Читать книгу Бесхребетные и бесчувственные - Soverry - Страница 3

Режущие острым, леденящим то ли мраком, то ли холодом ветра не задевают давно. В Подземном свои законы и свои правила, а его хозяин – слишком замкнут, слишком отстранен, слишком безразличен ко всему уже, кажется.

У Аида взгляд не то холодный, не то пристально-изучающий, скользит по серо-угольным стенам, по дымчато-блеклым потолкам, с которых свисают скалы, широкие у основания и узкие у самого конца. Почти люстры, без пяти мгновений канделябры. Величественность чересчур грузная, чересчур давящая и разносящаяся эхом до высоких потолков, которые, в сущности, намного ближе, чем кажутся. Полым сам себе давно кажется; полыми собственные владения все равно до конца не воспринимает.

Старший, но будто бы забытый; старший, но словно бы изгнанный.

Уединенная обитель, в недрах которой обитают твари, подвластные ему. Твари, с которыми у него общего больше, чем с собственной родней, чем с любым из живых. Глухая пустота, вдоволь переполненная мертвыми, к которым он относится лучше, чем к живым. Всегда, пожалуй, так относился. И время здесь не властно, все это – сплошное лимбо, безвременная обитель бога мертвых, бога забытых и погребенных, но не упокоенных. У него души нет, в отличие от жалких смертных (стоит ли все еще называть их смертными, раз, попадая сюда, они хуже, чем призраки? полупрозрачные, стенающие и жалкие? а он милостив ко всем, он чересчур радушен по отношению к своим подданным), его обличие таково, каким он сам себя видеть хочет.

Ни зеркал, ни отражающих поверхностей. Ничего ровным счетом. И в это время года, когда жена его гуляет среди смертных, живя подле матери, он замыкается в себе все больше. На лице морщины мужчины, которому несколько за сорок. Почти за сорок пять. Ради девчонки он молодиться не станет. Не ради девчонки, уж точно.

А старое, давно утраченное и почти забытое желание обладать верховной властью, проклятущей горой, что ценность давно потеряла, все еще живо где-то глубоко; все еще точит изнутри, напоминая о собственной несостоятельности. Он мог бы владеть миром, он мог бы помыкать теми несчастными, что мнят себя равными ему. Он мог бы быть старшим не по рождению, а по званию. Старшим во всем; но власть его ограничивается лишь миром павших, миром вечного покоя и холодной тишины, которая давит до ужаса, затыкая уши, закупоривая отверстия в теле, создавая беспросветный вакуум.

Перед ним склоняются разве что Харон и его собственная жена, что за последние столетия стала тщеславна, возомнив себя подземной Герой.

И псина трусит у правой ноги, мордами ластится к руке.

У него владения почти безграничные, у него власть ограниченная и загнанная в рамки затхлостью собственного существования. По своим владениям Аид проходит медленно, за ухом одну из морд Цербера треплет. Ему здесь скучно, и эта скука безгранична, он затвердевший и сам неживой от этой скуки. Его младший брат в лицо ему рассмеется, как только он снова дерзнет заявить свои претензии на верховный трон. Его младший брат – этот самодовольный глупец, считающий себя выше других, который ничем его не превосходит, по сути.

Он пропитался серой, которой здесь пахнет. Он пропитался одиночеством и скованностью.

Он царствует во всем этом. С гордо поднятой головой, с уверенностью в собственной власти и статью, что никак не смогли изничтожить тысячелетия. Это не изгнание, это дар. Великий дар, как любил повторять Зевс. Его брат и правда верил когда-то – и все еще верит, пожалуй, – что разделил власть на равные части между ними тремя. Разница лишь в том, что Посейдон вполне доволен; Посейдону жаловаться на свою долю никогда не приходилось.

Аид из Подземного в мир живых поднимается, псину звать за собой не приходится. Цербер лишь в размерах уменьшается, втягивает две головы из трех, становясь похожим на здорового черного добермана. А мужчина в коричневом или черном драповом пальто, с поднятым высоким воротником, с руками в карманах, растворяется где-то на улицах дождливого Лондона, сопровождаемый крупным псом, что почти ни на шаг не отстает от хозяина.