Читать книгу Мрак тени смертной - Сергей Синякин - Страница 4
Мрак тени смертной
Глава вторая
Возвращение к истокам
ОглавлениеАзефа трясло.
Конвоиры некоторое время топтались у входа, закинув карабины за спину. Зигфриды, годные к нестроевой. В другое время Азеф не преминул бы это отметить, но сейчас ему было страшно. Эти самые годные к нестроевой Зигфриды взяли сторону дракона и принялись за людей. Сюда его привели со штрафного двора, где годные к нестроевой Зигфриды деловито расстреливали людей, прибывших на берлинском транспорте. Вначале расстреляли женщин, потому что от них было слишком много шума, потом расстреляли детей, ведь ложащиеся в могилы евреи должны были видеть, что корни подрублены и из могил не поднимется никто. Как говорится в Третьей книге Царств, отец ваш наказывал вас бичами, а мы вас накажем ядовитыми скорпионами. Сказано было! Если потусторонний мир все-таки существовал, то в нем сейчас торжествовал Ирод.
Азефа трясло. Сохранившая и в старости остатки цвета борода его стала окончательно седой. Он не знал, кого ему благодарить за то, что взрослые дети его уехали из Германии до этого страшного начала, в котором уже проглядывал всеобщий конец. Однако он точно знал, кого ему благодарить за то, что он покинул Россию до начала ее кровавой зари, и тем самым дал своим детям саму возможность вырасти. О себе Азеф не думал, как не думает ни о чем, кроме смерти, поднятый с плахи человек.
Гестаповец приветливо покивал ему, радушно усадил за стол.
– Успокоился? – он налил Азефу «сельтерской». – Выпей, выпей, а то тебя подводят нервы. Я понимаю, Азеф, возраст. Да и картина не слишком приятная. Не научились еще! В конце концов, еще ничего страшного не произошло. Ты жив, и это самое главное. Радуйся, что я успел, я ведь узнал о тебе в самый последний момент. Есть хочешь?
Боже мой! Азеф вспомнил штабеля трупов на штрафном дворе лагеря, запах пороха и вспотевшей от нетерпения смерти, крики, плач, тонкие юркие струйки жизни, бегущие по бетону, мертвых детей, и ему стало дурно. Его тошнило от одной мысли о пище. Азеф покачнулся. Лицо его потемнело.
Гестаповец наклонился к нему, жестко похлопал ладонью по щекам. Глаза гестаповца стали свинцовыми.
– Не думал, что ты так слаб. Может быть, я ошибся? Ты никуда не годишься. Но если так, то самое лучшее, что я могу для тебя сделать, – это вернуть туда, откуда тебя привели. Подумай, Азеф. Ты можешь все решить для себя. Ответить очень просто, достаточно будет кивнуть головой.
Азеф заставил себя протянуть к стакану руку. Рука тряслась, заставляя газовые пузырьки в воде бежать вверх чаще. Зубы бились о край стакана, вода сушила небо и десна, как спирт, но Азеф принудил себя сделать несколько глотков. Не поднимая глаз, он отрицательно помотал головой.
– Не надо, – сказал он и удивился тому, как фальшиво и безжизненно звучит его голос.
Так могла бы звучать скрипка из оркестра, додумайся кто-нибудь напихать с нее опилок и трухи. Оживить мертвый инструмент было бы не под силу и Герберту фон Караяну, будь он хоть трижды любимцем сумасшедшего фюрера. Боже мой! Что мы сделали? Почему? Почему с нами так? За что?
Последний раз он испытывал подобный страх, когда к нему пришли Савинков с Черновым. «Евно, – сказал Чернов. – Все мы знаем тебя и не верим в распускаемые Бурцевым слухи. Он никогда не ходил по лезвию ножа. Ты ответишь ему?»
Но что он мог ответить? Не им было сказано: «И отдам их на озлобление и на злострадание, во всех царствах земных, в поругание, в притчу, в посмеяние и проклятие во всех местах». Иегова это сказал устами Иеремии! «И пошлю на них меч, голод и моровую язву, доколе не истреблю их с земли, которую дал Я им и отцам их».
Азеф закашлялся и снова протянул руку к стакану.
– Кровь, – пробормотал он.
– Не надо, – уже несколько раздраженно сказал гестаповец. – Только не закатывай глаза и не впадай в беспамятство. Ты думаешь, после ваших терактов жертвы выглядели иначе? Помните, вы планировали одно время батюшку-царя при выезде бомбами взорвать? А ведь он тоже с детьми ехать собирался. Думаешь, ваши бомбы действовали бы избирательно? Царя в клочья, а детишек не тронет? Ладно, Евно Филиппович, у нас с тобой нет времени. Речь идет о сотрудничестве. Да или нет?
Нет, и все вернется на круги своя. Сейчас он скажет «нет», и его вновь приведут на штрафной двор, краснолицый унтершарфюрер прикажет снять с себя одежду и проследит, чтобы Евно аккуратно свернул все, ведь вещи не должны напрасно пачкаться и мяться, а прекрасный костюм Азефа серой английской шерсти мог еще послужить возрождению фатерланда, как служили уже еврейские лавки, магазины и предприятия, национализированные рейхстагом. Потом пузатого, с обвисшими боками и морщинистым лицом Евно Азефа проведут к ближайшему штабелю, в глубине которого кто-то еще плачет и вздыхает, заставят уложить на верхний голый труп ряд дубовых поленьев, полить их тягучим и жирным, как время, керосином и лечь на поленья на живот, вытянув руки по швам. Когда он все это исполнит, краснолицый унтершарфюрер кряхтя, залезет на шаткий еще дышащий жизнью штабель, встанет над Евно Азефом, наклонится, беря у товарищей карабин, и щелкнувший затвор оповестит Евно о том, что черный зрачок дула уже, прищуриваясь, ищет место в его седом и лохматом затылке, и до Вечности остаются мгновения, которые становятся все короче и короче… «И придет на тебя бедствие; ты не узнаешь, откуда оно поднимется, и нападет на тебя беда, которой ты не в силах будешь отвратить, и внезапно придет на тебя пагуба, о которой ты и не думаешь»… Страх снова липко и вонюче проступил на теле Азефа. Евно не был готов к смерти.
Не поднимая седой головы, он снова сказал:
– Да!
Снова? Да, да, да! Первый раз он сказал «да» несколько десятков лет назад, когда согласился сотрудничать с охранкой в России. Только тогда было иначе, тогда он был молод и полон надежд, никто не гнал его на страшный своей недавней прошлой жизнью штабель, в котором умирающая древесина смешалась с уже мертвой плотью, а души, покинувшие тела, все кружили над этим штабелем, точно чайки, покидающие океанские волны лишь с началом шторма. Тогда было все по-другому. Тогда это он сделал сам… Азеф допил «сельтерскую» из стакана и поднял глаза на своего мучителя, ставшего теперь обязательным собеседником на все время, которое было оставлено ему судьбой. Какой он молодой! Совсем еще мальчик. Судя по интеллигентности и напыщенной значительности, институт, наверное, недавно окончил. Господи, что же это делается с людьми? Что это делается с нами?
Евно Азеф судорожно вздохнул.
Похоже, что гестаповец не сомневался в ответе. Он пододвинул к плачущему Азефу бланк, заполненный странной затейливой готикой, похожей на иероглифы, достал из кармана кителя «вечное перо» и с деловитым спокойствием и сухостью сказал:
– Тогда оформим твою подписку о сотрудничестве.
Второй раз в жизни Азеф оформлял подобную бумагу. В первый раз это вызвало в его душе трепет, почти сексуальный и близкий к оргазму восторг, сейчас породило безразличную пустоту, ибо оформление бумаг было всего лишь чертой, в третий раз отделившей его прошлую жизнь от неведомого, но почти предсказуемого будущего, в которое вновь вторгалось уже забытое прошлое. От прошлого пахло порохом и кровью. Азеф взял «вечную ручку», открыл перо и, не поднимая глаз, спросил:
– Кем мне подписываться? Йоганном Рюгге или Евно Азефом?
Гестаповец засмеялся.
Он смотрел, как Азеф, ворочая непослушными толстыми губами, читает текст обязательства. Этот старик вызывал в молодом немце чувство почти мистического удивления. Перед ним сидел человек, который предал своих товарищей по борьбе, и сделал это не из-за того, что боялся боли и смерти, не из-за того, что его пытали, заставляя признаться во всех мыслимых и немыслимых грехах. Нет, перед ним сидел тот, кто сделал из своего предательства возбуждающую своим азартом игру, возведя ее, таким образом, на христианский уровень. Если следовать букве текста, то ведь и Иуда всего лишь выполнял правила установленной однажды игры. По сути, это был мистический обряд, или, как говорят сами иудеи, гезера, в которой страшным образом все случайности сплетены в единую нитку рока.
Сидящий перед Азефом немец по складу своего ума был близок к гончаровскому Штольцу, кризисы, поразившие Германию, и пришедшие с кризисами социальные беспорядки раздражали его, как дворника раздражает промасленная салфетка от пирожка на только что выметенной мостовой, как раздражает вышколенного лакея пятно подливки на крахмальной скатерти обеденного стола.
А перед немцем сидел человек прошлого, обладающий смешанной ментальностью Робеспьера и Каина, человек, у которого не было будущего, да и в прошлом оставались лишь взвихренные обломки отечества, докатившиеся до Германии кровавыми вихрями Веймарской республики. Гестаповец не видел пользы в разрушенном временем человеческом духе, еще сохранявшемся в бесформенном теле человека, который лишь условно мог считаться живым, но он свято выполнял приказ, полученный от своего руководства.
– Конечно же Азефом! Ведь Йоганн Рюгге всего лишь метафора, которая красочно оттеняла твое прошлое. «Забытых имен преходящие прелести я вспомнил, теперь бы запомнить, кем жить…» Знаешь, кому принадлежат эти строки? Твоему старому знакомому Борису Викторовичу Савинкову, он их написал в коммунистической тюрьме незадолго до своего самоубийства.
Азеф вздрогнул. Он до сих пор не мог спокойно слышать имя Савинкова. Это было имя верного друга, который стал Азефу не менее верным смертельным врагом. Азеф очень удивился тому, что большевики не казнили Савинкова, а дали ему срок. Это за всю кровь, что Савинков пролил в двадцатые! Рядом с поздним Савинковым Азеф чувствовал себя невинным агнцем, к горлу которого ошибочно приставили нож. Слухи о смерти Савинкова в коммунистических застенках не смогла успокоить Евно, ведь он хорошо знал, как быть мертвым, оставаясь в живых.
– Вы думаете, что он покончил жизнь самоубийством? – спросил Азеф, почти машинально расписываясь в местах, указываемых гестаповцем и умышленно не называя фамилии своего бывшего товарища. Верх взяла привычка, которую он так и не одолел за всю свою вторую по-немецки пунктуальную жизнь.
– Почему думаю? Я знаю, – гестаповец встал, открыл сейф и спрятал туда подписку Азефа. – Это хорошо, что ты взял себе все тот же псевдоним. Раскин – это очень хорошо! Почти как русский! Виноградов было бы еще лучше. А насчет Бориса Викторовича, – у гестаповца получалось «Виктарровитша», – так мне всю его одиссею надзиратель внутренней тюрьмы НКВД, где он сидел, рассказывал. Я стажировался в России. Мы были, – следователь нетерпеливо пощелкал пальцами, – союзниками. Так вот, Савинков прыгнул из окна, когда понял, что Россия в его услугах не нуждается и что из тюрьмы он выйдет на свободу только стариком, не способным ни на что. Как он писал? «Глухо стукнет земля. Сомкнется желтая глина. И не станет того господина, который называл себя я»… А ты этого не знал?
– Не знал, – скупо уронил Азеф.
Он действительно этого не знал.
– И ты никого не видел из своих старых товарищей? – с некоторым любопытством сказал молодой гестаповец. – С того самого момента, как в апреле 1918 года симулировал свою смерть от почечной болезни в берлинской окружной больнице?
Полупустой кабинет его напоминал больничную палату. Собственно, таковой он и был – здесь лечили от жизни.
– Не видел, – молодой немец стал вдруг раздражать Азефа. Теперь, когда животный ужас, вызванный расстрелом евреев из берлинского транспорта, несколько отпустил его, когда кровь перестала кипеть бесполезным адреналином, Евно обрел способность к некоторому самоанализу. Кровь еще кипела, но мышцы уже тряслись, подавая спинному мозгу сигналы о невыполненной работе. За напряжением пришла слабость. Она деловито ощупывала тело Азефа, словно хотела убедиться, не пора ли душе оставить это непрочное и усталое тело.
Азеф исподлобья посмотрел на немца.
– Я не знаю, в каком вы звании и как вас зовут, но мне хотелось бы знать, зачем вам понадобился готовящийся к смерти старый иудей?
– О, jude! – гестаповец засмеялся и погрозил Азефу пальцем. – Самокритично, господин Азеф! Очень самокритично! О твоей полезности рейху мы поговорим несколько позже, сейчас я хотел бы представиться, ведь ты должен знать, на кого будешь работать. Я штурмфюрер СС Генрих фон Пиллад.
ГЕНРИХ ФОН ПИЛЛАД, 1906 года рождения, немец, окончил в 1933 году Берлинский университет, по специальности юрист. Член НСДАП с 1932 года, участник Мюнхенского восстания 1929 года, в СД с 1935 года, в ноябре 1935 года присвоено воинское звание – шарфюрер СС. С декабря 1935 года назначен на оперативную работу в концлагерь Берген-Бельзен, присвоено звание штурмфюрера СС. C товарищами по партии и работе поддерживает устойчивые нормальные отношения. Идеям национал-социализма предан. Увлекается психологией. Имеет склонность к агентурной работе. Обучаясь в университете, принимал участие в работе студенческого театра. Табельным оружием владеет хорошо. Принимал участие в операции «Хрустальная ночь». Воевал на Восточном фронте, награжден медалью «За храбрость». Женат. Хороший семьянин. Имеет одного ребенка – сына Михеля, 4 лет.
Из служебной характеристики