Читать книгу Хроники Януса - Сергей Сиверс - Страница 20

Сегодня мне не нужно было выделяться, и я не надел знака тайной службы. Но, не выделяясь как советник, я выделился как солдат возвращавшийся с военной кампании. Ибо поверх туники я накинул плащ-полудаментум, через плечо у меня висела походная сумка-локулус, а мои сандалии-калиги, подбитые короткими гвоздями с большими шляпками, цокали по мостовой в такт моему шагу.

В таком виде я пришёл на первую встречу в одно неприметное место недалеко от Бычьего Рынка, встречаясь с человеком из Библоса, который прежде знал меня как солдата. Он передал мне важное сообщение. Затем я проследовал на Палатин – в то место, о котором пойдёт речь ниже.

Ворота были распахнуты настежь. Слуги толпой стояли снаружи: они пришли забрать господских детей и проводить домой после занятий. Многие дети, тем не менее, не спешили уходить. Маленькие со смехом гонялись по двору друг за другом, тогда как те, кто постарше, стояли группами что-то обсуждая. Иные же практиковались в меткости: круглыми камушками следовало с десяти шагов угодить в горлышко амфоры, наклоненной под углом сорока пяти градусов.

Я вышел во двор и проследовал к арочному входу. Дети, снующие туда-сюда, бросали на меня любопытные взгляды или вовсе не обращали внимания. По обоим сторонам коридора стояли бюсты известных римлян и греков. Какой-то невысокий седой человек из прислуги кивнул мне. Я по привычке кивнул в ответ. Я не знал кто это, но, возможно, он знал кто я.

– Скажи, где я могу найти Деметриона?

Он стал жестикулировать, показывая ладонью направление.

– Где-где?

Он издал несколько невнятных звуков. Я понял, что он – немой, кто-то из прислуги.

– Библиотека?

Он закивал.

Я поднялся по лестнице. Открыв массивную дверь из тёмного дерева, я увидел человека, сидящего на скамье у окна. Перед ним был низкий стол, на котором лежало несколько свитков. Он что-то читал. Увидев меня, он улыбнулся, отложил свиток и встал.

– Для меня всегда честь видеть тебя в этих стенах, советник.

Ему было за пятьдесят. Обликом своим он напоминал одного из философов, кто увековечен у них в мраморе: чёрная окладистая борода с редкой проседью покрывала его щёки, а карие умные глаза из-под густых бровей, спокойный мягкий голос и умение слушать собеседника – безусловно располагали с первых минут к общению. Он и был философом.

Деметрион приехал в Рим примерно двадцать с небольшим лет тому назад. Сам он родился в Смирне, там же увлёкся учением Платона. В девятнадцать он покинул родной дом и отправился в Афины, чтобы учиться в Академии. Там в течение пяти лет он слушал лекции Аркесилая. Однако финансовое положение его отца, состоятельного торговца, ухудшилось, и Деметрион перестал получать деньги на оплату учёбы и своё содержание. Предоставленный сам себе, он не знал, что делать, пока случайно не встретил Клодия Маката, римского богача, который приехал в Афины, чтобы подыскать учителя для своих двух чад. Так Деметрион получил работу литтератора (так у нас зовут частного учителя) с неплохим жалованием.

В течение пятнадцати лет в Риме качестве литтератора, он учительствовал сначала в доме Mаката, затем у Ливия Друза, затем в других домах, стяжав себе на этом поприще имя хорошего педагога и заработав деньги. После чего решил открыть собственную школу. Для своей цели ему удалось найти попечителей и заинтересовать префектуру. Так был основан Paedagogium на Палатине. Под него курия распорядился отдать недостроенный храм в честь Латоны. Здание это реконструировали: удлинили и сделали двухэтажным, затем огородили стеной с воротами. Вскоре в его Педагогиуме появились первые ученики.

В числе попечителей его школы состоял и я. Раньше я обучал здесь своего старшего сына Квинта, но затем, по настоянию Деметриона, перевёл его в школу другого грека – Поликарпа, где детям склонным к искусствам и риторике давали возможность больше раскрыть себя.

Все дети были разделены на три группы: младшую – от шести до восьми; среднюю – от восьми до одиннадцати, и старшую – от одиннадцати до пятнадцати. Плата за обучение была высокой. Я платил около тысячи сестерциев в год за обучение сына, при том, что годовое жалование центуриона нашей армии составляло полторы тысячи. Плата же за учебу с полным пансионом (ибо здесь проживали и питались двадцать с небольшим учеников из других мест Италии) как раз достигала жалования центуриона. Кто-то найдет эту плату за обучение детей непомерной. Но в эту сумму было заложена оплата педагогов, которых Деметриону удалось выманить из Аттики: грамматика и ритора Алкмеона, Эвфидема – математика и геометра, и географа Пелагия. Сам же Деметрион преподавал историю и греческий. Кроме них были здесь и другие учителя ниже рангом, но не менее усердные и достойные. Помимо них, было несколько уборщиков из рабов и свободных, два повара и трое из прочей прислуги.

Первый выпуск был пробным камнем. Но уже он дал свои плоды: знания детей оказались столь глубоки и обширны, что многие молодые люди, учившиеся в Греции, были посрамлены, когда дети намного младше их оказывались на голову выше едва ли не в каждой дисциплине. После этого у Деметриона уже не было недостатка в учениках.

Всякий раз, когда мы общались, наша беседа, пусть даже самая короткая, оставляла много пищи для размышлений. Во-первых, он был философом. В его речи тут и там проскакивали глубокие мысли – порой спорные, порой несомненные, но всегда интересные, которые он излагал легко, как бы «между прочим» в дополнение к теме разговора, сопровождая это паузами, во время которых бросал добродушный, чуть насмешливый взгляд из-под густых бровей, словно оценивая как сказанное воспринял собеседник. Во-вторых, он излагал сложные вещи простым языком без напыщенного мудрствования. Его манера общения и его мысли подталкивали, приглашали развить дискуссию, которая могла состояться… будь на то у нас обоих время. Однако, пару раз мы всё же долго и жарко дискутировали. Я находил Деметриона одним из самых интересных людей, которых я когда-либо встречал в своей жизни. Со своей стороны грек поощрял мой интерес к рождению истины в споре.

Я, однако, никогда не приходил сюда только для бесед с ним. Вот и в этот раз я пришёл сюда, чтобы проведать одного из воспитанников. О том кто это, я упомяну в конце.

… а сначала я расскажу что этому предшествовало.

Место, где я застал Деметриона, было библиотекой, предназначенной для учащихся. В правом крыле располагалась другая библиотека уже для педагогов, служившая заодно местом их совещаний. Мы обменялись несколькими фразами вежливости. Перехватив мой любопытный взгляд на множество свитков лежащих на столе, он признался что исследует события истории, поскольку задумал написать историю Рима начиная от недавней войны с Карфагеном. Я приветствовал такое намерение. Тогда он обратился ко мне с просьбой. Он слышал о последних событиях по поимке врага Рима и попросил меня позволить ему упомянуть это событие в своей книге. Он будет мне благодарен, если расскажу о себе и моих товарищах, увековечив, тем самым, нас для следующих поколений. Я был польщён, но пока расследование не закончится, сказал я, рассказать об этом я не имею права.

Дальше мы коснулись дел попечительства. Крыша была отремонтирована и водоотведение завершено так, что вода теперь скапливается в нужном месте и стекает точно в чаны, расставленные по периметру, а оттуда идёт на хозяйственные нужды. Он поблагодарил меня за это и за другое содействие: где-то три месяца назад было решено открыть коллекцию древностей и несколько попечителей дали на это деньги. Я, со своей стороны, попросил знакомых торговцев и капитанов судов, которых я знал, купить что-то из его списка в странах, куда они отправлялись. Так в школьной коллекции оказались египетские статуэтки, персидские монеты, аккадская клинопись, украшения с Крита, и многое-многое другое.

… Неожиданно дверь отворилась.

Громко разговаривая и смеясь, в комнату вошли два мальчика с церами в руках. При виде нас они тут же замолчали и, сделав короткие почтительные поклоны, направились к полкам со свитками. Один из них придвинул вплотную треугольную лестницу. Второй, отдав свои восковые таблички первому, быстро поднялся по ней. Перебирая шнурки с деревянными бирками, свисавшими со свитков, где были указан автор и название – он, наконец, нашёл нужный. Осторожно вытянув папирус, он спустился. Ровно то же проделал и другой. Взяв свитки, они направились к столам, где умело растянули их. Затем раскрыли церы и стали делать заметки, водя стилусами по воску.

– Если ты не возражаешь, уйдём. Не будем мешать им нашими разговорами. Они готовятся к диспуту, – вполголоса сказал Деметрион.

– Конечно, – сказал я и кивнул.

Мы вышли из библиотеки.

– Их зовут Проб и Валент, – сказал грек. – Оба весьма способны. Они изучали жизнь и дела Алквиада и Гая Марция. Завтра у них состоится диспут, где каждый будет приводить аргументы. Один за первого, а другой за второго. Они сами должны определить кто из этих двух мужей достоин осуждения, а кто одобрения.

– А разве это не определено в книгах историков, или на твоих уроках?

– В книгах, да. Но не на моих уроках. Я просил их самих прочесть и сопоставить источники. Они должны составить своё мнение. Судьёй в их диспуте я назначил Тиция.

– Тиция? – удивился я.

Грек кивнул.

– Его. Пусть он вынесет решение кто из двоих будет убедительней.

Мы прошли далее по коридору и спустились вниз во двор. Там мы присели на каменную скамью возле раскидистого можжевельника. Примерно в двадцати шагах от нас играли дети, бросая на меткость камушки в амфору.

Я вспомнил, что только что услышал от него.

– Позволь мне спросить…

Он повернулся вполоборота.

– …и восприми мой вопрос лишь как любопытство, но не порицание.

Он приготовился слушать.

– … Мне кажется, детям не стоит давать взрослеть раньше времени. Это подобно одежде взрослого на ребенке: от того, что он её носит, убеждая себя, что он взрослый, он не делается взрослее, а лишь путается в её складках. Скажи, так ли идут детям такие игры, где судья в диспуте учеников тоже ученик, а не учитель?

– Мне уже задавали этот вопрос.

Он сделал паузу и продолжил:

– Я родился на полтора века позже и не застал Сократа. Но я бы отдал всё за несколько минут беседы с ним. Сократ учил открывать скрытое в себе. В каждом есть солнце, говорил он, просто дайте ему светить. Для него было важно не то, что ты усвоил истину, а почему эта истина кажется тебе правильной. Он всегда требовал объяснить почему что-то важное – важно именно для тебя.

Грек мечтательно посмотрел вдаль.

– Я учу детей размышлять, и говорю это делать другим педагогам. Мы должны лишь дать пищу для размышления, а ученик сам должен составить мнение о событиях и вещах. Это порой бывает сложно сделать детскому уму, но именно так он становится самостоятельным. Мы хотим помочь так, как делает друг. Наш возраст не препятствие дружбы. Мы хотим быть друзьями с детьми. Я так и говорю учителям: не требуйте дружбы в ответ, но сами будьте друзьями.

Он перевёл взгляд на меня:

– Кто такой друг? Друг – это почти что ты сам, и даже лучше, чем ты сам, если он настоящий друг. Друг тот, кто знает тебя, кто искренен с тобой, и всегда готов тебе помочь. В обучении нет ничего хуже принуждения. Когда кто-то хочет, чтобы ты выучил что-то, стоит у тебя над душой и требует – да, ты делаешь это с неохотой. Но когда друг делится тем же самым, у тебя меняется желание узнать просто потому, что если это интересно ему, то будет интересно и тебе. Друг говорит тебе «смотри, я сам этого не знал, но это оказалось так любопытно». Он не заставляет тебя что-то зубрить, он просто делится с тобой узнанным. Когда ребёнок видит в учителе друга, поверь, это творит чудеса. Ум ребёнка раскрывается и воспаряет вверх подобно птице. Или это подобно тропе для разных ног. Кто-то бежит быстро по песку, кто-то не падает на скользкой траве, а кто-то любит идти вверх по холму. В конце их пути есть то, что каждый узнает о себе. Это природный дар, который дали тебе боги, скрытый в тебе, но ты видишь его как путеводную звезду, которая укажет тебе верный путь. Наша задача распознать это. Задача учителя – направить ребёнка на правильную тропу. Но не вести его. Идти он должен сам.

Я не мог не согласиться с его мыслями – глубокими, в то же время изложенными простым языком.

– Ты не только отыскал тропу для Тиция, но научил ходить его, – сказал я. – Я благодарен тебе.

Деметрион кивнул и продолжил:

– Педагогиум – необычная школа, и даже не школа вовсе, а, скорее, содружество взрослых и детей, которым нравятся науки. Многих это удивляет. Например, у нас нет отметок. Когда кто-то делает ошибку показывая знания, мы лишь поправляем и говорим как будет правильно. Мы не порицаем за неправильный ответ. Я заметил, что отметки порождают между детьми взаимную зависть, либо чувство вины. У нас есть традиция, если один из детей узнал что-то новое, или не согласен с тем, что уже узнал – он высказывает это перед другими. Помимо того, что это учит грамотно излагать мысли в споре, это учит искренности, – закончил он.

Мой младший, Меций, посещал эту школу в течении года. Но я заметил у него тягу к военному делу, а военную науку здесь не преподавали – как и не учили азам владения оружием. Из подвижных упражнений детям предлагался бег, гимнастика, игра в мяч и метание камней на меткость. Поэтому я и перевёл его в другую школу – туда, где учились дети офицеров, которые выбрали своих для детей военную стезю.

Когда я однажды спросил грека почему школа для мальчиков не имеет учителя военного дела, наш разговор постепенно перерос в спор. Этот спор, в котором грек привёл мне свои аргументы, заставил меня задуматься. После этого спора я подумал, что Клодий Макат, соблазнивший тогда Деметриона на переезд в Рим, возможно лишил Грецию одного из самых блестящих умов. Останься грек – и он стал бы большим философом, основал бы свою школу и приобрёл бы последователей.

Я расскажу о том нашем споре, который по остроте, возможно, не уступит одному из «Диалогов» Платона.

***

Девять месяцев назад. Палатин, Педагогиум. Где-то после полудня.

Тогда я застал его в библиотеке для преподавателей. Он с гордостью показал собственные переводы на латынь. Не помню, кажется, это был «Цефал» или «Ответ Лисию». Потом мы начали беседу, постепенно переросшую в спор. Этот спор, начавшись с целесообразности преподавания военного дела в стенах его школы, плавно перешёл на общие темы.

Грек считал тягу к насилию, и вообще приобретение преимущества одних над другими с помощью силы – изъяном человеческой природы и полагал, что детей не стоит к этому приучать. Ибо фехтуя на деревянных мечах, ребёнку даётся убеждение, что конечная цель такого боя лишить другого жизни, когда один понарошку «убивает» другого, а другой притворяется что «умирает». Так в детской игре принимаются правила игры взрослых; правила суровые и жестокие, гласящие, что победа над другим с помощью силы есть часть природы человека, а убийство – само собой разумеющаяся вещь. В действительности же неокрепший детский ум, сказал Деметрион, не знает что такое настоящая смерть, боль и страдание через пролитие крови: сделай ребёнок такое на самом деле со своим товарищем, или даже врагом настоящим мечом, он бы повредился рассудком. Если нам, продолжил Деметрион, в отличие от варваров с рождения свойственно охранять детей от наблюдения сцен жестокости – например, забоя скота или публичной казни, и если родителя уличат в этом, он будет наказан по закону как оскорбитель нравов, то не более ли странно приучать детей к неизбежности насилия с помощью таких забав?

– Это же просто игра, – возразил на это я. – И играя в неё, он «убивает» не друга, а злодея, воображая себя Тесеем, поражающим Минотавра, либо римским воином в битве с врагом. Кроме того, в игре они меняются ролями. И если убийства есть в наших сказаниях или истории, это никуда не выкинешь.

Он кивнул.

– Если цели такой игры благородны и насилие нужно, чтобы предотвратить зло, это одно. Но твоя фраза, Луций, это не ответ на вопрос. Это ответ на ответ.

Я не совсем понял его мысль.

– То, что дети, взрослея, понимают, что мир совсем не тот, о котором они знали из сказок – так оно и есть, – пояснил он. – Тигрица кормит детёныша до времени, затем бросает его, вынуждая добывать самому себе пропитание и убивать других. Но это следствие, а не причина.

– Причина чего?

– Заблуждения, что природа человека устроена так, что лишь сильнейший достоин уважения. Если же кто-то добивается, используя силу, ещё и власти, это истолковывается что ему покровительствуют боги. – Его взгляд был саркастичным.

– Но разве не так было устроено от начала мира? Разве не боги пожелали, чтобы у людей выявился сильный: человек, племя, народ? А когда такие появились, боги оказывали им благоволение по праву сильного… до той поры, пока не появится сильнейший. И так бесконечное число раз. Боги желают постоянного соперничества между людьми. Таков был их замысел.

– Это не их замысел. Их замысел был в том, чтобы создать нас. Но не их замысел заставить нас состязаться друг с другом и, тем более, убивать ради того, чтобы выявился сильнейший. Боги не желают войн. Думаю, они вообще ничего не желают. Всё мифы о богах придуманы людьми. – Грек усмехнулся.

– То есть, ты полагаешь, что мы, делая им жертвы…

– … просто просим, чтобы они не мешали нам жить как мы хотим, вот и всё. Правда, они иногда помогают, но не часто. Но многие, как ты, думают, что они благоволят сильнейшим. Это заблуждение.

Я был удивлён его словам.

– Тогда как ты объяснишь, что могущество одной страны устанавливается путём побед? А победы добываются в войне. Я против войн, но история доказывает обратное примерами. Война стала высшим родом соперничества. Разве не сказал Геркалит, что война одних сделала богами, других людьми, одних – рабами, а других – свободными? – спросил я.

– Он, также, сказал «характер определяет жизнь». Он противоречил себе множество раз и порой намеренно. За это его прозвали Тёмным. Сократ ценил его, но с оговоркой: чтобы понять его, нужно стать делосским ныряльщиком. Гераклит говорил противоречиво, жил противоречиво, и его смерть была символична: будучи поклонником огня, он умер от водянки. Я чту этого философа, но не за его фразы о войне.

– Разве царь Александр не превратил Македонию в невиданную державу путём войн? Никто не мог противостоять его искусству боя. Если ему не покровительствовал Арес и Апполон, которых он всегда щедро благодарил, как можно объяснить, что он побеждал? Он сам задавался таким вопросом почему он побеждал. Он получил ответ в Дельфах, когда пифия предрекла ему быть непобедимым. Это означало, что боги благоволят ему. Разве нет?

– Заключение будет верно, если оно исходит из истинных посылок, достойный Луций.

– Ты хочешь сказать боги не благоволили ему?

Деметрион посмотрел мне в глаза, словно определяя насколько сильно я убежден в этом. Затем произнёс:

– Боги благоволили не царю Александру. Они благоволили грекам, а македонский царь лишь осуществил их замысел. Замысел же состоял в том, чтобы доблестью и умом этого царя создать эллинский мир. И он создал его от Египта до Индии, а войны были средством, а не целью. Есть войны, который сеют хаос и разрушение, творят жестокости и приносят горе. Но есть войны, которые приносят мир. Конечно, победы царя Александра несли несчастье для кого-то, например, для персов – хотя, как раз им это было воздаяние за деяния в Греции – но для многих они несли и благо. Его завоевания не сопровождались жестокостью и насилием. Многие правители стали его союзниками по доброй воле и не оказывали ему сопротивления. Александр роднился с поверженными царями, женясь на их дочерях. Это было далеко от того, что делали другие, создавая свои царства, например, ассирийцы. Это не было выявлением сильнейшего путём устранения других. Это было объединение других с сильнейшим.

Я усмехнулся и замолчал. Опустив глаза, я раздумывал.

– Мой ум не такой быстрый как твой, – признал я. – Мне нужно поразмыслить над твоими словами, прежде чем дать тебе ответ….

Деметрион бросил снисходительный взгляд:

– Мы можем оставить это до следующего раза.

Я поднял голову.

– Всё же не пойму, – сказал я, возвращаясь к предмету нашей беседы. – Почему ты считаешь, что в школе детей не следует обучать искусству боя и знакомить с оружием?

– Я не делаю этого потому, что не хочу дать волю детям увлечься вещами страшными, в которые они играют, но о которых не имеют представления.

– Иначе говоря, ты не хочешь, чтобы они были подготовлены к пролитию крови. Но жизнь потребует этого. Например, если случится война.

– На войне воют солдаты, не дети.

– Но дети, воспитанные как солдаты, воюют лучше. Будучи греком, ты знаешь это на примере воспитания в Лакедемоне.

Он усмехнулся.

– И что Лакедемон дал остальному миру, кроме солдат и Хилона? Был ли рождёны в Спарте философы, математики или врачи? Сущие единицы.

– Я думаю, одно то, что сделал царь Леонид и его воины стоит многих нерожденных учёных мужей оттуда.

В его глазах блеснула ирония.

– Все воздают хвалу спартанцам, но забыли про феспийцев. Славят подвиг трёхсот спартанцев, но не семьсот феспийцев. Знают про Леонида, но не знают про Демофила. Так пишется история, которая удобна одним и неудобна другим. Полагаю, ты не знаешь, что спартанцы хотели уйти, когда увидели персов и это феспийцы уговорили их остаться. Тебе это неизвестно, достойный Луций? – грек усмехнулся. – Вот почему я хочу заставить детей размышлять. Вот почему я прошу их самим читать и оценивать прочитанное. Я прошу их спорить и устраивать диспуты, чтобы выявить истину, а не принимать на веру даже сказанное историками…

Он вздохнул.

– Так позволь мне вернуться к твоему убеждению, что лишь сильнейшему благоволят боги, и я поясню почему считаю это заблуждением. Но прежде я спрошу тебя. Скажи, считаешь ли ты что целью познания является обретение мудрости?

– Считаю.

– И что, по-твоему, она такое?

– Совершенное знание. Знание скреплённое опытом. Умение видеть и предвидеть…и так далее.

– Согласен. А верно ли, что мудрость – свойство высшей природы, что отличает нас от животных?

– Похоже на то.

–А считаешь ли ты, что высшей природе свойственны рассудительность и справедливость?

– Считаю.

– Следовательно, мудрость, будучи целью познания, является благом?

– Получается, что так.

Вот они, сократовские приёмы. Грек владел ими как Ахиллес копьём.

– Теперь ответь, – сказал Деметрион, – свойственна ли мудрость лишь зрелому уму?

– Само собой.

– Почему?

– Это следует из того, что я сказал выше. Это соединение знания и опыта. Знание требует сил ума, а опыт – протяжённости лет. Мудрость всегда приходит с годами. Знание из книг, как бы оно велико не было, будет неполным, если не будет проверено жизнью.

– Совершенно верно, – согласился он. – Стало быть, ребёнок никогда не может называться мудрым?

– Естественно… если он только не дитя богов, – добавил я с усмешкой.

– Хорошо. Теперь перейдём чуть ближе к ответу. Скажи, может ли мудрость оправдывать насилие. Насилие ради насилия и насилие ради цели?

Я призадумался.

– Насилие ради насилия – мм-м…нет, ни в коем случае. Насилие ради цели…Это зависит от самой цели – благой или дурной. Например, насилие врача, который отсекает гниющую ногу, чтобы избежать заражения всего тела. Или насилие над врагом, замыслившим зло, чтобы предотвратить ещё большее зло…

Сказав это, я невольно подумал о том, что я делаю по долгу службы. Подозреваю, он тоже подумал об этом.

– Замечательно, – произнёс Деметрион. – Но если мудрость приходит с годами, может ли тогда ребёнок осознать справедливость необходимого насилия?

– Не может. Задача взрослых показать ему это.

– Как взрослый может это показать?

– Разными путями.

– Например?

– Сказать, что такова жизнь. Сказать, что так нужно для выживания. Сказать, что такие законы установила природа.

– То есть, не объяснять?

– То есть, не объяснять. До поры.

– До какой поры?

Я усмехнулся.

– Ты знаешь до какой, философ.

– Именно. Ты не поведёшь маленького сына, час назад игравшего с ягнёнком, на бойню, лицезреть как этому ягнёнку отрежут голову. Это не для детских глаз. Именно до поры.

Я опять усмехнулся.

– Но, видишь ли, есть и те, кто специально водит детей на казни и велят им смотреть как палач насаживает вражеские головы на колья. Так растят воинов.

– Конечно. Варвары, немногим отличные от животных. Но такие почитают исчадий ада, а не богов.

Я вздохнул и посмотрел ему в глаза.

– Хорошо, для тех, кто почитает богов. Скажи, как, по-твоему, вырастить настоящего воина?

– Я не знаю как. Знаю лишь, что воинами бывают не те, кто этому учится, а кто становится по необходимости. Как и знаю, что лицезрение жестокостей не сделает ребёнка храбрее.

Я кое-что припомнил…

– Год назад я слышал историю о мальчике двенадцати лет, которого славили как героя. Было это на севере. Галлы захватили деревню, разграбили и убили всех мужчин. В одном доме муж семейства вступился с ними в схватку. Он был калека, но галлы убили и его, а затем надругались над его женой. Совершив это, они затем устроили попойку, после чего улеглись спать. Ночью этот отрок заколол одного ударом в сердце, другого тяжело ранил. На шум прибежали остальные и схватили его. Пришёл и их вождь. Он сказал: " ты убил моего воина, змеёныш, и за это я предам тебя смерти». На что этот отрок ответил:" твой воин – жалкий трус, убивший калеку. Я не боюсь смерти. И я убил бы тебя, если бы смог!». Поражённый его храбростью, вождь галлов повернулся к остальным и сказал: «вот, смотрите как нам надо воспитывать своих детей.» Он отпустил его, приказав не делать ему никакого зла. В этом же день все они ушли из деревни.

– Это хорошая история о юном герое, – сказал грек.

– Ты считаешь, ему не следовало этого делать?

– Им двигала месть, и он излил её сполна. Эринии оказали ему покровительство.

– Ты считаешь его месть недостойным чувством?

– Есть благородная месть, когда руку воздающего направляет провидение. И есть низкая месть несоразмерная нанесённое обиде. Но месть исходит из страсти сердца, а не из разума. Она не изменит причину зла.

Наш спор грозил пойти по кругу.

– Ты опять вернулся к причине, почтенный Деметрион.

– Я опять вернулся к причине, достойный Луций.

– Ладно. Просто ответь: ты не против обучения родителями детей воинскому делу?

– Конечно же не против. Просто моя школа для этого не годится. Я знаю, что для римлян война это святое. Я покусился на святое. Не бери в голову мысли старого святотатца. – Он улыбнулся.

– Значит, ребёнка все же нужно учить как побеждать врага…

– Есть враги, которых нужно побеждать. И есть те, кого ты сам делаешь врагом. Греки говорят своим детям, что персы их враги. Персы говорят так о египтянах. Египтянине о хеттах. Хетты о ассирийцах. И так далее, этому нет конца.

– Враги есть потому, что есть войны, Деметрион.

– Именно. О том и речь, – подчеркнул он. – Войны же происходят оттого, что есть враги.

Я опять задумался. Это походило на замкнутый круг. Теперь, как мне показалось, я уловил его мысль – если только это я уловил из кружев его рассуждений.

Я пошутил с невесёлой иронией:

– И ты, верно, решил разрубить этот гордиев узел, философ? Никто иной как ты. Ты, как Прометей, решил просветить людские сердца огнём истины, надеясь в одночасье изменить природу человека, внушая, что не говоря ребёнку о насилии, ты избежишь его?

– Не совсем так. Нельзя избежать того, что неизбежно. Но не нужно подталкивать к тому, что разрушает. Не нужно внушать, что убить хотя бы с целью избежать зла, принесёт тебе пользу и ты будешь счастлив, видя как твой враг умирает. Ибо нужен зрелый и мудрый ум, чтобы определить где зло, а где то, что тебе кажется злом. Для этого нужны годы и мудрость, о которой шла речь. Пусть он сам, когда вырастет, решит и тогда…

– Пока он вырастет, – перебил я его, – начнётся война, придёт враг, вырежет его семью и убьёт его самого.

– Враг может прийти завтра. И может не прийти ещё тысячу лет. Если мы сами этого не захотим.

Мои глаза сделались шире.

– Не захотим? Как это понимать?

– Боги знают что мы хотим, а что нет. Чем больше мы хотим убивать друг друга, тем больше это делается явным для них. Они видят наши желания и не препятствуют им. Мы сами, а не боги, искажаем нашу природу.

Нет, я преждевременно понадеялся, что понял его!

Я поёрзал на скамье.

– Скажи прямо: ты вправду думаешь что лишь нашими желаниями это определяется? Ты всерьёз думаешь, если мы сами не пожелаем новой войны с Карфагеном, они не нападут на нас?

– Если Рим захочет войны, это больше подтолкнёт войну. Так же, как и они. Я говорю «захочет», потому что знаю, что в любой стране есть те, кто желает кровавых состязаний на поле брани ради пьянящего чувства победы, этот тип людей известен давно. Этим был одержим Ахиллес, многие варвары и греки, искавшие в войнах собственной почести и славы, нежели блага других. Они есть и среди римлян, есть и среди пунов. Также, есть и те, кто наживал богатство на вражде народов. Такие тоже хотят войны. Но корень у этого один. Для войны нужна ненависть. Для чувства ненависти нужно чувство врага. Если нет чувства врага, это можно внушить разными способами. И тогда шестерни придут в действие и механизм заработает. Это и есть причина, о который я говорил вначале. Если же отвечать на твой вопрос случится ли война против нашей воли – этого ни я, ни ты, никто не может знать…то есть, ты, славный Луций, конечно же знаешь это гораздо лучше чем я, ибо больше осведомлён.

Он выдержал паузу.

– Конечно, Карфаген может напасть на Рим. Но я знаю, что если это произойдёт, вина будет на них. Им будет воздаяние.

Я снова задумался, затем спросил:

– Ты веришь в воздаяние со стороны богов или людей?

– Cо стороны богов. Это могут быть болезни или голод на их земле. И со стороны людей тоже, которых направят боги. Хотя боги перестали вмешиваться, но иногда снисходят, чтобы глянуть пару раз как там дела у их созданий.

– У пунов, между прочим, тоже есть свои боги…

– Конечно есть. Но мне почему-то в кажется, что боги пунов и римлян не станут вмешиваться в борьбу людей.

– Печально, если так, – усмехнулся я. – Они бы могли договориться между собой, чтобы растащить нас в стороны. Жрецы, вот, твердят: боги знают как управлять волей людей.

В глазах грека блеснул лукавый огонёк.

– Как они могут управлять нашей волей, если они не могут управлять своей собственной? Сколько раз Зевс изменял Гере, а та, возревновав, мстила другим за его похоть. Афина испытывала зависть. Посейдон приходил в ярость. Апполон строил козни, а затем раскаивался. Весь Олимп – сборище порочных интриганов.

Я улыбнулся:

– Ты святотатствуешь, философ.

– Но я же святотатствую здесь, а не в Греции. За то, чем философа бы напоили вином в Риме, в Греции напоили бы ядом, – произнёс он шутливо, намекая какой смертью умер Сократ.

Иногда я жалел, что не записывал некоторые из его афоризмов.

– Ты, что, впрямь считаешь, что мы свободнее чем греки? – спросил я. – Я-то думал как раз наоборот.

Он пригладил бороду.

– Да, я так считаю. Многие греки верят в свою исключительность и презирают других просто потому, что они другие. Большинство греков считает римлян варварами – хотя у нас общие боги – только не я. Но в наших городах есть тирания, у вас её нет. У вас я вижу большее чувство единения нации. Мы же были всегда разрозненны и веками воевали друг с другом: ахейцы с фессалийцами, Афины со Спартой, Спарта с Фивами, Фивы с Фокидой, Аттика с Македонией. И даже наши колонии не жили в мире друг с другом. Мир эллинов обширен, но разрознен, Луций. Всё что у нас осталось – общие боги, язык и обычаи. Но так было раньше. Теперь наши боги смешались, а язык и обычаи изменились. Каждый думает только о себе, и в минуты опасности никто не придёт другому на помощь. Думаю, Рим это поймёт и рано или поздно это использует… себе во благо, – добавил грек, заменив «приберёт нас к рукам» на более расплывчатую фразу, дабы не выказывать неуважение к представителю римской власти.

– Вы – другие, – продожил он. – Вы любите отечество и гордитесь им. Я нахожу многие ваши законы справедливыми и вижу, что народ не лишён своих прав. Есть злоупотребления властью и неравенство. Но оно есть везде. Простые люди в Риме очень открыты и искренни, и мне это импонирует. Вы кажетесь более сплочёнными и готовыми пойти без разговоров за своими вождями, если потребуется…

– То-то и оно. Всегда находятся горлопаны, которые умеют подчинять народ и вести его куда не надо. Как правило это заканчивается гражданской войной. Так уже бывало в нашей истории.

– Разреши теперь мне спросить. Я знаю, что ты бывал в других странах. Скажи, что в твоём понимании отличает вас от других народов как в хорошем, так и в плохом?

Я выдержал паузу прежде чем ответить.

– Думаю, мы определённо не ленивы, мы бываем очень упрямы, – начал перечислять я, – мы горды, что мы те, кто мы есть. Мы ценим доблесть и мужество. Многие из нас презирают роскошь. Однакомы мы любим власть и бываем жутко тщеславны. Но подчас тщеславие бывает полезно: когда тебе кажется, что ты чего-то достиг, ты успокаиваешься; когда же ты говоришь себе «ты способен на что-то большее», это заставляет тебя совершенствоваться.

– Ещё.

– Многие из нас невежественны и грубы. Мы не так талантливы как вы, однако более набожны и суеверны. Главное же, что отличает нас, это наше чувство долга и верность клятве, нарушить которые, как мы полагаем, нет ничего хуже. Так же, как нет ничего хуже для нас – и, особенно, родовитых – осквернить себя перед предками. Мы боимся гнева предков больше гнева богов, потому что верим, что наши предки незримо присутствуют здесь и видят и благие и худые дела. Они воздают негодованием, если мы творим неправду, или помогают нам за наши доблести.

… Неожиданный порыв ветра из окна заставил раскрытые свитки покачиваться и шелестеть. Ветер приветствовал их, словно напоминая, что когда-то он уже их теребил – давным-давно, когда они ещё были листьями папируса.

Наш спор закончился так же спонтанно, как и начался.

Мы молчали. И каждый думал о чём-то своём.

***

Педагогиум, Палатин, 14 часов 20 минут.

Тот спор состоялся девять месяцев назад.

А теперь мы сидели и смотрели на детей играющих на школьном дворе.

И, вот, вдруг что-то безотчётно заставило меня сказать то, что я сказал:

– Мне кажется… что я уже видел это, – задумчиво произнёс я, показав пальцем.

– О чём это ты говоришь? – не понял грек.

– Да-да. Я это точно помню. Я сидел на этой же скамье и глядел как дети соревнуются в меткости.

Он усмехнулся и покачал головой.

– Врачи говорят об ошибках памяти из-за перенапряжения ума, тогда наши глаза обманывают нас. У тебя, полагаю, было немало такого в жизни, когда …

– Смотри, смотри! – оборвал я его, снова показывая пальцем – сейчас во-н тот, мальчик….нет, не этот, а второй после высокого… угодит всеми пятью камушками. А затем он скажет «сегодня моя праща била лучше твоей…». Прошу тебя, встанем и подойдём ближе…

Он был удивлён моими словами и внезапной просьбой. Не совсем поняв чего я хочу, он всё же поднялся.

Мы подошли к детям и встали у них за спинами на расстоянии нескольких шагов.

…Мальчик с оттопыренными ушами в синей тунике взял с чаши пять камушков и переложил в ладонь левой руки. Взяв с ладони один указательным и большим пальцем правой – он вытянул руку и прищурился. Затем с короткого размаха бросил. Амфора издала глухой звук. Камень точно попал в её горло. Сверстники одобрительно переглянулись. Он взял второй. И ровно так же он угодил им в горло амфоры. И третьим. И четвёртым. Каждый раз, когда он попадал, одобрительные возгласы детей становились громче. Он взял пятый. На сей раз он долго выцеливал. Затем опустил руку. Затем снова поднял её. Дети молчали и затаили дыхание. Наконец бросил. Гримаса разочарования появилась на его лице. Бросок был слишком слабым. Но это был бросок своеобразной меткости: камушек каким то невероятным образом приземлился точно на верхнее ребро горловины, едва там держась.

Деметрион лукаво посмотрел на меня.

Я молчал.

…как вдруг камушек покачнулся и следующую секунду упал – но не наземь, а аккурат в нижний край горловины и затем пополз на дно.

Дети взорвались восторженными криками. Победитель запрыгал от радости. Сверстники похлопывали его по спине. Лишь один среди них стоял растерянный, это был тот высокий мальчик, с которым победитель, видимо, прежде поспорил.

Теперь уже я лукаво смотрел на Деметриона. Он кивнул мне в ответ, показывая взглядом " ну, хорошо, признаю, но…». Но оставалась та фраза, о которой я сказал. И мальчик её не произносил….

Остальные дети, между тем, собирали с земли камушки, которые не угодили в цель – и клали их в амфору. Собрав и положив их все, они стали расходиться, спеша к слугам, которые уже заждались их у ворот. Но пара детей – этот высокий мальчик, проигравший спор, и ещё другой с ним – они не торопились. Они продолжали стоять и что-то обсуждать. Победитель же, помахав им рукой, направился к встречавшему его слуге, который вышел из толпы…

Я смущённо почесал лоб. Что-то было нет так. Я доверял своей памяти. Впрочем, памятью это было трудно назвать. Чем бы это ни было, оно сейчас обманывало меня. Выходит, то, что мальчик угодил всеми пятью камушками, было лишь совпадением. Просто совпадением. Или?

Видя растерянность на моём лице, Деметрион улыбнулся мне. На сей раз, скорее, сочувственно, чем насмешливо.

Я вздохнул.

Мы вернулись назад к скамейке и присели.

Я увидел, как мальчик-победитель и слуга направились к воротам.

Двое других детей также кончили разговор и пошли к слугам.

Амфора осталась одна. Она глазела на удаляющихся детей чёрным зрачком. Она была сыта по горло от их камней и, набив своё глиняное брюхо, захотела отдыха.

…Вдруг тот, кто победил в меткости, перед самым выходом высвободил свою руку из ладони слуги и побежал назад. Он и высокий мальчик увидели друг друга.

– Сегодня моя праща била лучше твоей! – прокричал он на ходу и, подпрыгивая, побежал назад. И вот уже они со слугой вышли из ворот и скрылись из вида…

Я выдохнул и посмотрел на грека:

– А теперь скажи откуда я это знал?

В его взгляде сквозила смесь изумления с недоверием.

– Нет слов! Воистину, воистину достойно удивления.

– Странно, не так ли?

– Более чем. Более чем, достойный Луций. Но оракулы – те же люди. Если дар предвидения событий есть у них, почему его не может быть у тебя?

– Оракулы говорят о чужом будущем, Деметрион. И они не видят своего, лишь чужое. Я же убеждён, что видел своё. Я не говорю, что это будет. Нет же, я говорю, что это уже было. В этом дело. И я будто вспоминаю это, но подчас очень смутно.

Деметрион поднял брови.

– Ты всегда можешь видеть… вспоминать такое?

– Нет, не всегда. Даже скорее нет, чем да. Это похоже на мутное стекло: иногда что-то проглядывает, иногда нет.

Его лицо вдруг стало сосредоточенным. О чём он подумал, не знаю. Он склонил голову ближе к моему уху и произнёс таинственной интонацией:

– Славный Луций, если такое происходит с тобой, знай, что ты – избранник богов. Такой дар есть у некоторых посвящённых в орфические мистерии… Признайся, ты не один из них?

Я покачал головой.

– Это правда?

– Клянусь тебе.

Я пребывал в своих мыслях и не сводил глаз с куста можжевельника. Он расплылся в зелёное море.

– Тогда скажи мне вот что, – грек ускорил свою речь. – У греков есть бог Хронос, он наш хранитель времени, а у римлян есть бог Янус. Вы считаете его могучим и справедливым богом, который влияет на ход событий. Мне рассказывали, если Янус кого-то избирает, он наделяет способностями. Это происходит через посвящение, мистерии, иди через какой-то священный предмет, или это происходит где-то в самом храме. Может быть, в Януса храме есть тайная кладезь, где ты…

…Я очнулся от дум и повернул голову к нему.

– Что ты сейчас сказал?

– Я сказал, что Янус может наделять кого-то…

– Нет, нет. Ты сейчас произнёс: «в Януса храме есть тайная кладезь».

Он посмотрел на меня, не понимая что могло меня так смутить.

– Да-да. Кажется, я так и сказал. Тебе показалось в моей речи что-то странным?

–Дело в том, что я уже однажды слышал, то есть, читал именно эту фразу. Я видел её написанной ровно так же и с такой же расстановкой: не в " храме Януса», а в «Януса храме…» и дальше так же: «есть тайная кладезь».

Деметрион посмотрел на меня с недоумением:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Ничего, за исключением того, что ты мог бы передать свою мысль другими словами, но ты передал её так, как я и прочёл тогда – то есть, стихом. При этом ты сказал не «хранилище» или «секрет», а употребил архаичное «кладезь». Как и тот человек.

– Какой человек?

– Тот, у которого была записка, где это написано.

Деметрион шире раскрыл глаза.

– Видишь ли, – сказал я, – вероятность употребления слов в такой последовательности очень мала.

– Не намекаешь ли ты, что я это прежде сказал её тому человеку? – спросил Деметрион окончательно сбитый с толку.

Мы молча смотрели друг на друга. Я вздохнул.

– Забудь. Считай, что я ошибся.

«… хотя, не думаю," – мысленно добавил я про себя.

Грек, чуть склонив голову набок, вопросительно, не сказать с иронией, посмотрел на меня – и уголок его правой губы медленно пополз вверх.

Я уловил это.

– Я пока что в здравом уме, – произнёс я, стараясь упредить его догадку, хотя знал, что он вряд ли подумает такое обо мне. – Похоже, я здорово устал. Но я пока что в здравом уме.

– Абсолютно. Абсолютно, достойный Луций. И прости меня, что дал повод подумать так. Напротив, все философы чуть-чуть сумасшедшие… а некоторые и совсем не чуть-чуть. – Он рассмеялся, затем пригладил бороду и произнёс серьёзно: – Фраза, сказанная мной, лишь совпадение с той, что ты слышал раньше. Это совпадение, друг мой.

– Должно быть, так.

– Так и есть, – и он кивнул. – И даже сказанная в такой последовательности – всего лишь совпадение. Не стоит придавать этому значения. Ты устал. Я заметил это по твоему виду.

Думаю, он действительно так считал, нежели пытался меня успокоить.

– Ладно, – сказал я. – Но как быть с тем, что я только что вспомнил? Я не нахожу этому объяснения.

– И не нужно, не нужно искать. Гм…видишь ли, есть вещи, которым нет объяснения. Если ты не избранник Януса, не посвящён в мистерии, то… относись к этому, скажем, просто как к дару, природа которого тебе неизвестна. Например, как к дару какой-нибудь… музы, которым она наградила тебя, скажем, во сне. Вот, послушай. Я кое-что расскажу тебе.