Читать книгу Иерархия Щедрости в обществе и в природе - Сергей Пациашвили - Страница 7

После Второй Мировой войны мир внезапно вдруг перестал слишком серьёзном относиться к вопросам в морали в экономике. В экономику вернулась щедрость, хоть и в мнимой форме, как своего рода займ настоящего у будущего. В финансах это означает печать чрезмерно большого количества денежных банкнот, которые идут на высокие пособия, льготы малому бизнесу и зарплаты на общественных работах. В будущем этот займ должен окупить себя за счёт того, что получившие на руки деньги люди пойдут покупать продукты производства, что будет стимулировать производителя делать больше и лучше. То есть, это не совсем щедрость, это отложенная во времени купля-продажа. Но на каком-то этапе и в каких-то местах это выглядит вполне как щедрость, которая никак не вредит экономике и не подрывает устои общества. Глобально за этой щедростью, за этим настоящим стоит некоторое предполагаемое прошлое, в котором предполагается тотальное господство дефицита. Если от будущего ожидается всегда изобилие, что всегда будет возможность окупить сделанный в настоящем займ и произвести столько товаров, сколько напечатано денег, то на прошлое, в противовес этому, накладывается презумпция дефицитности. А, поскольку настоящее в каждый момент превращается в прошлое, то можно сказать, что настоящее поглощается некоей пучиной дефицита, буквально каждую секунду становясь чем-то иным, чем было секунду назад, когда ещё было настоящим. Собственная история становится предметом клеветы и очернения, предки превращаются в скупцов, и постепенно формируется культура отмены.

Для торговли это означает переход к новому типу транзакций, где вместо независимых сверхбогатых торговлей на импорт и экспорт занимаются международные организации и корпорации. Переход этот можно рассматривать, как естественную эволюции фритредерства, в этом отношении социализм действительно является следующей стадией после «капитализма». Тем не менее, переход затянулся, и именно поэтому стала возможна щедрость, когда международной торговлей одновременно занимаются сверхбогатые и учреждения, типа Всемирного банка и МВФ, в уставе которой в качества уставной цели указано: борьба с бедностью. Но поскольку это переходный этап, то рано или поздно он должен чем-нибудь закончится: либо переходом в социализм, где большая торговля идёт только через специальные учреждения и корпорации, либо возвращением в новом качестве торговых пошлин. В первом случае технологии должны полностью заменить человека в международной торговле. Информационные технологии позволяют заключать сделки акторам, разнесённым в пространстве на многие тысячи километров, а технологии логистики максимально упрощают международную торговлю. В таких условиях нужда в сверхбогатых напрочь отпадает. Вообще, нужно сказать, что двигателем технического прогресса в Новое время было именно это стремление упразднить границы и торговые барьеры между странами. На первом этапе фритредерства это достигалось в основном за счёт индустриального производства. Да, технологии, конечно, облегчают жизнь человека, но многие из тех изобретений, что стали применяться в быту, изначально создавались для облегчения торговли. На втором этапе фритредерства значительную роль начинают играть информационные технологии.

Тем не менее, продолжает ещё жить предрассудок, согласно которому монополии всегда возникают в результате злого умысла при скрытом участии государства. Считается, что монополии никак не возникают естественным путём, а борьба против монополий ведётся при помощи передовых технологий, отчего эти технологии принимают форму адаптации к условиям дефицита. Техника сама по себе представляет собой некоторое видоизменение окружающей среды, условный механизм адаптации, поскольку технические устройства в значительной степени специализированы и приспособлены под отдельные функции. Но адаптация – это не всегда адаптация к условиям дефицита. В свою очередь монополист, имеющий злой умысел, создаёт дефицит, из которого извлекает выгоду для своей компании. Если бороться против монополий посредством технологий, то получается, что мы как бы создаём механизмы адаптации к этому дефициту, которые позволяют нам обходиться без услуг монополиста, в силу чего он в конечном итоге будет разорён. Проблема возникает тогда, когда эти механизмы используются не против реальных, а против мнимых или потенциальных монополий. Ситуация переходит в абсурд, когда проблема бедности решена, голода нет, но акторы всё равно должны делать вид, будто существует какой-то дефицит, к которому они должны адаптироваться. В любом насилии, в любой идеологии видится уже призрак формируемой монополии, и все силы бросаются на борьбу с этими призрачными угрозами, что в конечном итоге напоминает спектакль. Мы должны сделать вид, что дефицит уже случился и адаптироваться к нему, мы должны поверить, что технологии и только они способны нас спасти. Это массовая истерия, которая прорывается то здесь, то там, и выражается в крайне неадекватных реакциях на происходящие в мире события. Хотя очевидно, что вовсе не технологиям люди обязаны исчезновением дефицита, а роскоши, причём совершенно безнравственной, с насилием, какими-то идеологиями, эстетикой и прочим.

К слову, наличие идеологии вовсе не означает тоталитаризма и тирании. Идеология – это некоторые догматические правила, по которым заключаются сделки и исполняются условия договоров. Конечно, хорошо, когда сделки соблюдаются без всякой идеологии, исключительно из щедрости заключающих договор акторов, но если это невозможно, то именно идеология порождает того нотариуса, который позволяет заключать сделки. В средние века, например, такими нотариусами выступали не зависящие от государства служители христианской церкви, и поныне ещё они могут регистрировать заключение брака, хоть это уже и не имеет юридической силы. И совсем другую ситуацию мы имеем с фашистскими и прочими популистскими автократическими режимами 20-го века. Здесь неоткуда было взяться нотариусу, независимому от государства, значит, и идеологии не было. Вождизм – это не идеология, а фигура вождя, означающая отсутствие правил для заключения сделок. Условия любой сделки могут в любой момент быть изменены в одностороннем порядке, если государство сочтёт это нужным. У фашистов не было внятной политической программы, прошло много лет после того, как Муссолини пришёл к власти, когда он, наконец, решил создать доктрину фашизма и прояснить всем: что же такое фашизм? Да и то, получилось не очень хорошо, хотя очевидно, что со временем фашизм мог бы стать идеологией со строгим соблюдением сделок и договоров, как стал в своё время большевизм. Большевизм тоже на начальном этапе не был никакой идеологией, это был чистый вождизм, помешанный на левом популизме. На левом, значит, на пацифистском. Фашизм – это правый популизм, стало быть, он был связан с милитаризмом. Но как большевистская пропаганда мира не означала отсутствие агрессии, так и фашистская пропаганда войны не означала того, что эта война однажды обязательно будет развязана. Форма популизма – это лишь переменная, связанная со способом, каким вождь приходит к власти. Фашисты пришли на волне военного реваншизма, большевики – на волне борьбы за мир. До сих пор ещё жива выдумка о том, что широкие народные массы поддержали большевиков из-за их пацифизма, что и обеспечило им приход к власти. Согласно этой выдумке, фронт была развален, поскольку никто не хотел воевать. По факту, именно большевики и развалили фронт, когда приняли, а затем издали приказ Петросовета №1. Они использовали пацифизм для борьбы против политических оппонентов, то есть, против действующих властей, фашизм, напротив, использовали против действующих властей милитаризм и тоже лгали о том, что немцы, якобы, в большинстве своём хотели военного реванша. Большевики были единственноый партией, которая выступала за немедленное прекращение войны, она была в оппозиции к остальным, фашисты или нацисты были единственной партией в своей стране, которая выступала за войну. А вот когда несколько вождей большевиков сменились, тогда большевизм стал превращаться в какую-то идеологию, в которую начинали верить даже власти, включая вождей. Договора стали соблюдаться с точностью, условия сделок всё реже изменялись в одностороннем порядке. И всё равно, нотариус был служащим государства, а не церкви, поэтому государство в любой момент могло отказаться от идеологии и пересмотреть свои основы, что оно в конечном итоге и начало делать, и только распад страны уберёг некоторые её части от подобных трансформаций.

Отрицание любой идеологии должно либо возвратить нас к всесторонней легитимации роскоши во всех её безнравственных проявлениях, и тогда сделки будут соблюдаться из великодушия, либо к тому, что гарантом соблюдения сделок станут технологии, которые будут ставить акторов в такие условия, что они просто не смогут нарушить условия договора. Во втором случае за крупные транзакции будет отвечать узкий класс специалистов, которому хватит ума, опыта и усидчивости освоить все эти сложные технологии. Все остальные, не способные освоить эти технологии, фактически будут отрезаны от международного общения, что фактически ведёт к коллапсу при первом же серьёзном экономическом кризисе. А значит, второй путь вовсе не следует рассматривать всерьёз, он существует лишь в пределе, как возможность. По факту же постиндустриальная экономика в том или ином виде обречена возвращаться к торговым пошлинам: либо в виде экономических санкций, которые США и Евросоюз накладывают не те страны, которых считают неблагонадёжными; либо в виде возрождённого абсолютизма; либо в виде более древней, первобытной роскоши. Первые две модели торговых ограничений против монополий борются посредством технологий, то есть посредством дефицитных адаптаций. Они предполагают, что дефицит является естественным состоянием общества, которое предшествует формированию монополий. Любой монополист в их глазах – это по определению вредитель, который манипулирует дефицитом. Следовательно, побороть монополиста можно, только если лучше адаптироваться к дефициту, чем он. Такие модели нуждаются в классе специалистов, которые будут при помощи технологий профессионально адаптироваться к дефициту даже там, где его нет. Биологически это приводит к патологической зависимости от внешней среды. У монополиста тоже предполагается такая зависимость, но он, как мы показали выше, может быть детерминирован внешней средой, а может быть вовсе ей не детерминирован, а, наоборот, использовать среду. А вот те, кто своей профессией сделали борьбу против монополий, обязаны адаптироваться к дефициту и тем самым претерпевать серьёзные физиологические трансформации.

Презумпция дефицитности базируется на принципе обязательной взаимности. Патологическая зависимость от окружающей среды неизбежно толкает на отношения бихевиоризма, где 1 – это удовольствие, а 0 – это боль. Все отношения, вплоть до близких личных отношений, в таком случае неизбежно будут уподобляться отношениям купли-продажи. Тем не менее, нельзя забывать, что патологическая зависимость от внешней среды в первую очередь присуща тем живым организмам, за которыми закрепилось название паразитов. Если взять всех животных и растений и сравнить их между собой, то самыми адаптированными к условиям дефицита из них будут именно те, что являются паразитами. Казалось бы, в таком случае паразит должен иметь самые адекватные представления о окружающей среде, и должен самым адекватным образом реагировать на неё. Но исследования показывают, что биологический паразит как раз реагирует не дефицит самым неадекватным образом – чрезмерным размножением. Вообще, чрезмерное размножение и является тем фактором, который делает из обычной колонии живых организмов паразитов, но даже когда популяция доходит до того момента, когда ресурсов не хватает, чтобы прокормить всех – темпы размножения не замедляются. И это уже совершенно неадекватная реакция на дефицит. Получается, что наиболее адекватным образом реагировать на вызовы окружающей среды могут те организмы, которые не адаптируются к дефициту. Социальные паразиты точно также неадекватно реагируют на вызовы социальные – бурной инфляцией ценных активов и нагнетанием массовой истерии. Истерика – это пример неадекватной реакции на происходящее вокруг, индивид в состоянии истерики не способен на чём-то сосредоточиться. Массовая истерия – это оборотная сторона процесса глобализации и стирания границ. Ведь в новых условиях, когда из Пекина в Париж самолёт доставляет пассажиров за каких-то 11 часов, с такой же скорость по земному шару могут распространяться и, например, эпидемии каких-нибудь новых заболеваний или иные триггеры, которые будут включать массовую истерию. Понятно, что это вредно для психики и ведёт к долгосрочным нарушениям физиологии. Поэтому имеет смысл подробнее рассмотреть третий путь торговых ограничений – первобытную роскошь. Здесь в первую очередь нужно иначе взглянуть на целый ряд феноменов, таких как частная собственности, происхождение торговых пошлин, денег, семьи и государства и т.д., которые в устах британских учёных-фритредеров объяснялись, как происходящие из дефицита ресурсов.