Читать книгу Хроники Януса - Сергей Сиверс - Страница 23

Со времени моего визита в Педагогиум прошло две недели. За это время случилось то, что я никак не мог предвидеть и что, к несчастью, имело плохие последствия для меня. Как итог, теперь я находился на заседании комиссии, больше похожей на суд.

Претория Перегрина. Капитолий, Рим. 10 часов 00 минут.

– Данной мне властью я открываю заседание, – торжественно произнёс Лициний. – Мы собрались здесь, чтобы рассмотреть дело старшего советника Капитула. Пусть квестор Прокул объяснит цель нашего собрания.

Прокул поднялся с места.

– Я пришёл донести мнение комиссии сената о советнике Капитуле, прежде удостоенным быть твоим, почтенный Лициний, преемником на посту претора. Но недавние события изменили положение дел и заставили комиссию пересмотреть это решение. Сенаторы отозвали ходатайство и уполномочили меня лично расспросить советника Капитула, чтобы на месте принять окончательное решение.

Прокул, бросив беглый взгляд на меня, снова повернулся к претору.

– В ходе разбирательства раскрылись дополнительные подробности. Луцию Ветурию Капитулу… – он снова бросил взгляд на меня, – вменяются поступки порочащие звания тайного советника, а, именно: злоупотребление властью и неуважение к римским традициям. Началом разбирательств послужил конфликт в тюрьме Врата Цербера между ним и Гаем Фабрицием Скароном, в котором советник Капитул был определён виновным. Сразу после него префект, – он посмотрел на Полониана сидевшего рядом с претором, – назначил служебное расследование. К несчастью, подробности инцидента просочились наружу и стали обрастать слухами. Комиссия сената была вынуждена провести собственное расследование.

Претор удовлетворённо кивнул и, кашлянув, осведомился:

– Есть ли у тебя, советник Капитул, и у тебя, советник Скарон, какие-либо вопросы о полномочиях квестора?

Мы оба молчали.

– Есть ли возражения по факту расследования, назначенного комиссией?

Префект поднял руку.

– Позволь мне, достойный Лициний. Квестор Прокул упомянул, что советник Капитул был определён виновным. Кто и как определил это?

– Это было доказано из показаний советника Скарона, путём опроса сотрудников Врат Цербера и, в немалой степени, из выводов самой комиссии, – пояснил Прокул. – Также, накануне поступило письмо от человека, в котором говорилось о многочисленных случаях злоупотреблений Луция Капитула.

– Кто этот человек? – поинтересовался префект.

– Он подписался как «верный сын отечества».

– Так что, он аноним?

– Да, он аноним.

– Какие основания у комиссии доверять письму анонима?

– Кто бы он ни был, он изложил в подробностях факты из работы советника, правдивость которых не вызвала у комиссии сомнений. При этом он по своему усмотрению добавил личные наблюдения о советнике. В частности, о его нечестии и оскорбление римских нравов. Комиссия учла это, но будучи беспристрастной, назначила проверку изложенных фактов.

– И всё же, квестор, почему он открыто не назвал себя и не явился сюда, если у него есть такие факты? – опять спросил префект.

– Причина здесь только одна, и о ней он упомянул в письме, – ответил Прокул переведя глаза на свиток. – Это страх мести со стороны советника Капитула.

Я лишь усмехнулся после его фразы.

– У меня больше нет вопросов, – сказал префект.

Претор кивнул.

– Хорошо, пусть квестор Прокул приступит к изложению решения комиссии.

– Если у присутствующих нет возражений, – сказал Прокул, пройдясь по нам взглядом, – я начну с конца, а не с недавнего инцидента в тюрьме… то есть, я зачту присутствующим само письмо, чтобы лучше понять выводы комиссии. Итак…

Он взял свиток и развернув его, начал:

– «Волею богов, я, верный сын отечества, спешу поведать о недостойных делах Луция Ветурия Капитула. Это человек, будучи наделён властью, всякий раз использовал её против неугодных себе, оправдывая своё низкое поведение нуждами безопасности республики …»

Не стану утомлять пересказом содержания письма. Текст этот был громко зачитан в присутствии меня, претора, префекта и Гая Скарона. Зачитан с расчётом не меньше чтобы мне сгореть со стыда и провалиться сквозь землю – и так лететь вниз до самого Эреба. Я же и глазом не моргнул, выслушивая это.

В письме этом (или навете) было изложено всё как бы в общем и нечего в конкретности; оно изобиловало «как рассказывали», «как известно» или «по мнению некоторых из его окружения». Лишь редкие факты, к моему удивлению, изложенные достаточно точно – могли бы служить основанием для выводов обо мне; тем не менее, они были явно преувеличены и притянуты за уши для оценки моей работы в целом.

Там были описаны случаи угроз (не Ахаба ли, набатейского кота, они прошерстили?), подкупа и растрат (хотя и претор, и префект хорошо знали, что деньги были потрачены на осведомителей), пыток (что применялось лишь для самых упорных негодяев), и так далее – но описано и перевёрнуто так, чтобы сложилось ощущение, что я делаю это постоянно и только и внушаю это делать подчинённым. Причём, как я сказал, всё это было перечислено достаточно точно и в подробностях; из чего я сделал вывод, что у этих людей либо существуют доносчики, которые тайно шастали за нами всё это время – что, учитывая нашу осторожность, было маловероятно и чревато для них быстрым разоблачением, – либо кто-то из префектуры тайно читал отчёты уже после того как они ложились на стол Полониана. Последнее было ближе к истине.

Я признаю, что в моей работе были недочёты, а я не был идеальным начальником. За некоторые вещи моя совесть корит меня постоянно. Но я, как и мои люди, всегда честно служил Риму и никогда не искал своего. Всё перечисленное в письме было издержками работы; работы трудной и смертельно опасной, но которая приносила плоды.

По выражению лиц и префекта, и претора я заметил, что они, слушая Прокула, если и не выражали недоумение о том зачем там подмечены такие мелочи (но специально поданы как изъяны!) – то уж были явно смущены этим, ибо оба прекрасно знали, что итог моей работы перекрывал их стократно. Мне показалось, что если почтенный Лициний (по объяснимой причине его зависимости от тех сенаторов) был безразличен, то Полониан явно чувствовал себя неуютно и раздражённо, слыша как в письме незаслуженно распекают его подчиненного.

… Кто-то, прочти он всё это, заключит, что текст довольно неплохо написан (что наводило на мысль о профессиональном красноречии), но не определит кто был его автор. Кто-то, но не я. По стилю и особенностям расстановки слов мне показалось, я знаю автора. Всё указывало, что им был Лоллий Герма, по прозвищу Струна, один из местных прихлебателей, сочинявший тексты политиканам. Много лет назад он приехал в Рим без гроша в кармане и питался объедками с богатых столов, сочиняя панегирики преуспевшим плебеям и выдумывая эпитафии на их могильных стеллах – до поры, пока мой дядя Луций Ветурий Филон не оказал ему любезность. Дядя пригласил его служить у себя в канцелярии. Его же, затем, отправил в Аттику, оплатив расходы на его обучение у толковых риторов. Говорят, времена меняются и люди вместе с ними. Разжившись деньгами, Герма быстро забыл о руке, которая его кормила. И вот, даже не вникнув в суть дела, он проворно строчит тексты на племянника того, кому он обязан благополучием!

И добро, если бы вся эта «критика» была справедлива. Но подобная смесь словоблудия и клеветы не вызвала у меня ничего кроме отвращения. Слушая это, в душе я ухмылялся никак, впрочем, не выдавая это внешне. Однако ж, Струна, подумал я, изложил это своим языком, а у текста был заказчик. Кто же он?

Я продолжал слушать Прокула с сарказмом. Вот отрывок из этого напыщенно-казуистического доноса (лживого, к тому же), стиль которого говорит сам за себя:

«… всё более и более упиваясь вверенной ему властью, Капитул склонял кого угрозами, кого ложью служить себе, увеличив таким образом число соглядатаев в городе в гораздо большем количестве, нежели того требовали потребности его службы, расточая казённые деньги без счёта, в то же время требуя ещё больших денег от префектуры. Осведомителям же не столько вменялось извещать о лазутчиках или о местных смутьянах, сколько упоминать его всякий раз лестными словами и хвалить без меры – и за тем тоже следили другие соглядатаи; слова же осуждения или попытки жалоб на него он пресекал самым нещадным образом…»

Следующий отрывок заслуживает особого внимания:

«Я уже поведал о злоупотреблениях Луция Капитула, а теперь хочу поведать о его вопиющем нечестии. Однажды в беседе с одним видным в Риме человеком, мы затронули тему традиций, а с неё перешли на последние события, где вспомнили о происках врага нашего, Карфагена. Мой собеседник сказал, что он весьма высокого мнения о деятельности советника, который предотвратил диверсию в Риме…»

… любопытно что будет дальше.

«Он повторил мне, что был высокого мнения об этом советнике и о его делах во благо Рима. Я же, зная достаточно хорошо об этом лицемере, возразил, что дела Капитула были плодом работы многих, а он из тщеславия присваивал их себе. Я, также, сказал, что как бы не были хороши его качества, без верности традициям и благочестия нет истинного служения отечеству, ибо я знал, что советник Капитул не чтит традиций. Слова насмешливые и возмутительные, пересказанных мне от людей, знающих его – о наших святынях или наследии предков были достойны варвара, нежели сына Рима. Мой собеседник в ответ сказал, что ничего не знает об этом, с грустью, однако, заметив, что муж наделённый властью «мог бы быть более благочестив и верен традициям предков». Тогда я попросил – нет, даже настоял, чтобы он пояснил что он имеет в виду. И вот он, уступая моей настойчивости, скорее с неохотой рассказал мне о вопиющем случае, который лично наблюдал у него в доме».

… вот здесь уже интереснее.

«Я замечу, что мой собеседник сказал об этом как-бы к слову – сожалея, но никак не осуждая Капитула. Я же, уже имея то, что знал о нём, не хотел расстраивать столь уважаемого человека, если бы рассказал ему противоположное – ибо он был столь высокого мнения об этом советнике, что всё равно бы мне не поверил. Упомянув же об этом случае – повторю, лишь к слову, а не с целью – он взял с меня клятву не рассказывать об этом никому. Я же нарушил свое слово и предал это гласности. Но могу ли я молчать? Могу ли быть безмолвен, зная, что разгласив это, навлеку на себя осуждение от столь достойного человека? Но уж лучше мне быть клятвопреступником и вызвать гнев богов, чем утаить от людей нечестие этого лицемера, засевшего в тайной службе Рима!»

… весьма пафосно

«Придя же к нему дом, он увидел там следующую картину. В атриуме стояла рабыня, одетая в столу, позируя с весьма гордым видом будто она достойна этого по праву. Все же ближние его, включая его самого, нисколько этого не смущались…»

…так вот кто был собеседник доносчика!

«Рабыня эта родом из варварских земель, которую он выкупил у набатейца, и прежде славилась тем, что занималась колдовством и возбуждала похоть у посетителей, бесстыдно моясь у них на виду. Эту варварку он одел в символ римского супружества и благочестия. Что же это, как не издёвка над нашими нравами? Мой собеседник, увидев рабыню в одежде римской матроны, смутился. И Капитул, больше откликнувшись на замечание гостя, нежели сам устыдившись того, что он сделал – приказал снять платье с неё. Задумайтесь, рабыня, облаченная в одежду римской матроны! Капитул притворно спохватился лишь когда ему указали на это посторонние. Говоря о нём как о главе семьи и примере для подражания, я оставляю его наедине с его совестью. Речь я веду не о примере супруга, а о служителе закона – и это достойно сожаления, ибо то, что может быть простительно обычному нечестивцу, непростительно мужу наделённому властью. Если сегодня рабыне позволено носить столу, завтра раб может надеть тогу и назвать себя консулом, думая так: не я, а Капитул подал мне пример, так что может быть постыдного мне в этом?».

Скажу честно, я не ожидал такого поворота. Но автор письма пошёл ещё дальше и приплёл сюда историю пятнадцатилетней давности в храме Венеры, когда я проиграл пари Фабии:

«Всё описанное неудивительно, ибо нечестие проявилось в нём с юности не только в тайном, но и в явном глумлении над святилищами и непочтении к богам…»

… и далее он описал всё в деталях. Слушая это я, при всей моей неприязни к Фабии, не думаю, что она сама рассказала об этом, ибо стыдилась того случая не меньше моего. Автор явно получил подробности от других – может быть, жрецов храма? И далее, используя софистические приёмы, он ловко подвёл их под недавний случай с платьем на нубийке, обобщив всё в одно. Так я стал «нечестивцем». Так я стал лицемером. Конечно, всё это было чушью, но чушью толково истолкованной (много извиняюсь за каламбур), на которую мне нечего было возразить. Мне, к тому же, не хотелось оправдываться. Я находил это фарсом, инспирированным против меня – я уже догадывался кем. И как бы я не возражал, я понимал, что исход будет не в мою пользу; вопрос лишь в степени – насколько строгой будет моя «кара». Впрочем, не буду опережать события.

… Прокул кончил читать. Сочинителя этого грязного доноса можно было бы установить, разыскав Герму и напугав так, чтобы Струна «порвалась». Но затем, я подумал, что автор – скорее всего разменная монета в игре; эти люди слишком умны, чтобы обнаружить себя, тут и концов не найдёшь. Следующей моей мыслью было то, что реального доносчика могло не быть вообще. Письмо это мог подсунуть Герме кто угодно, заплатив за согласие быть автором – и вероятнее всего тот, кто не хочет, чтобы я заставил заговорить узника: они уже догадались, что тот торговец рыбой, который сидит во Вратах – фиктивный убийца, и Геллий сделал это для того, чтобы выиграть время и сбить их с толку.