшую святыню германской нации, —

а кроме того: «в чужой монастырь со своим уставом не лезут», —

однако эта поистине метафизическая страсть немцев соблюдать порядок даже в таких мелочах, которые представителям других – и тоже всеми уважаемых европейских – наций даже в голову не придут, —

страсть, которую можно сравнить разве что с благородной одержимостью героев пушкинских «Маленьких трагедий», —

она, эта страсть является громадным родимым пятном, красующимся на лбу немецкой ментальности, —

и ни монументальные свершения в области культуры, ни опустошительная слава минувших войн, ни даже примерная забота нынешнего государства о благе граждан, а также ее званых и незваных гостей, —

поистине ничто не может заставить вас не замечать это родимое пятно, —

так что все прочее для чужестранца может выветриться со временем из памяти, а вот эта исконная немецкая черточка останется в его сознании, точно ее там нацарапали гвоздем, —

и для меня лично, например, особенно трогательно ее проявление, когда, общаясь в подъезде с каким-нибудь соседом-немцем на «дружеской ноге», замечаешь вдруг в его глазах странное и необъяснимое в контексте данного разговора беспокойство, —

и вот начинаешь поневоле докапываться до его причин: задаешь ему какие-то наводящие вопросы и тому подобное, —

и что же? через пару минут мой собеседник, не выдержав напряжения, поднимает с полу рекламную газету, которую кто-то выбросил из своего почтового ящика, —

и беспокойство его тотчас исчезает, лицо тут же просветляется, а глаза становятся опять спокойными, светлыми и искренними.

2. Судьба и покаяние

Поскольку характер и внешние обстоятельства связаны самым незаметным, самым тонким, но и самым глубоким, то есть музыкальным образом, постольку и любые поступки людей, в том числе даже вопиющие к небу, в известном смысле необратимы, а значит судьбоносны, —

стало быть, и для раскаяния – этой мнимой панацеи от всех нравственных заболеваний – место в универсуме не предусмотрено, —

разве что в качестве воображаемого и по жанру религиознопоэтического феномена: ведь раскаяться означает по сути отказаться либо от частицы своего прошлого, либо от частицы собственного характера, —

но ни то, ни другое, как прекрасно знает каждый по личному опыту, невозможно, —

равным образом всякий, кто более-менее знаком с современными немцами, подтвердит, что в глубине души они в грехах Второй Мировой войны нисколько не раскаялись, —

и не потому, что они порочней других наций, а потому, что требовать от них искреннего раскаяния все равно что ждать, чтобы они прыгнули выше головы, —

и они тысячу раз правы, друзья мои, ведь что происходит в душе в процессе раскаяния: когда мы в чем-то каемся, мы на словах отмежевываемся от предмета покаяния, а на деле только субтильней к нему привязываемся, потому что деяние и раскаяние в нем неотделимы друг от друга, как день и ночь, —

и чтобы испытать это очищаюшее и просветляющее душу блаженство покаяния, нужно прежде обязательно совершить преступление, —

и так всякий раз: новая порция покаянного блаженства питается новым грехом или живой памятью о грехе прошлом, —

и магическая цепь греха и покаяния, точно гигантская ядовитая змея, разворачивает свои страшные кольца все шире и шире, —

вот почему, кстати говоря, буддисты всех мастей категорически отвергают душевную пользу покаяния, —

и особенно перед смертью: ведь именно в последние часы жизни судьбоносная или попросту сюжетная (что одно и то же) связь греха и покаяния может обнаружить настолько неодолимую власть над ослабевшей от предсмертных страданий душой, что навяжет ей неблагоприятные кармические последствия, то есть все тот же сюжет преступления и наказания, но в ином жизненном варианте, —

не случайно поэтому, общаясь с немцами вот уже на протяжении полвека и имея дело также с теми, кто участвовал в последней войне между нашими народами – но скажет ли он всю правду о своей роли в ней? – я ни разу не встречал немца, в чьих глазах во время рассказа о тех памятных событиях промелькнула хотя бы тень чувства вины или раскаяния, —

и меня как русского человека такая позиция, как ни странно, вполне нравственно устраивала, —

в отличие опять-таки от еврея, —

вот вам попутно лишнее доказательство того, что единой и общеобязательной для всех истины попросту не существует.

3. Собака на сене

Как человек, родившийся в России, но уже добрую полсотню лет проживающий в южнонемецком Мюнхене и тем самым волею судьбы познавший по мере слабых сил своих как родного брата, так и чужих по племени немцев, —

как человек, далее, давно сидящий между двух стульев: покинул добровольно одних, а к другим примкнуть не может и не хочет и, что самое удивительное, нравится ему такая жизнь, —

и как человек, наконец, лишенный возможности построить что-то по настоящему серьезное на земле: для этого и дается людям отчизна, которой он давным-давно лишен, и к тому же нечего ему как будто и строить, зато есть бездна свободного времени для праздного – и потому наиважнейшего – размышленья, —

итак, как описанный выше человек, замечу: с распахнуто-расхлябанной душой обращен мой соплеменник на Запад, а немца готов он обнять пуще всех прочих, —

и дальше – жать его в медвежьих объятьях, жать и жать, плача от любви и постукивая от избытка энтузиазма ему кулаками в спину: так славянский восторг празднует встречу с представителем чужеродного германского племени, —

и неважно, собственно, в чьем лице, —

попутно же, не в силах оторвать восторженно-любовных глаз от визави, что-то бормотать на ломаном немецком и, конечно, – пить, пить и пить, —

но вот обсуждены все личные темы, пора и о делах поговорить, —

как тут, ударив по рукам, не заключить взаимовыгодную сделку: так ведь много необжитого пространства у русских, зато нет умения его как следует обжить, —

и, наоборот так мало его у немцев, зато есть преизбыток умения его обустраивать, —

вот тут один другому бы и помог: знакома вам притча о собаке на сене? это о нас, русских: о тех, у кого под ногами лежит сокровище, да лень поднять его, —

но вышеназванное свойство наше, кажущееся нам таким натуральным и безобидным, может вызывать в чужестранцах и порядочную досаду: в самом деле, по какому праву землей владеет тот, кому закрыт путь превратить ту землю в цветущий сад? отсюда, пожалуй, и попытки наших западных соседей нас завоевать, —

вот эту самую метафизическую, я бы сказал, досаду я и читал иногда в лицах немцев во время задушевных разговоров, —

и в ней заключался тонкий упрек: от всех германцев и ко всем славянам, —

впрочем, тот упрек, если сказать по правде, я в глазах немцах никогда не находил, —

просто я думаю, что он должен быть, но не уверен, точно ли он есть.

Душа и взгляд. Баллады в прозе

Подняться наверх