Читать книгу Мемуары уфимского школьника - Шамиль Валеев - Страница 6

Сладкий ужас и одинокая гравитация

уфимского «жаворонка», бывшего сельчанина

Ах, как хорошо быть «жаворонком»! Вы ещё только просыпаетесь, а я уже знаю, что вы будете обсуждать целый день, ну, примерно на сóрок процентов.

Я начал просыпаться в четыре-пять утра лет тридцать пять назад, в первом классе, когда начал ложиться в девять или десять.

До того я жил в деревне и спал до десяти, хотя и видел, как просыпаются бабушка Хадича и дедушка Мидхат, чтобы выпустить корову, тёлок и овец в стадо.

Ложился я тогда вместе со всеми в одиннадцать-двенадцать после процедуры разбора постели ко сну. Как и еда, отбой и подъём в сельском укладе регламентированы и коллективны. Только дядя Рифкат мог работать на тракторе аврально, возвращаться после отбоя или уже часа в четыре от будущей матери двух моих кузин и одного кузена.

Лет в одиннадцать (все каникулы – В деревне) начал пропускать отбой и, полный тщетных эротических надежд, засиживался на скамейке среди старших парней и девушек, разумеется, исключительно ради девушек. Некоторые из них были суровы, некоторые – хохотушки, некоторые – родственницы-хохотушки.

Так вот. Приехав в Город и поступив в «среднюю школу №49 Октябрьского района г. Уфы», как писали мы на блёкло-зелёных обложках тетрадей, обнаружил, что я – «жаворонок».

Ложиться спать по дисциплине в 21:00 стало возможным из-за того, что квартира была (и остаётся) двухкомнатной. То есть в спальне можно было выключить свет.

Кроме того, у меня появилась своя кровать, что было неожиданно. В деревне диспозиция часто менялась. Иногда укладывали с бабушкой, иногда стелили на полу, иногда – на тахте возле печки: там светила яркая луна и фары ночных машин и периодически охватывал экзистенциальный ужас.

Очень рано я понял, почувствовал, что, несмотря на большое количество тогда ещё живой родни, я – мелькнувший микроб, песчинка, еле различимая на фоне тёмных, гулких и одновременно глухих и холодных пространств, где, провалившись в чёрную пульсирующую пустоту космического вакуума, даже упасть некуда. Как у Клуни и Баллок в фильме «Гравитация».

И это ощущение сладкого холодного пульсирующего безысходного ужаса одиночества и ничтожности наполняло мои лёгкие и загривок именно на этой временно доставшейся персональной тахте у печи. И когда кто-то есть и что-то происходит в жизни, хорошее ли, плохое ли, – это лишь повод отвлечься от состояния ничтожной песчинки в пространстве. Я бы назвал это ощущение одним из самых в моей жизни глубоких, рядом с которым все другие переживания меркнут.

А в городе-миллионнике появилась Собственная Кровать. Собственно кроватью эту советскую народную «икею» назвать было трудно. Это был скорее поддон под мощный пружинный матрас (я в нём позже прятал и «потерял» порнографическую негативную фотоплёнку).

Отец приволок эти модульные конструкции из столярки местного домоуправления – ЖЭУ-44, где, видимо, и разместил заказ, ещё когда жил с нами. Тот год, когда мои родители развелись, врезался в память отчётливо, хотя я был ещё довольно мелким. Летом мы заходили в какое-то здание в центре, оно похоже на то, что горело недавно на углу Пушкина – Карла Маркса, вроде там был какой-то суд. Мы уже получили эту квартиру. Я помню, как мы сидели на чёрном башкирском ковре (привёз отец из Бишбуляка родителям мамы в подарок) на кухне и пили чай, потому, что стола ещё не было.

Я радовался каждому приобретению как завзятый вещист, так как многие вещи, телевизор, пылесос были взяты напрокат. Это был мой будущий счастливый дом, куда я приеду поступать в школу. Мне рассказывали, что до нас в этой предпоследней квартире жили Сагитовы, семья будущего министра культуры и председателя телевидения, отца двух мальчиков, ныне больших начальников.

А когда отец уехал «в длительную командировку» и я остался за старшего мужчину, мы спокойно могли эти кровати передвигать, делая перестановки, поскольку у меня хватало сил двигать эту мебель даже без мамы. И даже ремонтировать, ненадолго подбивая её слабые чёрные ножки привезёнными из деревни гвоздями.

Городским утром я просыпался безо всяких будильников, которые и сейчас для меня формальность. Ощущение холодного чертополоха в затылке и пузырчатое бульканье в животе говорило о том, что подорвался слишком рано, в фазу медленного сна, и день будет утомительный, нервный.

Приятнее всего было просыпаться в 5:30, когда голова ясная, а примеры решались быстро. Глаза не «засыпались песком», и ещё оставалось время почитать до рассвета Ожегова и услышать, как радио начинало кашлять и тарахтеть в 6:40, прежде чем звонкий голос мальчика Айгистова (в прошлом году, кстати, познакомился с ним) не прокукарекал под фанфары: «Здравствуйте, ребята! в эфире – „Пионерская зорька“!»

И тогда уже всё становилось обычным, Земля и Уфа переставали быть моими, начинали шипеть мётлами дворники (кстати, где они сейчас, утренние люди с вениками?), в 6:50 включался светофор на «Трамплине» из режима жёлтого моргания в красно-жёлто-зелёный.

И я переставал быть единственным человеком на планете. И нужно было кого-то слушаться, во что-то встраиваться, бояться, любить, гнать, терпеть, обижать, видеть.

Сливаться. Наливаться. Называть по имени. Удивлённо учитывать наличие.