Читать книгу Иерархия Щедрости в обществе и в природе - Сергей Пациашвили - Страница 8

Предварительно биологической причиной щедрости будем считать некие гормоны, которые выделяются в организме животных, в том числе человека, и дают ему ощущение счастья. От этого положение легко отталкиваться, поскольку оно является экспериментально проверенным и подтверждённым. Касательно человека были проведены эксперименты шведскими и датскими учёными1, и было доказано, что, когда отдельный человек дарит что-то другому человеку или вынашивает намерение что-то подарить, в его мозгу активируются нейроны, отвечающие за ощущение счастья. Данные были проверены на томографе высокой мощности. Касательно прочих животных проведены сложные этологические эксперименты, в первую очередь этим занимался Ф. Вааль, который пришёл к выводу, что дарение является естественным нормой поведения для приматов и даже кошачьих и собачьих. Ну и, наконец, физиолог Шарль Фере ещё в 19-ом веке провёл эксперименты и выяснил, что сочувствие никак не связано с какой-то моралью и альтруизмом, в результате он предложил отказаться от термина «альтруизм», как устаревшего, и говорить исключительно и эгоизме животных, но эгоизме очень специфического свойства. В свете последних исследований мы бы сказали, что животным, включая человека, от природы присущ некий эгоизм щедрости, когда мы что-то дарим кому-то, в мозгу активируются нейроны, отвечающие за счастье. Это говорит о том, что в целом, если мы делаем что-то полезное для других, то всё равно преследуем свою пользу, мы делаем это ради себя, а не ради них. Судя по всему, именно по такому принципу действовала первобытная роскошь, которой вовсе не нужны были никакие принудительные регуляторы, заставляющие дарить что-то другим людям и племенам. Во всяком случае, исследования антропологов убедительно показывают, что обмен подарками играет очень высокую роль в примитивных обществах.

Имплозия, то есть воля к присвоению и накоплению, может рассматриваться, как определённый переход, режим ожидания между актами дарения. Чтобы что-то подарить, нужно сначала этим обладать. Примитивную частную собственность можно рассматривать, как такой вот отложенный подарок, её назначение вовсе не в обладании. И всё же, возникает вопрос, как вообще тогда стали возможны иерархии, основанные на имплозии, когда на вершине оказываются те, кто не готовы делиться? Хотя, понятно, что отделы мозга, отвечающие за счастье, могут быть активированы самым разным способом, и щедрость – это не единственный способ их активировать. Поэтому нет ничего удивительного в том, что некоторые индивиды смогли обойти природную склонность и найти другие пути удовлетворения. Биологические причины этого процесса мы разберём чуть позже. Сейчас важно понять, как вообще имплозия могла так укорениться в обществе, что британские учёные стали утверждать, что частная собственность либо вовсе отсутствовала в первобытном обществе и появилась на позднем этапе в результате скупости, либо изначально была чем-то вроде «естественного состояния» человека, который был изолирован от общения, ничем не торговал и полностью обеспечивал себя всем необходимым? Нужно сказать, что в этом кроется некоторое чванство человеческого вида, будто в этом заключено его превосходство или отличительная черта от прочих животных, не способных иметь частной собственности. То есть, за этим стоит долгая история формирования коллективного эгоизма человека, возомнившего себя чем-то сильно выделяющимся из природы.

В эксплозивной парадигме частная собственность – это очевидная данность, которой даже если когда-то не было, проследить этот исторический период практически невозможно. Что ж, нужно оставлять живой природе право хоть немного оставаться загадочной, в конце концов, чем примитивнее жизнь, тем она загадочнее для нас. Мы смотрим как на инопланетян на тех живых организмов, что могут размножаться бесполым путём, океан – это для нас как другая планета. Действительно, сложно представить, что, например, киту, чтобы утолить свой голод, нужно всего лишь открыть рот и ждать, когда еда сама заплывёт к нему. Нам, сухопутным обитателям, это кажется немыслимым, хотя кит – это уже млекопитающее, которое размножается половым путём, то есть довольно близкий нам родственник. А если взять одноклеточных, то там повсюду загадка на загадке, хотя все мы при этом состоим из клеток. Об эих организмах мы рассуждаем в терминах статистики, но часто по ошибке статистика принимается за истинное положение вещей. Как в типичном парадоксе выжившего. Когда какой-то корабль утонул, и половину утопающих дельфины дотащили до берега. Из этого делается ошибочный вывод, что дельфины спасают утопающих, ведь никто не видел, сколько утопающих дельфины, наоборот, толкали в сторону, противоположную берегу. Очень часто те, кто остались в живых, вовсе не боролись за выживание, их спасение – это чистая случайность. Статистика отсекает единичные случаи, которые ей противоречат, как погрешности, но если таких «погрешностей» набирается много, она начинает меняться на другую статистику. Из-за этого кажется, что везде в природе господствует какая-то калькуляция и воля к самосохранению и, кажется, что частная собственность – это тоже способ выживания для человека.

Как мудро говорил об этом Ф. Ницше: «Физиологам надо было крепко подумать, прежде чем объявить инстинкт самосохранения кардинальным инстинктом органических существ: ведь все живое в первую очередь стремится дать волю своим силам, а уж «самосохранение» – всего лишь одно из следствий этого. – Осторожно с излишними телеологическими принципами! А к ним относится все это понятие «инстинкта самосохранения». [Ф. Ницше, «Воля к мощи»]. И, поскольку мы опираемся на Ницше, как на мыслителя, породившего наши представления о иерархии щедрости, то будем для краткости опираться на его слова. Вот что он пишет про частную собственность: «Наша любовь к ближним – разве она не есть стремление к новой собственности? И равным образом наша любовь к знанию, к истине? и вообще всякое стремление к новинкам? Мы постепенно пресыщаемся старым, надежно сподручным и жадно тянемся к новому; даже прекраснейший ландшафт, среди которого мы проживаем три месяца, не уверен больше в нашей любви к нему, и какой-нибудь отдаленный берег дразнит уже нашу алчность: владение большей частью делается ничтожнее от самого овладения. Наше наслаждение самими собой поддерживается таким образом, что оно непрерывно преобразует в нас самих нечто новое, – это как раз и называется обладанием. Пресытиться обладанием – значит пресытиться самим собою». [Ф. Ницше, «Весёлая наука»].

Отсюда можно предположить, что зарождение чего-то нового для Ницше также представляет собой эксплозию, то есть, стремление дать волю своим силам. Частная собственность представляет собой некоторый капитал, но этот капитал не является самоцелью, да и вообще, этот капитал не накапливается, а сам попадает в руки в силу обстоятельств. Для нейронов счастья в мозгу не имеет значения, каким образом было получено то, что затем стало подарком. Целью же является растрата этого капитала, при которой расточитель переходит в какое-то новое качество, он становится чем-то новым. Только нельзя путать это стремление к новому с техническим прогрессом. Технические изобретения могут быть двоякого рода: конвертер и испанский сапог. Первое – это важнейший помощник на производстве, второе – мучительное орудие пыток. И самое главное, что порой невозможно отличить, где у нас помощник на производстве, а где испанский сапог. Для того, чтобы это отличать, должна появиться своя, новая наука, которая сейчас только начинает зарождаться в недрах урбанистики. Вера в прогресс, этот фанатизм прошлого столетия, стояла лишь на этом безразличии между помощником на производстве и орудием пытки, считалось, что любое техническое изобретение есть благо. Какая наивность, после технологичных концлагерей Освенцима мы это понимаем.

В целом происхождение частной собственности даже легче объяснить из щедрости, чем из имплозии. Имплозия может быть предшественником эксплозии, взрывчатое вещество перед взрывом может сжиматься, но вот обратное, когда эксплозия служит целям имплозии – представить невозможно. Пытаясь рассмотреть имплозию, как самоцель, мы неизбежно попадаем в некий логический парадокс. Абсолютная имплозия представляет собой совершенное одиночество, когда есть только один актор, обладающий бесконечной собственностью. То есть, он любую вещь может объявить своей собственностью, и рядом никогда не появится другой актор, который возразит ему и попытается эту собственность отобрать. Но тогда и нет смысла себе что-то присваивать, поскольку единственный актор может всю планету объявить своей собственностью и жить так, как будто ему принадлежит каждая песчинка. Но в таком случае это будет доисторическим состоянием, где нет никакой частной собственности. А раз так, получается, для того, чтобы была частная собственность, нужно, как минимум два актора, один из которых будет доминировать, а другой – подчиняться. Но понятно, что это будет фикцией, поскольку даже если эти двоя разделяет планету пополам, они никогда не смогут воспользоваться всем своим имуществом. Здесь тоже имеется фикция, которая становится сложнее с каждым новым актором. В какой-то момент эта фикция становится реальностью, но мы не можем определить – в какой именно. Это как известная апория с песчинкой. Мы знаем, что такое песчинка и знаем, что такое горсть песка, но где заканчивается сумма единичных песчинок и начинает горсть? Этого мы знать не можем. Философ Зенон формулировал эту апорию, как апорию медимна зерна. И как в любой апории, смысл здесь в том, что этот парадокс неразрешим.

Раз так, то мы не можем дать определение частной собственности в британской парадигме. Любое определение будет приблизительным и иллюзорным, точно также, как все исключительные преимущества человека перед другими животными являются в конечном итоге иллюзорными. То есть, мы можем перечислять: человек ходит на двух ногах, у него плоские ногти, развитая гортань – но когда эти качества начнём суммировать, получится как с песчинкой и горстью. А ведь чем-то подобным занимались ещё с глубокой древности, Платон вот взялся как-то определить человека через сумму его отличительных черт от других животных и был поднят на смех другим философом. Вот и получается, что дать определение частной собственности мы можем только в другой, отличной от британской, парадигме – в эксплозивной парадигме. Выше мы определили предшественника частной собственности, как отложенный подарок. Но это ещё не частное владение, а коллективное, всё, предназначенное для дарения, племя должно обменять с другим племенем. А как объяснить происхождение индивидуальной собственности, и объяснить такое эгоистичное присвоение через дарение? Кажется, что это противоположные вещи. И всё-таки во все времена частные собственники платили какие-то налоги и пошлину в пользу общества, но с точки зрения собственника такие выплаты являются посягательством на его право владения. Он должен быть уверен, что выплаты пойдут на благое дело, но даже этого ему никто не может гарантировать, поскольку выплаты элементарно могут быть разворованы чиновниками.

В целом, если говорить о налогах, то налоги – это всегда воровство и ничем не обоснованное посягательство на свободу, но налоги – это довольно позднее изобретение, и они мало связаны с щедростью. В римском праве, например, вообще нет такого понятие как «налог», существует только понятие пошлины. И пошлины были настолько сложны и разнообразны, что изучить и перечислить их все – это тоже отдельная наука. Мы же пока ограничимся обобщённым описанием. В первую очередь разберём, чем налоги отличаются от пошлин? Из тех пошлин, что остались в наше время, можно назвать таможенные пошлины, а также пошлины за оформление документа, например, за оформление статуса индивидуального предпринимателя. Торговые пошлины повсюду отменены. Слово «пошлина» в наш налоговый век стало почти пережитком, но даже здесь мы можем вычленить одну её отличительную черту от налога. Налогом облагается собственность, а пошлиной – собственник. В случае торговли налогом облагается товар, а пошлиной – торговец. Если исходить из такого понимания, то многие подати прошлых эпох являются не налогом, а пошлиной, в том числе и феодальная рента. Крестьяне платят дань не за землю, а потому, что они являются крестьянами, как представители сословия. То есть, податью облагается не земля, а акторы, использующие эту землю, – крестьяне. Церковную десятину тоже нельзя назвать налогом, поскольку ей облагались только христиане, то есть, отдельная категория населения. Из этого можно сделать далеко идущие выводы. Например, если изначально все подати были адресные и именные, то и отношения собственности складывались совсем иначе, чем привыкли считать в Новое время. Скажем, долгое время считалось, что в Античности было рабство, некоторые авторы доходили до того, что и вовсе называли античные общества по определению рабовладельческими. Предполагалось, что раб – это тот, кто не может иметь частной собственности, в отличии от свободного гражданина, поскольку сам является частной собственностью. Рабами горе-историки называли тех, кто в латинском языке обозначались словом «servus», на основании того, что латинские авторы называли сервурсов говорящими орудиями. Хотя, этимологически servus – это слуга, сервильность – это служба, причём зачастую такими служащими называли даже высоких чиновников. Единственное, говорящее орудие не могло иметь своих говорящих орудий, низший слуга не может иметь своих слуг. Но нужно понимать, что раб – это тот, кто постоянно работает и не имеет при этом частной собственности. Рабство возможно только в имплозивной иерархии, в иерархии щедрости же считается абсурдным облагать податью неживую вещь, собственность. Квартира сама за себе налоги не заплатит. Поэтому податями и прочими повинностями облагаются не собственность, а живой актор, владеющий собственностью. В античных иерархиях положение слуг определялось не через их отношение к собственности, а через отношение к другим членам общества, в особенности через отношение к тем, кому они служат. Если господин – сутенёр, то и слуга будет не лучше, а если господин император, то его слуги могут быть влиятельными казначеями. Не частная собственность определяет размер повинностей человека и его статус, а, наоборот, от его статуса зависит размер повинностей, вне зависимости от размера частной собственности. Поэтому те, на кого возложена повинность быть говорящими орудиями, никак не могут быть рабами, известны случаи, когда сервусы в Античности накапливали у себя огромные денежные состояния, то есть, они вполне могли иметь собственность, и это никак не влияло на их статус.

Нужно сказать, что налоги, как явление, появились в достаточно поздний период, а именно – в эпоху абсолютизма или чуть ранее, когда абсолютизм только зарождался. Все остальные виды податей до этого были адресные, и потому не могли считаться налогами. Это резонирует с тем положением, что до 19-го века во всём мире в торговле существовали торговые пошлины, и именно эти пошлины долгое время были основной статьёй бюджета государства, а вовсе не налоги. Даже при абсолютизме налоги в процентном соотношении составляли небольшую часть от бюджетных доходов, гораздо больше представляли пошлины. Но абсолютизм, нужно сказать, отменил многие пошлины, например, отменил внутренние таможенные пошлины. Каждый герцог или граф прежде мог собирать на своих владениях отдельный таможенный сбор исключительно в свою казну, невзирая на казну общегосударственную. Эта ситуация крайне усложняла процесс торговли.

Если мы хотим вывести определение частной собственности в эксплозивной парадигме, то мы должны выводить его именно через понятие пошлины, в особенности из торговой пошлины. То есть, частная собственность появляется после того, как появились торговые пошлины. Как это объяснить? Получается, мы должны предположить, что возможна такая торговля, где нет частной собственности. Это можно представить в племени, которое часть своего имущества не тратит, а копит, чтобы затем подарить другому племени. Величина и вид такого подарка зависит исключительно от вкусовщины, личных предпочтений и всевозможных личных обстоятельств. Одно племя нам нравится больше, и оно платит пошлину ниже, другое нравится больше, и платит пошлину больше. Из этой разницы возникает нечто вроде естественной монополии, как та, о которой было сказано выше. Из-за географического барьера между двумя производителями одного продукта может возникнуть монополия одного из них. Представим, что делегаты от племени получили товар, чтобы реализовать его в другом племени, то есть обменять. Но в другом племени вдруг изменился размер подарка, то есть, когда не было денег, просто изменилась та доля сокровища, которое дарили вождю соседнего племени. Если эта доля снизилась, то у делегатов появился избыточный продукт, который они естественным образом присвоили себе. Они сделали это не намеренно, а просто потому, что они не могут вернуть это имущество обратно соплеменникам. Если распределить остаток между всеми соплеменниками, то доля будет ничтожно мала, и она вся уйдёт на оплату времени для распределения. Да это и не имеет смысла, поскольку роль делегатов по очереди выполняют все члены племени, поэтому каждый из них в той или иной степени получает частную собственность. Такое сокровище, предназначенное для подарка вождю соседнего племени – это и есть первая торговая пошлина. Остаётся лишь один вопрос: по какой закономерности устанавливается этот размер пошлины? Мы перечислили несколько факторов, вполне себе случайных, влияющих на размер торговых пошлин, но все они требуют обобщения, чтобы сформировать единый образ того, что представляет собой торговля без частной собственности, а точнее, торговля, предшествующая частной собственности и неизбежно формирующая её.