Читать книгу Бесхребетные и бесчувственные - Soverry - Страница 5

Это как несуществующее и несущественное; ветер из открытого окна, остывающий капучино и пара горячих круассанов. У нее ногти в идеально-красный выкрашены, завитые плойкой крупные белые локоны не мнутся от часов сна на подушках. И белые хлопковые простыни отдают серым чем-то, они стиранные-застиранные уже. А запах в отеле не то сырости, не то старости. И Эйфелева башня из окна не видна; только помойные баки и другие, соседние окна, меньше, чем через метр.

Любовь в этом мире никому уже не нужна.

Дита снова и снова тянет эту фразу нараспев, как полубезумная, когда босиком и халат не накинув прикуривает самые дешевые сигареты от язычка пламени из достаточно дорогой зажигалки. Она облокачивается на край балкона-решетки, до конца окно не открывает и курит. Смотрит скучающе на совсем не радостную картинку из этих улиц, которые будто специально спрессовали вместе, сдвинули и приблизили друг к другу потеснее. Она здесь не задыхается, она давно нигде не задыхается уже. Только снова и снова насмешливо повторяет, что никому любовь не нужна; хорошо хоть, похоть никто не отменял.

Как там? «У нас всегда будет Париж».

А у нее комплекты из изысканного белья, дорогих юбок, тонких блузок и строгих, но утонченных пиджаков. Чулки в крупную сетку, кожаные туфли с вопящей за себя красной подошвой и почти полное отсутствие косметики на лице. Она могла бы работать в каком-нибудь офисе, по утрам ездить на автобусе и пить мелкими глотками кофе из раскрученной кофейни. Она могла бы вполне притвориться частью этого сумасшедшего мира, могла бы, пожалуй, и стать, если бы только захотела. (Не хочет; она почти не знает, чего вообще еще хочет.)

Вместо этого она лишь курит крепкие дешевые сигареты, останавливаясь едва ли не в самом центре площади Согласия. Погода все холоднее день ото дня становится, а фонтан точно скоро выключат. Но пока у нее за спиной журчит вода, и это не ощущение дома (а от дома она далеко, даже слишком), это нечто другое.

Мужской голос из-за спины раздается неожиданно, и она бы точно дернулась, возможно, припустила бы бежать, если бы сама не ждала появления его владельца.

– Ты даже рано. Слишком рано. Пунктуальность заключается в том, чтобы прийти в указанное время, а не раньше.

– Я сама назначила эту встречу, могу себе позволить, – и дым изо рта тонкой струей выпускает. Ей некомфортно, ей не нравится, что Арес стоит у нее за спиной; и все же виду старается не подавать. – Ты сам пришел рано. Где же твоя хваленая пунктуальность?

А вместо внятного ответа одна усмешка, и она чувствует чужую руку на своем бедре, ползущую вверх, еще пара сантиметров, и юбка будет задрана.

– Соскучилась? – уверенности в себе хоть отбавляй, а она улыбается как-то криво-ломано, затягивается и выкручивается из его хватки. Смотрит прямо в лицо и улыбается шире. Наманикюренным пальцем тыкает в грудь.

– Проваливай-ка из этой страны, Арес.

И сама гадает: разозлится, воспримет как очередную игру или же согласится на все ее условия. Ультиматума в этот раз у нее нет, она блефует откровенно. А подчинить себе Ареса – заранее провальная идея. У него взгляд прямой, со стороны, пожалуй, они могли бы быть обычной парой влюбленных. Нет, не так. Старых любовников, что слишком много друг про друга знают, но давно пресытились всем этим. Друг другом, в целом, тоже. Она так и оставляет палец, ногтем упираясь ему в грудь.

И на секунду у него откровенная усмешка во взгляде.

– Ты ведь не нужна им, разве сама не видишь?

Она роняет сигарету на землю, сама себе в этом отчета не отдавая. В мыслях заезженной пластинкой: любовь в этом мире никому не нужна. А он ее мысли вслух озвучивает, и когда это говорит кто-то другой, не она сама, то эффект просто потрясающий. Ее будто мелкими разрядами тока по всему телу бьет. Ей страшно, и она отшатывается от него. Прическу поправляет так, будто она выглядеть должна идеально, будто ее вообще не волнуют мир, смертные, все их ценности. Давно забытая она сама.

– Им не нужна война, – у нее голос чуть дрожит, но он этого, кажется, не замечает.

– Ошибаешься. Людям всегда нужна война. За все эти тысячелетия, – и он руки разводит, словно демонстрируя ей площадь и толпы французов, смешивающиеся с толпами туристов, которые будто и не замечают их двоих, – война не заканчивалась еще ни разу. Она нигде и везде. А что ты? Где твой Эрос? Неужто ты потеряла его?

У нее почти слезы на глазах. И эту горькую правду, которую она давно уже для себя приняла, от других слышать еще больно. А Арес делает шаг, чуть больше, в ее сторону, сжимает ее обеими ладонями, за талию крепко держит и пытается в глаза заглянуть.

– Ну не реви. Не реви, Дита. Ты же знаешь, как ты краснеешь и откровенно дурнеешь от этого. Вытри слюни.

– Он мертв, – шепчет она. В глаза ему не смотрит, взглядом в фонтан куда-то. – Его убили, быть иначе не может. Его убили.

– Ты жалкая, – соглашается он. Пожимает плечами как-то равнодушно-буднично. – Когда тебя вовремя ебали, такого не было.

– Проваливай отсюда, – шипит Дита, наконец взгляд переводя на него. – Разве ты сам не говорил, что где-то и сейчас идет война? Так воюй. Наслаждайся!

И она начинает вырываться, пытается вырваться, а вместо этого он только сжимает ее лицо в ладони, пальцами крепко держа, и целует настойчиво, несмотря на все ее попытки ударить, вырваться. Один или два из ее идеальных ногтей ломаются, а Афродита сдается, успокаивается, позволяя и сжимать себя, и целовать. И совсем это не похоже на то, что было века назад. Они друг от друга устали давно, они просто старые любовники, знающие друг о друге слишком многое.

Зато хватка у Ареса всегда уверенная. Зато, когда он ее отпускает, она готова сама тянуться за ним, к нему. Только бы он снова не говорил о ней так, будто она сама мертвая, будто она ничего не стоит.

– Они меня не забудут, – сама знает, что звучит жалко.

– А я не раз предлагал тебе пойти со мной, – отзывается он.

Любовь не может сопутствовать войне.

Она снова и снова повторяет себе это; а потом вспоминает все те безрассудные поступки, на которые смертные бросались во времена войн ради любви. Они теряли жизни, они любили так, как сейчас давно не любят. А она, наверное, глупая вертлявая девчонка. Потому что Арес снова говорит:

– Не реви.

И она послушно утирает слезы, тянет его за собой, прекрасно понимая, что на самом деле – это она у него на поводу, а не наоборот; прекрасно понимая, что сегодня же она пустит его в свою жизнь, в свою постель, в свое сознание и позволит ему снова пустить там корни так крепко, что над ней снова будут насмехаться олимпийцы.

Любовь здесь больше не живет; а ее задевает, когда он убирает в сторону ее светлые пряди, с сожалением говоря, что вся ее проблема в том, что ее как следует не ебали. Ее задевает чересчур, но она позволяет. Раз за разом Аресу дозволено, кажется, намного больше, чем любому другому. И Диту совершенно не волнует, насколько неотесанным, грубым и повернутым на идее войны и жестокости он может быть.

На фоне войны любовь всегда контрастом выбивается.

Контраст – именно то, чего ей и не хватает, наверное.