Читать книгу Либералия – взгляд из Вселенной. Всеединство - Сергей Комаров - Страница 11

Со слов У. Шекспира, жизнь – театр, а люди в нем – актёры. Ведь можно и так сказать. Но человек многолик. И его лицо меняется в зависимости от того, какие роли он исполняет в том или ином спектакле или в той или иной театральной труппе.

Иномирянин

Но все эти театры с актёрами слишком сложны и далеко от жизни обыкновенного человека, обывателя, кто просто выживает, живёт, да хлеб с солью жуёт. И так живёт, и сяк, как получится, как кривая жизни вынесет. Но большинство из людей живут, большую часть своей жизни как бы по накатанной: проснулись, поковырялись в своей домашней рутинной кутерьме, дали очередные указания своим близким или получили их от них, и… Бегом-бегом на работу, в школу, в институт, чтобы не опоздать, туда, где человек быстро скидывает с себя человечью кожу вместе с верхней одёжкой, если не успел скинуть её ещё по дороге, и натягивает уже подготовленную там для него кожу и одёжку своей второй ипостаси – функции. А вечером, быстро переодевшись во всё человеческое, снова бегом-бегом домой – в свою домашнюю рутину, в свою кутерьму, в привычную суету, плотно заполненную мелкими домашними и личным делишками.

Три четверти времени своего бодрствования мы носим именно функциональную кожу и одёжку, и только одну четверть – человечью. Так, значит, и надо. Так предопределено нам свыше, самой жизнью. Хотя все эти кожи условны и относительный, ибо работа и дом – есть суть одна неразрывная жизнь, в которой на переодевание времени не остаётся.

И спрашивается, а когда же побыть и почувствовать себя человеком, тем самым, что «звучит гордо»? Неужто только в домашнем туалете, или в бане, когда на короткое время мы предоставлены лишь самим себе? Или на пенсии, когда некуда спешить, кроме того пристанища, той опочивальни, куда люди сами быстро скатываются под уклон, но, почему-то неохотно, и всегда притормаживая? Да рады бы скатиться, чтобы прожитое не омрачать, но кто-то невидимый держит их на привязи, не выпуская на ту самую свободу от повседневных рутинных забот, куда неусыпно несёт их сама жизнь, и куда они попадают только после своей смерти. А чем тут гордиться?

«Свода! Свобода! Да здравствует свобода!» – неистово кричат некоторые из них, назовём их свободофилами, либералами и космополитами, а если короче – людьми без родины и без отечества, что свободно дефилируют среди народных масс туда-сюда, перемешавшись с ними, но которым среди них тесно и не чем дышать. Однако таких немного. Но голоса их пронзительно громкие, порою, воинствующие и взывающие, как и у зверей, попавших капкан, и будоражащих своими истошными криками всё живое пространство, постоянно будоражат нормальную человеческую жизнь, нарушая её спокойное течение и гармонию. И невольно в голову приходит аналогия с блуждающими токами, вызывающими коррозионные разрушения в массивных металлических конструкциях.

«Любовь, любовь и забота о ближнем» – тихо-тихо, аж про себя, нашёптывают другие люди, патриоты своих родин: своих семей, родных и близких, своих домов, «с заветной скамьёй у ворот, с той самой берёзкой, что во поле под ветром склоняясь растёт», своих деревень и своих народов. И их, как и первых, немного. Но голоса их, хоть и тихие, но глубоко проникающие в сердцевину остальной человеческой массы, как проникают сквозь человеческое тело тёплые инфракрасные лучи от русской печки, доставая, аж до мозга костей.

И от взывающего куда-то крика, с одной стороны, и тёплого человеколюбивого шёпота – с другой, массы мечутся в нерешительности попеременно то туда, то сюда, меж свободой от своей же жизни, стремлением к своему возвышенному одиночеству, и глубокой любовью к этой же жизни и ко всему тому, что её наполняет, к каждому её шевелению, шороху, движению и побуждению, что и протекает в окружении других любящих их людей.

И только умирая, люди начинают понимать, что всё то, что с ними происходило по пути на работу и с работы, всё то, что они понаделали, будучи наряженными в кожи и одежды своих функций, вся их рутинная домашняя суета в оставшиеся крохи времени, все их зовы и к свободе, и к любви, и были их жизнью, как человеков, которые и должны были звучать гордо.

А вот прозвучали ли они или нет? Как это понять и ощутить? И кто тут судья человеку, кроме его же самого, кроме других людей, кроме природы, которая их и родила, и выкормила? И как же тут быть? Как надо было жить? Как правильно, а как неправильно? К какой стороне надо было прислониться? Или всё же просочиться в серединку массы, где всегда тише и теплее, чем по её краям, как тише и теплее в гуще леса, где и деревья от этого проще, прямее, ровнее и не столь витиеваты, как на его окраинах?

А ответов на это и не существует. Всё на свои места и, притом, наилучшим образом, расставляет сама природа, её жизнь, как незримо-малая частичка жизни окружающего нас мира. Расставляет не только не спрашивая нас, но даже с нами не считаясь, притом, всегда наилучшем для себя, а, значит и для нас, как своих малых деток, образом. Но мы этого не понимаем, и понимать не желаем. Ведь лучше – это когда именно нам лучше, а не всем лучше, и не вообще лучше.