Читать книгу Душа и взгляд. Баллады в прозе - Сергей Ильин - Страница 31

1. Сломанный дом

Радости и страдания естественно принадлежат этому миру, как свет и тьма, —

но если радости по отношению к центру нашей личности являются своего рода луковицей, слои которой убираются один за другим, и все-таки нам никогда не добраться до ее сердцевины, потому что ее попросту не существует – да, именно так, путем радости нам почему-то не дано придти к себе самим – то страдание: истинное, глубокое, пронзающее до последней поры страдание, напротив, подобно пучку ослепительного света, осветившему вдруг дно потайного подвала, которому уподобилось наше восприятие действительности под воздействием невыносимого страдания, —

так что, взглянув нечаянно в глаза воистину страдающего, поймав его обнаженный, стыдящийся собственной наготы взгляд, и прочитав в этом взгляде извечный вопрос о том, почему он и без вины виноватый, мы, хотим того или не хотим, обнаруживаем наконец-то в личности страдающего его центр, которого мы не могли найти, пока страдающий человек был человеком радующимся жизни, —

увы! этот центр теперь напоминает брешь в полусломанном старом доме, когда во дворе лежат кучи щебня и камня, где-то в стороне замер в позе богомола подъемный кран, дальние стены еще стоят, но передняя стена, с улицы, уже проломлена, и в ней, несмотря на обвалившийся потолок и провалы в стенах, едва-едва угадывается планировка комнат, но только человеком, который был здесь в былые славные дни и видел милые уютные комнаты с мебелью, декорациями и прочей согревающей сердце домашней утварью, —

человек же, который прежде здесь никогда не бывал, не может в воображении восстановить разрушенный интерьер, —

и так точно по взгляду смертельно страдающего трудно представить себе его личность в те времена, когда он в полной мере радовался жизни, —

и только сравнение ее с былым и уютным интерьером дома, пошедшего на слом, остается в силе, —

право, иногда кажется, что на такого человека лучше смотреть глазами людей, никогда его не знавших: ведь им и в голову не придет вспоминать о былой обстановке комнат, —

они склонны думать о том новом доме, который скоро будет построен на месте полуразрушенного, —

и такой взгляд, как ни странно, облегчает страдания самого страдающего.

2. Луковица

Все-таки никакой привычкой, никакой силой характера, никакой природной мудростью и даже никакой верой в бога нельзя объяснить то встречающееся на каждом шагу в жизни пусть вынужденное поначалу, но в конечном счете выстраданное, прочувственное и оттого вполне искреннее и добровольное смирение с внезапно постигшей вас катастрофой, которая может выражаться либо в полной потере имущества, либо – по возрастающей – в потере личной свободы, далее, потере очень близкого человека, и наконец в предстоящей неизбежной потере собственной жизни, —

и дело тут в том, что обозначенное примирение свершается на такой душевной глубине, куда не может «донырнуть» привычка, где по причине экстремальных глубинных условий не в силах жить и дышать все слагаемые человеческого характера, и куда – тоже вследствие толщи воды – не проникают ни свет мудрости, ни наитие веры, —

поистине здесь, как и в отдаленных космических пространствах, действуют лишь первоосновные элементы, —

и быть может важнейшим из них является то самое великое равновесие бытия и небытия, о котором так любят рассуждать философы всех мастей и с которым вы сами до поры до времени не сталкиваетесь, —

то есть именно до тех пор, пока вас не постигает великое горе, —

и вот тогда, как в самый первый момент после пробуждения ото сна или в самый последний момент перед засыпанием, а также как в иные и непонятно откуда являющиеся моменты полной физической прострации, вы вдруг совершенно отчетливо сознаете, что принципиальной разницы между прежней жизнью, когда вы были здоровым, в личном плане счастливым и социально процветающим субъектом, и все у вас было «как доктор прописал», и теперешним плачевным, со стороны кажущимся «адским» состоянием, когда у вас, как у того библейского Иова, все взято, нет никакой, а вы всю жизнь, оказывается, прожили во власти иллюзии такой разницы, – и вот на это уже первоосновное сознание, как на сердцевину луковицы, нарастают и нанизываются и привычка смиряться с житейскими бедами, и мужество как важнейшая черта характера, и мудрость, учащая вас, что рано или поздно человек теряет все, что приобрел в течение жизни, и укрепляющая вас в любых испытаниях вера, —

так на атомы «нарастают» молекулы, на молекулы органические соединения: все более и более сложные, —

и все-таки эта вроде бы простейшая истина о том, что любые потери и приобретения подобны гирькам на онтологических весах, которые то кладутся, то убираются, а взвешивается на чашках весов в конечном счете одна великая и просветленная пустота, и эта пустота – наша сокровенная суть, —

да, все-таки эта простейшая буддийская истина кажется нам настолько сложной и непостижимой, что мы склонны приписывать ее господу-богу или иным высшим силам, —

так уж мы по всей видимости созданы, —

оттого почти всегда, когда мы по той или иной причине пытаемся пробраться к сердцевине метафизической луковицы, у нас на глазах, точь-в-точь как при расчищении луковицы обыкновенной, появляются слезы: они и показывают, насколько всем нам внутренне чужд великий буддизм.

3. Список Шиндлера

Как европейские евреи в Третьем рейхе сначала потеряли свои магазины и возможность достойно зарабатывать на жизнь, потом вынуждены были переселиться в гетто, откуда их отправляли в трудовые лагеря, а последней станцией были лагеря смерти, —

и каждая из этих промежуточных фаз вызывала поначалу у них ужас и шок, но потом они к ней привыкали и им казалось, с одной стороны, что хуже уже быть не может, а с другой стороны привычка и надежда, эта двойная и самая мощная паутина жизни, снова и снова опутывала их тела и души, —

так точно и вы, мой читатель, сначала теряете молодость, потом здоровье, потом все ваши лучшие ваши чувства и мысли, которыми вы когда-то жили и гордились, и наконец у вас забирают ваше тело со всеми его проявлениями: как физическими и грубыми,

так и самыми тонкими, причем вас самих, как правило, напоследок из близкого и бесконечно дорогого ему окружения родного дома отправляют в больницу, где вы и умираете, —

причем, если как следует разобраться, ничего особенного и не произошло: просто вам пришлось вернуть жизни то, что вы у нее взяли, —

да, и волшебство детства, и очарование женской любви, и волнующая радость открытия мира физического и духовного, и общение с хорошими, а еще лучше, близкими по духу людьми, без которого вообще нет жизни, дальше: чувства и мысли, и само тело человека, —

все это, оказывается, было дано вам, что называется, напрокат, а значит, все это рано или поздно вам придется возвратить, —

и радикальная возврата долга, которая в народе еще называется смертью, может произойти именно так, как описано выше, то есть мыслимо страшным образом, но может быть все оформлено и гораздо «гуманней»: это в том случае, если вы попадете в так называемый «список Шиндлера», —

поистине для любого человека нет, не было, не будет и не может быть более экзистенциальной цели в жизни, чем оказаться в таком списке, —

и я сию минуту и от души пожелал бы вам, любезный читатель, как и себе самому, прочитать свое имя в «списке спасенных», если бы не парализующий страх не найти в нем вдруг имена самых близких и дорогих вам и мне людей.

4. Хроническая болезнь

Уйти из жизни от хронической болезни – это значит, как мне кажется, уйти наиболее предпочтительным способом, потому что страх перед смертью исчезает прямо пропорционально вашей притертости собственному хроническому заболеванию и вашей житейской слитности с ним, —

ведь с годами оно (заболевание) и впрямь начинает напоминать комнатную дверь, которую вы открывали и закрывали тысячи раз, —

в самом деле, разве не легче ли шагнуть в мир иной через знакомую дверь, —

и вот, примерившись к ней заранее – так примеряют время от времени дорогой воскресный костюм, годами висящий в шкафу – вы уже похожи на того славного путника, который, будучи вынужден идти ночью через лес, окликает самого себя в кромешной тьме и, слыша свой голос, с чуть большей бодростью продолжает путь, —

и вы правы! ведь смерть к нам когда-нибудь обязательно придет, но никто из нас не знает точно, когда именно и при каких обстоятельствах она придет.

И тогда, по мере набирания возраста, начинаешь невольно повнимательней присматриваться к собственным хроническим заболеваниям, —

положим, в них еще нет смертельной опасности как таковой, но ведь нужно сообразить и то, что смерть уже присматривается к нам издалека, уже пробует легкими толчками ту пока еще невидимую для нас дверь в нашем теле, через которую она к нам войдет, – и если как следует поразмыслить, какая смерть для нас наилучшая: вследствие несчастного случая, во сне или от инфаркта, когда полностью отсутствует возможность мало-мальски к ней подготовиться, —

или мучительно-безнадежная: от рака, когда безобразный приговор парализует душевные силы, —

или от чужой руки, когда ужас и жажда мести надолго могут отвлечь нас от первичных задач посмертной реальности, —

или от старости, когда бессилие и старческий маразм безбольным, но страшным образом размывают личность, точно морская волна песочный городок, —

итак, поразмыслив здравым умом над предпочтительнейшим для нас видом смерти, мы приходим к выводу, что та самая хроническая болезнь, которая донимает нас теперь, как одинокий комар ночью в южном отпуске, —

она-то и является, пожалуй, той поистине идеальной дверью, через которую смерть могла бы войти в нас.

Почему? да потому что мы сроднились с нашим хроническим заболеванием, —

мы знаем его как свои пять пальцев, —

мы привыкли к нему до такой степени, что не можем уже себя физически без него и помимо него представить, —

мы видим, что оно в своей естественной замедленности нас щадит, —

и нам кажется, что этой замедленности нет предела, так что критический момент несовместимости с жизнью постоянно как бы отступает на шаг, —

и сколь бы плохо нам ни было, остается реальная надежда, что это еще не конец, —

а когда смерть все-таки придет, мы, во-первых, будем благодарны ей за то, что она так долго оттягивала свой приход, —

и во-вторых, это будет полностью наша смерть: до той предельной степени, когда нам даже наше астральное тело невозможно будет помыслить без признаков былой хронической болезни.

Ведь чем является астральное тело как не духовным экстрактом всего нашего прежнего физического и психического жития-бытия, —

однако в таком случае астральное тело тоже не вечно, также и оно со временем – пусть и покажущемся нам вечностью – разрушится, —

и разрушится, быть может, от той же самой хронической болезни, которая разрушила наше физическое тело, —

так что, быть может, именно внутренняя, космическая невозможность оставаться слишком долго в предсмертном образе побудила призрак отца Гамлета искать встречи с сыном как можно скорее:

чтобы передать ему страшную тайну до тех пор, пока его вопиющий о мести образ не разрушился, —

или по крайней мере не претерпел такие существенные изменения, после которых никто, в том числе и родной сын, его не смогли бы уже узнать, —

стало быть, даже то, что зримо лишь в «очах души», как сказал молодой Гамлет, подвержено разрушению, —

и здесь мы видим удивительное совпадение двух величайших гениев человечества: Будды и Шекспира.

5. Явление Командора

Когда людям, связанным самыми тесными отношениями – а это, как правило, супружеские узы – вдруг становится по существу нечего сказать друг другу, и они вынуждены разойтись, как в море корабли – потому что лучшего сравнения здесь и быть не может: настолько любой человек по природе своей вечный путешественник, тогда как любовь и брак невольно делают его на неопределенное время оседлым жителем, —

итак, когда засидевшемся у домашнего очага путникам – а точнее, пока одному из них— пора опять отправляться в путь, то есть съезжать с общей квартиры и искать новых друзей и приятелей, новых соседей, а главное, новых партнеров, великий Режиссер – назовем так простоты ради Нерукотворный Ход Вещей – посылает им нередко последний и сугубо трагический акт жизненной драмы, —

этот акт заключается обычно в тяжелой и неизлечимой болезни одного из них: либо того, кто уходит, либо того, кто остается, —

и тогда никто из них двоих, согласно первозданным законам человеческого бытия, не может уклониться от участия в этом акте: ни тот, кто страдает, ни тот, кто сострадает, —

и хотя оба действующих лица за время заботы и ухода успевают сблизиться по-человечески так пронзительно-крепко, как, пожалуй, не могли они сблизиться прежде в расцвете сил и будучи в самом тесном (супружеском) родстве, —

хотя оба они, подобно кротким овцам, ищущим приюта во время страшной грозы под одиноким деревом в поле, жмутся друг к другу, предугадывая близкое явление Командора с большой буквы, который, правда, придет подать свою холодную каменную руку сначала только одному из них, но слишком уж явственно, что точно такое же пожатие каменной десницы ожидает и другого, пусть и несколько позже, —

итак, даже перед лицом этой трогательной и как будто предельной для этих двух людей демонстрации их глубинной человечности, точно по закону какого-то таинственного, великого и предвечного контраста – один из краеугольных камней, кстати, любой художественной композиции! – тот самый главный Режиссер запускает на сцену не Любовь с большой буквы, не Всепрощение с большой буквы, и даже не Сострадание с большой буквы – а ведь Он мог бы это сделать, если бы захотел – но именно безжалостную статую Командора, то есть голую, беспощадную и всем своим видом призывающую «оставить любые надежды» Смерть с большой буквы, —

и вот тогда некоторая страшная, сквозная и неизбывная потерянность появляется в глазах того и другого – я наблюдал это уже дважды на собственном опыте, —

и только вера в Высшее, то есть в то, что смерть есть не больше и не меньше как Великий Трансформатор, —

да, только она способна выпить из глаз эту чудовищную потерянность и безнадежность, —

а время, что, как принято считать, лечит все душевные раны… ничего подобного, друзья мои! не верьте этому! оно их в лучшем случае лишь грубо зарубцовывает и загоняет вовнутрь: в сердцевину души, где они болят и ноют субтильней, потому что духовней, —

вообще же, сердобольное человеческое сердце не в силах было бы организовать подобный грандиозный космический спектакль: поистине, он не от мира сего, —

что же до участников его, то вам простой и абсолютно надежный критерий разделения их на главных и второстепенных героев: у последних вышеописанная потерянность в глазах не исчезает до последней минуты, —

и я все бы отдал, чтобы, когда придет мой час – и, разумеется, не по причинам актерского тщеславия – не оказаться в их числе.

6. Притча о дареном коне

Иные смертельные заболевания или несчастные случаи настолько тяжелы и трагичны, что уже просто попытка отыскать в них какие бы то ни было «высшие» причины приводит к обратным результатам: является депрессия такого масштаба, что лучше оставить все как есть, —

да, иная жизненная развязка напоминает занозу, коснувшуюся самого сердца, —

и тогда желание увидеть в ней волю господнюю или хотя бы мало-мальски справедливый кармический приговор начинает нестерпимо раздражать: так при кладбищенском отпевании могут раздражать слова пастора в противоположность величественному равнодушию окружающей природы, которое почему-то никогда не раздражает, —

и вроде бы осознаешь, что нет в мире более глубокого объяснения свершившемуся, и что с объяснением все-таки лучше жить, чем без него, потому что сама сокровенная природа души ищет «высшего» объяснения и конечно же находит его… но откуда же тогда боль и раздражение? неужели же нужно было действительно оставить все как есть и не доискиваться до «последних вещей»? как будто бы так, —

ведь не исключено, что в бытии одновременно задействованы исключающие друг друга факторы: в данном случае воля господня, кармический приговор и случай, но, поскольку соотношение их нам не дано даже приблизительно постигнуть, приходится безмолвствовать, —

что и делает, кстати говоря, окружающая природа, —

и оглушительное это безмолвствование похоже как на первую реакцию после обнаружение неверности супруга, в которого вы верили как в самого себя, так и на предчувствие взаимного объяснения в большой любви, —

и все-таки, если как следует взвесить обе (противоположные) составные вашего пронзительного безмолвствования, то вторая и светлая его субстанция немного будет перевешивать первую и темную: это и есть тонкий, но решающий намек на то, что жизнь, несмотря ни на что, есть все-таки великий дар, —

а дареному коню, как известно, в зубы не смотрят, —

хотя взгляд человека, если ему подарили хромую, скажем лошадь, —

читай в переносном смысле: сделали подарок, который ему, что называется, «даром не нужен», —

этот взгляд, может статься, побудит вас взглянуть на дело совершенно с другой стороны.

7. Вечные гладиаторы

Наблюдая, как хулиганы избивают мальчишку, а мальчишка бьет палкой собаку, как собака задирает кошку, а кошка хватает птичку, как птичка проглатывает жука, и только жук мирно поедает листок, —

да, в который раз став свидетелем того, что в природе, несмотря на ее первобытную красоту и образцовую для нас, людей, гармонию, нет по сути ничего кроме борьбы за выживание, —

причем воистину борьбы не на жизнь, а на смерть, да еще продолжающейся ровно столько, сколько отпущено жизни тому или иному живому существу, —

итак, засвидетельствовав в который раз сей вечно повторяющийся спектакль, мы поневоле вспоминаем о главной заповеди Будды, гласящей, что именно страдание и смерть, поистине безраздельно царящие на земле, призваны вызвать инстинктивное и безграничное сочувствие в человеческом сердце.

Однако сочувствие, далее, по мысли создателя буддизма, должно пробудить в нормальном человеке столь же беспредельную любящую доброту, —

ну, а вот дальше нее в нравственном отношении идти уже, собственно, некуда: здесь предел и воплощение идеала, —

и тем не менее, несмотря на внутреннюю красоту буддийского учения, не знающую аналога, нам приходится – и прежде всего на собственном опыте – отмечать, что игра жизни и смерти именно в природе, где кроме нее на самом деле ничего больше нет, и вправду в человеческом сердце вызывает поначалу безусловное сочувствие, —

но дальше это чувство, как иная река, раздваивается: и один ток сочувствия – географически находящийся в азиатских регионах – движется ко всеобъемлющей буддийской любящей доброте, а другой его ток – протекающий через психику всего прочего человечества – впадает (так река впадает в море) в общее, громадное и неопределенное ощущение некоторого непостижимого и, я бы сказал, величественного недоумения от происходящего на земле и, в частности, в природе, —

а вот от этого недоумения до некоторого благородного удивления – ведь как-никак перед нами нерукотворный Ход Вещей! – поистине один шаг, —

и еще меньший шаг отделяет удивление от восхищения.

Да, наше лицезрение окружающего мира, как ни крути, напоминает созерцательно-восторженное наблюдение жестоких римских зрелищ, то есть до тех пор, пока с нами не произошло большого или малого несчастья, мы, хотим того или не хотим, являемся зрителями – иногда явными, иногда тайными, но зрителями – чужих страданий, —

и они нам не то что бы доставляют удовольствие, но без них, действительно, жизнь становится вдруг невыносимо скучной, —

когда же страданья касаются нас самих, мы с верхних скамей сходим на арену, из зрителя превращаясь в гладиатора, —

и тогда уже другие наблюдают за нашими страданьями, —

но само разделение людей на зрителей и гладиаторов в западном мире остается, —

и понятно, что рано или поздно и особенно на фоне той самой великолепной буддийской любящей доброты, к которой мы, можно сказать, случайно прикоснулись, нам будет в глубине души немного стыдно за это наше гладиаторское отношение к миру, —

но все-таки никогда уже отныне нам не удастся подняться над философией бесцельной и бессмысленной игры как первого и последнего слова о мироздании.