Читать книгу Бесхребетные и бесчувственные - Soverry - Страница 4

иссохшая гортензия

Оглавление

На ней платья тяжеловесные и украшения из драгоценных камней, что оттягивают тонкие пальцы, что широкой удавкой шею сдавливают, что растягивают мочки ушей. И она давно уже не пугливая девочка, хотя воспоминания слишком живы, несмотря на сотни, тысячи лет. Она кричала, когда оказалась здесь впервые. Она визжала и вырывалась. А муж ее смотрел на нее холодно, со слишком хорошо читающейся похотью на дне зрачков. Тогда она боялась его; сейчас нет. Сейчас почти что нет. (Разве немного; разве до трясущихся порой пальцев, которые в юбках можно спрятать, язык к небу прижать и молчать, чтобы и голос не выдал.)

– Раньше ты бы спросил, почему я столь печальна, – звуки ее голоса привлекают его внимание, но недостаточно; Персефона бокал в пальцах крутит, смотрит на крепкое красное вино, жалея, что нектара под землей ей никто не подаст.

Аид смотрит на нее равнодушно.

– Раньше ты не раздражала меня своим присутствием.

И она разливает вино на стол, на скалистую пыльную землю под ногами. И то все льется и льется; никаких реакций не следует. Ей бы чуть дерзости побольше, и она бы встала и ушла. Не пальцем по лужам водила бы, а ушла. Смогла бы, наверное, раз и навсегда покинуть подземелья мужа, которые чужеродным всегда чем-то отдавали. Но Персефона только продолжает пальцами водить по небольшим лужицам и разбрызганным каплям вина. Лучше бы это была кровь. Она, пожалуй, вылила бы ту прямо на собственное черное платье с массивными вставками. От подбородка – прямо по белой, чересчур бледной коже, по шее и по груди – и вниз по ткани; быть может, она и правда в одержимую здесь обращается. Все больше и больше, а никто и не замечает.

Здесь у нее есть власть. И совсем нет смелости.

Богиня мертвых – немногим лучше, чем богиня пустоты. Да и не ее это титул. Все равно, что королева-консорт. Без него она здесь никто. Слез и жалости для самой себя не осталось уже. Ее самой, наверное, уже не осталось.

Ей на земле (не на том подобии, по которому она в Подземном ходит), в мире живых дышится странно. Она все больше и больше прикипает к своей тюрьме, как когда-то давно говорила матушка. Не тюрьма давно, ее владения. Ей голову дурит эта власть, ее пьянит настолько, что она возвращаться к Деметре не хочет. Покидать свои владения, снимать тяжелые наряды, массивные украшения. Росчерками красного и черного ее кожа не расписана здесь. Здесь ее бледность за нездоровье принимают, а не за красоту.

Деметра все обвиняет Аида, Деметра ненавидит его, кажется, так сильно, что столетия не властны.

– Я здесь никто, матушка, – отзывается Персефона полуживым каким-то голосом, невидящим взглядом на бутон розы смотрит, пальцами лепестки оглаживает. Там, в ее мире, таких нет. Там все выжжено, там смерть, трупный запах, крики мертвых, еще не познавших забвения. – А там передо мной лежит целое царство. Весь Подземный мир.

И мать на колени рядом с ней опускается, в объятьях ее стискивает, по голове гладит, чересчур усердствуя, и повторяет-повторяет-говорит, что это все вина ее мужа.

– Он продолжает дурить тебе голову, да? Он снова пытается забрать тебя у меня!

Персефона взгляд на мать не поднимает, все так же полубезразлично наблюдает за бутоном розы. Он бы мог иссохнуть, он бы мог почернеть, его могли бы изъесть черви. Личинки, опарыши. Мерзопакостные создания, извивающиеся туда и сюда, во все стороны сразу. И там, под землей, он был бы ее. Как и сотни, тысячи других цветов, что не приносят никакой радости; но разве она испытывает радость теперь, когда в который раз ступает по земле, чувствует лучи солнца?

Из нее радость выкачали, забив жилы и сосуды серой.

– Ты никогда не думала, что испытывает Гера? – задает она вопрос. И Деметра выпускает ее из объятий, пытается посмотреть ей в лицо, понять, что происходит. А сама продолжает шептать, проговаривать куда-то почти себе под нос, что все в Аиде дело, во всем виноват этот замкнутый и зацикленный на своих идеях самодур. Персефона снова пальцами касается лепестков розы, а потом сжимает бутон в ладони так сильно, что тонкие лепестки рвутся, все в кашу обращаются. – Безграничная власть. И нет никого, кто бы посмел дерзнуть ей.

– Кроме мужа, – снова подсказывает Деметра.

И лишь теперь Персефона взгляд переводит на нее, пальцы разжимает, измятый и растерзанный бутон падает на землю, на мягкую молодую траву.

Звучит слишком холодно для богини плодородия; в самый раз для повелительницы царства мертвых.

– Мужья не живут вечно, матушка.

Она возвращается без помпезности и величия в свою темницу (а Деметре нравится это слово, она не перестает его повторять; все еще отрицая, что ее дочь пытается на дни, на недели раньше положенного срока вернуться; и возвращается она не домой, к ней, а домой – туда, куда и не все боги спускаться добровольно согласны), ее никто не встречает. Разве Цербер не скалится и не рычит на все три пасти, Харон сгибается почтительно, предлагая провести ее, чтобы не замочить подолы платья.

Венок, заботливо сплетенный матушкой, чернеет, гниет и разваливается прямо в волосах еще до того, как она ступает на твердую, провонявшую трупным зловонием и серой землю, что и землей-то не является. Легкое платье из летящей ткани здесь неуместным и глупым ощущается; и Персефона может сколько угодно говорить и жаловаться, что она не терпит подарки Аида, что он ее себе не подчинит, как бы из кожи вон ни лез, но ее тянет к собственным украшениям, к массивным тканям платьев. Корона с заостренными окончаниями и рубинами, столь похожими на зерна граната, холодит подушечки пальцев намного приятнее, чем свежая трава и бутоны цветов.

Внутри невинной и пугливой девочки, что привлекла жестокого и мрачного бога мертвых, цветет и загнивает такая чернота, что самые страшные твари, обитающие на границах этого мира, не смелеют, не скалятся и не подают голос при виде нее. А она сама порой дрожь не может сдержать при виде Аида; наивная девочка, какой была, такой и осталась. Боится его. Не так явно, не так открыто; но все еще боится.

Бесхребетные и бесчувственные

Подняться наверх