Читать книгу Восьмой круг. Златовласка. Лед (сборник) - Стенли Эллин - Страница 2

– Истинно, истинно, – сказал однажды Фрэнк Конми, – это гнусный, приукрашенный золотой век картотечных шкафов.

Тем вечером, ясным, холодным, безлунным, но звездным, они сидели в квартире Фрэнка в «Сент-Стивене» – многоэтажном жилом доме с гостиничным обслуживанием. Тридцатью этажами ниже, в Центральном парке, морские львы лаяли от скуки на небо, тигры рычали, заслышав вой сирены «Скорой помощи», несшейся по Пятой авеню.

– Душа больше не мотылек, – сказал Фрэнк позднее в тот вечер, взболтнув коньяк в суженном кверху бокале, словно приросшем к его руке. – Она уже не взлетает высоко и вольно, радостно сгорая в пламени неведомого. Теперь это приколотый к доске дохлый жучок. Подборка фактов, помещенная в картонную папку и запертая в картотечном шкафу. Но это замечательный товар, если знаешь, как собрать его и что с ним потом делать.

Что, должен был Мюррей признать, не вызывало сомнений. Если он чему-то и научился у Фрэнка Конми, так это тому, как собирать факты, записывать их на бумагу, заносить на микропленку или магнитофонную ленту, чтобы клиент мог взять в руки то, за что платит деньги.

Но это осталось в прошлом, задолго до того, как дело Ландина было завершено. Оно уничтожило множество безупречных версий и застольных философствований. Будь Фрэнк жив, когда расследование началось, дела могли пойти иначе, но он скончался год назад, до последнего дня сражаясь с гипертонией и игнорируя глупые запреты врачей относительно спиртного, сигар и мяса. Поэтому делом занимался только Мюррей. И все шишки достались ему.

Их можно было предвидеть по тому, что досье Ландина содержало все и ничего. С одной стороны, информации о нем и о людях, с которыми он был связан, набралось больше, чем они могли предположить. С другой, оказались упущены некоторые чрезвычайно интересные подробности. К примеру, ничего не сообщалось о странном любимце специального помощника районного прокурора округа Нью-Йорк по имени Феликс Лоскальцо. Или что крупный букмекер Джордж Уайкофф находил вино «Шато д’Икем» слишком сладким. Или что отец Мюррея, никудышный бакалейщик и еще более никудышный поэт, однажды адресовал Уильяму Дженнингсу Брайану[1] стихотворение, начинавшееся так:

Всего этого в досье не было, однако стало ясно, эти подробности имели к нему, Мюррею, серьезное отношение. Фрэнк при этой мысли хлопнул бы себя по лбу и выругался, ведь его всегда интересовало только главное, и клиент всегда платил только за это.

– Кто, что, где, когда! – говорил обычно Фрэнк. – Собери информацию, проверь ее, потом задокументируй факты. Вот на чем я основал это агентство. Вот на что мы живем здесь, когда пятьсот других лицензированных никчемных агентств умирают с голоду.

Мюррей, впервые войдя в приемную этого кабинета, услышал за дверью громкий голос Фрэнка, чеканившего эти слова, и хотел было уйти. Но потом нащупал в кармане мелочь – напоминание о том, что все его земное богатство составляют восемьдесят пять центов – и оставался там, пока секретарша, женщина с леденящей улыбкой общественницы, не ввела его в sanctum sanctorum[2].

Три стены этого кабинета были обшиты резными панелями, четвертая представляла собой сплошной ряд металлических картотечных шкафов. Ковер на полу был толстым, мягким, мебель покрывала патина, которая появляется на ценной древесине от времени и заботливого ухода. И при взгляде на Фрэнка Конми у Мюррея создалось впечатление, что та же патина покрывает самого старика. Тогда возраст Фрэнка близился к семидесяти, у него был двойной подбородок, румяные щеки и седые усы, и он походил на удалившегося от дел председателя совета директоров. Однако глаза, пристально разглядывающие Мюррея, были острыми, живыми.

– По какому делу вы хотели меня видеть?

На столе перед Фрэнком стояла громадная коробка из древесины ореха для сигар. Он придвинул ее к Мюррею и открыл крышку пухлой, превосходно наманикюренной рукой.

– По поводу работы, – ответил Мюррей. – Я подумал, что вы можете меня взять.

Он задержал руку на крышке коробки, потом мягко ее закрыл.

– Что навело вас на эту мысль?

– На прошлой неделе я разговаривал с одним из ваших сотрудников – человеком по фамилии Коллинз. Он сказал, что уходит отсюда и у вас может появиться вакансия.

– А почему Джек Коллинз думает, что вы пригодны для работы здесь?

– Знаете, я служил в юридической фирме «Канлифф, Мид энд Эппл», а он бывал там, выполняя задания для вас. Вот так мы познакомились, и, видимо, он счел, что я могу справиться с делом.

– Возможно. Но, к сожалению, мистер…

– Керк. Мюррей Керк.

– К сожалению, мистер Керк, Джек сейчас держит путь на тихоокеанское побережье по своему делу и не может рекомендовать вас. Однако если он когда-нибудь свяжется со мной и у нас появится вакансия…

– Знаю, – сказал Мюррей. – «Не звоните нам: мы сами вам позвоним».

– О, мистер Керк, вы неблагоразумны. Даете волю раздражительности. – Фрэнк Конми язвительно улыбнулся, обнажив зубы, слишком уж превосходные, чтобы принять их за собственные. – Не думаете, что человеку в вашем положении следует быть сдержаннее?

Мюррей поднялся со стула:

– Нет, если ему не платят за это жалованье. А поскольку меня нет в платежной ведомости…

– Сядьте, – велел Фрэнк Конми, и Мюррей сел. Последовала долгая минута, в течение которой он ясно понял, что может испытывать человек под оценивающим взглядом отвратительного сборщика налогов. Он подвергался этому воздействию, пока в желудке у него не забурлило.

– Вы уже не работаете в «Канлифф»? – неожиданно спросил Фрэнк.

– Нет. Утром уволился.

– Что вы делали, пока работали там? Какие у вас были обязанности?

– Официально я был судебным клерком. На самом деле занимался всем понемногу: проводил собеседования с самыми дешевыми клиентами, составлял отчеты, занимался беготней, прибирал кабинет. Да, раз в неделю ездил в магазин Альтмана покупать съемные воротнички для мистера Канлиффа.

– Как долго это продолжалось?

– Около года.

– А до того?

Мюррей обдумал этот вопрос.

– Откуда начинать?

– Откуда захотите. Только не медлите, мистер Керк, вы тратите мое время.

– Ладно, – заговорил Мюррей. – Вырос в Вест-Сайде, в районе Сто шестнадцатой улицы и Бродвея, где у отца была бакалейная лавка. Поступил в Городской колледж, потом пошел в армию. После службы поступил на юридический факультет Университета Святого Иоанна по льготе для демобилизованных. Сдал выпускные экзамены, получил работу в фирме «Канлифф, Мид энд Эппл». И вот я здесь.

– Почему? – спросил Фрэнк. – Что заставило вас бросить ту работу?

– Зарплата.

– Сколько вам платили?

– Сорок долларов в неделю, – ответил Мюррей. – Это без вычета налогов.

Фрэнк фыркнул.

– И вы жили на эти деньги?

– Вряд ли это можно назвать жизнью.

– И если я предложу вам пятьдесят в неделю, разница будет значительной, не так ли?

– Нет, – ответил Мюррей, – не будет. Но для начала я согласен и на это.

– Я так и думал, что согласитесь, – сказал Фрэнк Конми.

Незадолго до смерти Фрэнк заговорил о том дне:

– Я хорошо его помню. Джек Коллинз сказал мне, что ты можешь появиться. «Жди парня с лицом церковного певчего, в залоснившемся костюме и с голодным блеском в глазах. Возьми его, если можешь». Я узнал тебя, едва ты заговорил, потому что ни у кого на этой зеленой скамеечке для ног не было в глазах такого голодного блеска. Я мог бы купить тебя с потрохами за пять долларов.

– Старый сукин сын. И ты заставил меня это выдержать?

– Заставил. – Фрэнк с тоской вздохнул. – Да простит меня Бог за то, что говорю это, Мюррей, но какое развлечение остается для человека, не способного предаваться любви с женщиной и давать пинка в живот тем, кто способен? Однако это не главное. Я хочу довести до твоего сознания, что голодный блеск – самое большое достоинство, какое я могу найти в человеке. Из-за него я и взял тебя на шестьдесят долларов в неделю.

– На пятьдесят.

– Шестьдесят, – спокойно сказал Фрэнк, – и давай не спорить. Сам знаешь, от любого спора кровь у меня начинает пузыриться, как сельтерская вода.

Вначале было пятьдесят, притом наличными.

В кабинете Фрэнка Конми было две двери. Мюррей вошел в одну; его провели через другую в анфиладу помещений: комнату следователей, комнату стенографисток, кладовую, фотолабораторию. По манере Фрэнка представлять его он понял, что самой важной персоной здесь была миссис Нэпп, совмещавшая должности личной секретарши, надзирательницы за стенографистками и хранительницы ключей. Маленькая элегантная женщина с прекрасно уложенными подсиненными волосами была, должно быть, очень хорошенькой тридцать лет назад. Следы былой красоты сохранились, но теперь казались грозными, как сочетания корпуса тяжелого крейсера.

Заполняя различные документы о приеме Мюррея на работу, она быстро говорила авторитетным тоном:

– Мистер Керк, в некоторых вещах мистер Конми очень требователен. Вы не должны слоняться возле комнаты стенографисток и иметь с девушками каких-либо дел. Прекрасно понимаете, что я имею в виду, так ведь?

– Понимаю.

– Секретные папки с досье находятся в кабинете мистера Конми, – имейте в виду, что вас они совершенно не касаются. Если вам потребуются материалы из них или вы захотите вернуть материалы на место, обращайтесь ко мне, и я этим займусь. Уходя с работы, не оставляйте на столе никаких документов. Непременно отдавайте их мне, даже если просто уходите на обед. Это понятно?

– Понятно.

– Всякий раз, приходя или уходя, расписывайтесь в журнале – вот в этом, на моем столе – в нужной колонке и указывайте время. Если согласны поработать сверхурочно, расписывайтесь в колонке «Согласие» и пишите, где вас можно найти. И пожалуйста, не расписывайтесь там, если у вас нет серьезных намерений. Неприятно искать замену в последнюю минуту.

– Какая польза в этих расписываниях? – спросил Мюррей.

– Вам заплатят сверхурочные за эту работу. И вот что еще, мистер Конми не хотел бы, чтобы вы рассказывали о своей работе посторонним. Обычно наши сотрудники говорят, что работают в исследовательской организации, если речь зайдет об этом среди незнакомцев.

– А среди друзей?

– Тут вам понадобится здравый смысл, мистер Керк. Да, распишитесь здесь и вот здесь. Есть вопросы?

– Нет, – ответил Мюррей. И добавил, не удержавшись: – Не особенно похоже на кино, так ведь?

Миссис Нэпп проницательно посмотрела на него:

– Не похоже, мистер Керк. Мы не предлагаем выпивку, блондинок или пули. Собственно говоря, ни у кого здесь нет разрешения на ношение огнестрельного оружия, кроме самого мистера Конми, и я очень сомневаюсь, что он знает, с какого конца стреляет пистолет. Уясните себе, мистер Керк, что мы законная деловая фирма, уполномоченная начальником отдела лицензий штата Нью-Йорк оказывать определенные законные услуги. И вы, молодой человек, так же подчиняетесь законам этого штата, как все. Надеюсь, будете постоянно об этом помнить.

– Буду.

– Отлично. Теперь вы начнете с управленческой папки. Слушайте меня. За столом мистера Манфреди есть свободное место, и он объяснит вам, что это за папка. Мистер Манфреди, это мистер Керк. Оставляю его на ваше попечение.

В большой комнате стоял десяток столов, половина из них была занята. Сидевшие за столами молча проводили взглядами миссис Нэпп, безразлично посмотрели на нового собрата и вернулись к работе. Манфреди, худощавый, с длинным крючковатым носом и печальным, как у пойманного журавля, выражением лица, обратился к Мюррею:

– И что привело тебя в эту западню, мой друг?

– Здесь работал мой знакомый – Джек Коллинз. Знал его?

– Ты сидишь на его стуле. Мы с ним коллеги, только у него возникло острое желание открыть собственное агентство в Лос-Анджелесе.

– В общем, он сказал мне, сколько получал здесь. Я счел, что недурно.

– Пожалуй. Джек был пробивным, работал главным образом по делам с добавочным вознаграждением. Путь до этого долгий. Говорю это на тот случай, если ты думаешь, что наткнулся на золотую жилу.

– Что ж, раз такое дело, я могу тратить только время, – сделал вывод Мюррей.

– Справедливо, – сказал Манфреди. – Теперь я покажу тебе, на что будешь его тратить.

Управленческая папка представляла собой стопку кратких автобиографий, отпечатанных на машинке или на ротаторе, некоторые были написаны печатными буквами.

– Дело вот какое, – стал объяснять Манфреди. – Когда служащий хочет устроиться в какое-то солидное учреждение, он там не появляется. Просто отправляет почтой свою автобиографию и потом молится Богу. Компания переправляет этот материал нам, и мы проверяем в нем все сведения. Знаешь, как возвращаться в прошлое? То есть проверять ложные сведения об учебных заведениях, местах работы и так далее?

– Я иногда занимался этим в той фирме, где работал.

– Хорошо. Тогда в каждом месте, которое можешь одобрить, ставишь «В» и свои инициалы, а там, где этот человек лжет, ставишь «Н» и свои инициалы. Там, где чего-то не можешь выяснить, оставляешь пустое место. Если оставишь слишком много пустых мест или попадешься на фальсификации, потеряешь работу.

Есть и другие риски. Во-первых, у нас уже есть досье на многих этих типов, держаться на плаву они умеют как никто. Во-вторых – только не нужно болтать об этом, – ты дополняешь эти досье всем, что нашел в автобиографиях. Все, что мы узнаем об этих людях, хранится в архиве.

Другая работа с этим материалом – сущее наказание. Каждое утро нам доставляют массу газет. От тебя требуется быстро просматривать их и находить все, что можно внести в досье. Солидные газеты вроде «Таймс» сообщают о браках, смертях, повышениях в должности и всем таком прочем. В бульварных газетах содержатся сплетни. Ты просматриваешь их в поисках скандальных происшествий, где действующим лицом может оказаться служащий и где находишь что-то стоящее для внесения в досье. Вот, примерно, и все.

– Похоже, работенка та еще. – сказал Мюррей.

– О, ты к ней привыкнешь. По крайней мере она сидячая, это уже кое-что. И гораздо лучше доставки судебных приказов и повесток. Ты еще не получил крещения, а?

– В каком смысле?

– Так у нас называется первый случай, когда женщина при вручении ей судебного приказа плюет тебе в глаза. В судебных документах есть что-то такое, от чего рот женщины заполняется слюной, а потом, братец, тебе несдобровать. Вскоре научишься мастерски увертываться.

Мюррей посмотрел на него и понял, что Манфреди не шутит.

– Почти вся работа такая? Газеты и судебные повестки?

– Ну нет. Фронт работ, приятель, у нас широкий. Пока что ты знаешь только заключительную часть. Вскоре выяснишь, что представляет собой все остальное.

Мюррей выяснил. Он работал с управленческой папкой, доставлял судебные документы и получил крещение, отправлялся на дела вместе с Бруно Манфреди, и наступило время, когда стал отправляться на дела в одиночку. При этом сделал открытие, что если поднимаешь камень за хорошую плату, то не испытываешь особого отвращения при виде того, что ползает под ним.

За это он получал не только деньги, но и каким-то медленным, загадочным, не запланированным ходом дел дружбу Фрэнка Конми. Мюррей понял, что Фрэнк живет в жутком одиночестве, в одиночестве человека, который так долго держался настороже, что заледенел в этом положении. Но потом, когда оживленная беседа о делах агентства сменилась дружескими разговорами, наступила оттепель. Впервые Мюррей появился в сент-стивенской квартире в свой тридцатый день рождения, когда Фрэнк пригласил его отпраздновать эту дату в компании из двух человек. Это была весьма удачная вечеринка, длилась она восемь часов, и все это время Фрэнк произносил монолог – отчасти лекцию, отчасти воспоминания, перемежаемые множеством непристойностей, – за квартой выдержанного арманьяка, из-за которого Мюррей молил небо о скорой смерти, пока на рассвете у него не прекратились головокружение и рвота.

После той ночи было немало других, когда они вместе ужинали, пили, иногда отправлялись в город. У Фрэнка была весьма разнообразные пристастия, и благодаря ему Мюррей узнал, что большая опера может производить воодушевляющее впечатление, что вестерны могут усыплять лучше, чем нембутал, что скачки можно сделать интереснее, ставя на лошадей более крупные суммы, чем можешь позволить себе проиграть, что постановку любой пьесы стоит посмотреть, если она написана Шоном О’Кейси, Роджерсом или Хаммерстайном[3]. В общем, все это можно назвать пьянящим глотком местного пунша, сильно приправленного разговором Фрэнка Конми и его бренди.

Разумеется, в агентстве случались легкие неприятности. Однажды во второй половине дня Мюррей брился в мужском туалете, когда вошел один из следователей – неприятный тип по фамилии Макналли. Он взглянул на себя в зеркало и затем обратился к Мюррею.

– Скажи, дорогуша, – произнес он громким фальцетом, чтобы услышали все, кто был в туалете, – будь у меня такая внешность, старик увлекся бы и мной?

Мюррей знал, что раздражает Макналли, и не мог сильно винить этого человека. Поэтому, когда положил бритву и размахнулся, это получилось вяло, нерезультативно. Макналли ответил тем же, оба удара прошли мимо, потом оба сцепились и неуклюже боролись, словно пара никчемных боксеров в предварительном бою, пока Бруно Манфреди не разнял их.

Потом Бруно укоризненно покачал головой, глядя на Мюррея:

– Господи, поддаться на такую глупую шутку. От них нужно отделываться смехом. Иначе люди сочтут, что это правда.

– А ты как считаешь?

– Кто, я? Считаю, что все в порядке. У старика никогда не было семьи, вот он и выбрал тебя на роль сына. И пусть это не волнует тебя, приятель. Это как деньги в банке.

Это не волновало Мюррея, потому что когда в конце концов он заставил Фрэнка взять его в партнеры, то знал, что достоин этого. К тому времени он был первым человеком в агентстве, брался только за крупные дела. Он подал Фрэнку мысль открыть службу платной охраны, что сразу же оказалось доходным. Убедил Фрэнка, что дорогая реклама может окупиться, и нанял группу рекламщиков, устроивших Фрэнку выступления по радио и телевидению, упоминания о нем в светской хронике, где фамилия Конми могла попасться на глаза угодившим в беду воротилам.

Партнерство их длилось два года. На другой день после того, как оно окончилось смертью Фрэнка, Мюррей узнал с большим удовольствием, но небольшим удивлением, что получил по завещанию всю принадлежавшую партнеру часть агентства.

Вот так. Десять лет назад в этот кабинет он вошел с восемьюдесятью пятью центами в кармане, составлявшими все его земное богатство. Теперь – почти в годовщину того дня – он следовал за скудным погребальным кортежем в собственном «Кадиллаке» и на обратном пути остановился у «Сент-Стивена», чтобы расписаться на пунктирной линии в качестве нового арендатора квартиры Фрэнка.

Мюррей вселился туда тем же вечером. В полночь помянул ушедшую душу, выпив из знакомого суженного кверху бокала, потом разбил его в камине. Это был неловкий жест, вызванный сентиментальным импульсом, но сделанный с добрым намерением. Фрэнк ему нравился, и он хотел попрощаться с ним таким образом, какой сам покойный мог бы одобрить. Подумал – в ту минуту он искренне в это верил, – что прощается с Фрэнком.

Но потом то и дело выдавались скверные вечера, когда он ощущал себя одиноким в этой квартире и начал задумываться. Странно неуместные мысли шли беспорядочной чередой. Словно бессмысленный парад, они кружили, кружили, не приходя ни к чему. Мысли об отце, который торговал продовольственными товарами в убыток и писал плохие стихи, о картотечных шкафах с двойными запорами вдоль стены, о Фрэнке или даже о людях, запершихся в квартирах на нижних этажах. Слишком много людей. Слишком много мыслей.

И все они, словно разбросанные фрагменты составной картинки-загадки, ждали, чтобы открылось дело Ландина и начала складываться полная картина.