Читать книгу История свидетеля. Книга 1. Бог не желает - Стивен Эриксон - Страница 4

Гарнизон Слипто, Кульвернская переправа, к востоко-северо-востоку от моста Мали, Генабакис

Над бесцветным миром висело бледное небо. Весна пока не вступила в свои права, и заросли по обеим сторонам мощеной дороги, которая вела к форту и притулившемуся неподалеку селению, по-прежнему представляли собой хаотичную мешанину бурых, тускло-красных и еще более тусклых желтых оттенков. На ветвях наконец набухли почки, а лед в сточных канавах и на полях вокруг сменился серыми лужами и мелкими озерцами воды, в которой отражалось пустое небо.

Однажды кто-то – Омс не помнил, кто именно, – сказал, что мир отражает небо подобно поцарапанной, мятой и покрытой пятнами жести, словно бы насмехаясь над небесным ликом. Вне всякого сомнения, данное наблюдение возникло не на пустом месте. Странно, как порой в памяти может остаться полная бессмыслица, в то время как истины тонут в потоке малозначительных событий.

Любой солдат, отрицавший страсть к опасности, лгал. Омс служил в армии с пятнадцати лет. И сейчас, двадцать один год спустя, он понял, что бежал от этой истины всю свою взрослую жизнь. Вряд ли истина сия была единственной, но все остальные, лишенные смысла, оставались в ее тени. Каждый раз, стоя над чьим-то трупом, который в случае неудачного стечения обстоятельств мог бы быть его собственным, Омс ощущал подобное незримому преследованию извращенное чувство вины. Он понял, что намного легче жить, когда ты способен убить в себе страх, глядя на бескровное лицо мертвеца в ожидании, пока твое дыхание выровняется и сердце успокоится.

А завтра будут новый день, новый страх, новое лицо – и облегчение, струящееся по жилам подобно сладчайшему дурману.

Омс был солдатом и не мог представить себя кем-то другим. Он знал, что умрет на поле боя, показав убийце свое бескровное лицо, и, вероятно, увидит в последний миг невидимого преследователя, своего врага. Ибо все знали, что смерть – единственная истина, от которой не убежать.

Сейчас за спиной у него был северный лес. Лошадь устала, да и его собственные мышцы затекли от долгого пребывания в неподвижном положении, но Омс продолжал не шевелясь сидеть в седле. Еще несколько мгновений не станут смертельными ни для него, ни для лошади, – по крайней мере, он надеялся, что ему хватит времени, чтобы успокоилось сердце и выровнялось дыхание.

Когда дело касалось призрака, поднявшегося над выщербленными булыжниками, невозможно было понять, какое зло у того на уме. Ошибкой стало бы путать колдовство и его пути с незримыми мирами, где мертвые далеко не одиноки. А пантеон богов и Взошедших, заточенных в своих храмах, восстававших и умиравших, подобно цветам, по мере того, как сменялись эпохи, принадлежал к иному миру, отличному от всех невразумительных первобытных сил, обитавших в Диких краях и прочих забытых местах.

Возникшее перед Омсом высокое призрачное существо было почти лишено формы. Очертания его лишь смутно напоминали человеческие, в самом центре фигуры пульсировало темное пятно, на фоне которого мерцали зазубренные искры. Оно было столь же тусклым, как небо, озера и лужи вокруг.

Омс ждал, когда существо что-нибудь скажет, удивляясь, почему его верная лошадь вообще никак не реагирует на появление призрака. По мере того как тянулось время, в мыслях возникали образы былых полей сражений, особенно последнего, и Омс вдруг подумал, уж не упустил ли он, случайно, какой-нибудь детали, например своей собственной гибели. В конце концов, разве мертвецы знают, что они умерли? Остаются ли в их памяти воспоминания о последних, полных ужаса и сожаления судорогах, о жестоком ожоге от вонзившегося в грудь копья? О мучительной ране в животе, о вспоротом горле, о хлещущей из бедра крови?

– Так, значит, я умер?

Лошадь дернула левым ухом, настороженно ожидая продолжения.

Реакция призрачного существа оказалась неожиданной. Оно, клубясь, устремилось к Омсу, и поле зрения солдата полностью заполнила тьма. Со всех сторон его, хлеща по бокам, окружила хаотическая путаница неведомых нитей, а потом по телу вдруг прокатилась волна дрожи, пройдя насквозь.

И призрак исчез.

Растерянно моргая, Омс огляделся вокруг. Ничего, кроме тусклого бесцветного мира, прохладного утра ранней весны, едва слышного журчания воды, слабого дыхания ветра. Взгляд его упал на дорогу, туда, где появился призрак, и сосредоточился на единственном булыжнике, измазанном грязью, но чем-то отличавшемся от остальных.

– Вот же хрень…

Он спешился, слегка пошатнувшись после призрачных объятий, а затем, шагнув вперед, присел на корточки и смахнул с поверхности булыжника грязную воду. Открылось высеченное в камне лицо – круглые пустые глаза, грубый треугольник продолговатого носа, рот с опущенными уголками губ.

– Будь проклят этот Генабакис, – пробормотал Омс. – Будь проклят Кульвернский лес, будьте прокляты все давно исчезнувшие мертвецы, будьте прокляты все забытые духи, боги, призраки и хрен знает кто еще. – Выпрямившись, он снова вскочил на мирно ожидавшую всадника лошадь, но помедлил, вспомнив охватившую его исступленную дрожь. – Но прежде всего – кем бы ты ни был и какую бы гадость ни пытался на меня наслать, имей в виду: фиг я ее приму.

Вдоль северной стороны форта тянулось заброшенное кладбище, странная смесь похожих на ульи могил, погребальных ям и покосившихся помостов, намекавших на давно забытые обычаи таких же давно забытых народов. Когда малазанская Третья армия во времена завоевания построила это укрепление, ров и насыпь врезались в кладбище, где на размеченной строителями ровной площадке проступили всевозможные надгробные знаки. Часть перевернутых камней, кирпичной кладки и помостов использовали, дабы заложить фундамент стены, когда-то деревянной, но теперь сделанной из скрепленного раствором известняка. Выкопанные кости остались лежать в высокой траве вдоль рва и насыпи; часть выбеленных осколков до сих пор виднелась среди спутанных стеблей.

Тогда это была грязная работенка, но нужда – суровая хозяйка. К тому же проклятое кладбище находилось во многих лигах от ближайшего города: лишь от горстки деревушек его отделяло меньше половины дня пути. Впрочем, местных жителей это мало беспокоило, поскольку все они как один настаивали, что кладбище не имеет к ним никакого отношения.

С южной стороны форта располагалось новое кладбище, с маленькими прямоугольными каменными гробницами в генабарийском стиле и единственным насыпным курганом, набитым гниющими костями нескольких сот малазанских солдат, над которым теперь росла небольшая рощица. Кладбище граничило со стеной форта, в которой построили новые ворота, а с остальных сторон его окружало выросшее на месте имперского форпоста селение.

Территория за восточной стеной использовалась как плац, и селиться на ней запрещалось, хотя там позволяли пасти овец, чтобы земля не зарастала травой.

Форт был возведен в сотне шагов от реки Кульверн. За прошедшие десятилетия весенние паводки становились все сильнее, и теперь берег реки находился меньше чем в тридцати шагах от западной стены форта. На этой узкой полоске и разбила свой лагерь Вторая рота Четырнадцатого легиона.

Сержант ушел прочь от шума несущейся воды, как всегда каждое утро, поскольку терпеть не мог этого звука. Двигаясь в сторону от реки и обогнув форт справа, он шагнул на заросшее травой заброшенное кладбище, вспоминая, как увидел его в первый раз.

Их тогда серьезно потрепало в неожиданной стычке с Багровой гвардией, и после печальных известий, полученных с юга, название Чернопсовый лес стало проклятием. Одна из проблем заключалась в том, что сжигатели мостов разделились – две роты послали в поддержку Второй армии на северо-востоке, а остальные ушли в сторону Мотта.

Сержант присел на слегка покосившийся каменный помост, глядя поверх насыпи на прочную каменную стену форта. Он помнил времена, когда там не было ничего, кроме дерева и каменных обломков. Он помнил, как у него болела спина, когда он работал лопатой и махал кайлом, разбивая надгробия, пока команды лесорубов вырубали целиком близлежащую рощу, чтобы возвести первые стены.

В воздухе тогда словно бы ощущалось дыхание дикой местности – а может, здесь, на краю цивилизации, сержанту просто так казалось. Именно в ту пору сжигателей мостов начало швырять в один кошмар за другим. Надежда оставалась жива, но становилась все более хрупкой.

С тех пор все изменилось. На форт опустилось удушающее одеяло мирной жизни, окутав собой торговцев, трактирщиков, ремесленников, пастухов, крестьян и всех остальных. Дерево сменилось камнем, на пустой земле вырос небольшой город. Ничто из этого не казалось – или не выглядело – реальным.

Сержант никак не ожидал вновь вернуться туда, где он дважды втыкал в землю лопату: сперва – чтобы построить форт, а затем – чтобы выкопать братскую могилу и смотреть, как в нее падают окровавленные тела его друзей. Солдатская преданность постепенно умирала от тысяч ран, пока не стало казаться, будто обрести ее вновь нет никакой надежды – люди теперь не доверяли ни императрице, ни командиру, вообще никому и ничему не верили. Сержант видел, как уходят и дезертируют его товарищи, в том числе и прославленные сжигатели мостов, которые настолько глубоко погрузились в себя, что уже не могли смотреть в глаза другим людям. Проклятье, да он и сам был к этому близок.

Много лет спустя, далеко на юго-востоке, под дождем в окрестностях Черного Коралла, верховный кулак Дуджек Однорукий неофициально распустил сжигателей мостов. Сержант помнил, как стоял тогда под потоками ливня, слыша шум воды, льющейся с неба, со смертельно раненного Семени Луны, что висело почти прямо над головой, – звук, который он с тех пор возненавидел.

Ему следовало поступить тогда так же, как и остальным немногим, кто остался в живых, – просто уйти. Но он никогда не смог бы где-то осесть и вести размеренное существование. Даже манящие наслаждения Даруджистана не могли удержать его на одном месте. И он блуждал кругами, думая, что же делать с постоянно преследовавшей его верностью долгу.

Стоило ли удивляться, что он снова оказался в рядах малазанской армии? И разве что-то изменилось? Отряды морпехов оставались прежними, несмотря на постоянно сменяющие друг друга лица, голоса, истории и прочее. Командиры приходили и уходили – одни были лучше, а другие хуже. Годы мирной службы перемежались опасными стычками, и казалось, что этому нет конца. Сержант теперь понимал, что так было, есть и будет, а последний миг Малазанской империи наступит тогда, когда последний из морских пехотинцев падет в каком-нибудь бессмысленном сражении в заднице мира.

Да, внешне ничего не изменилось. Но слишком многое изменилось в душе единственного бывшего сжигателя мостов, который до сих пор еще продолжал служить империи.

Черный Коралл. После того как закончились дожди, смывшие белый соляной налет с плеч его кожаной куртки, и в его сухих глазах исчез образ того, кем он был прежде (хотя он еще не осознал, кем же стал теперь), сержант пришел к могильному кургану, к этому сверкающему, будто все богатства мира, холму, где оставил свой знак из серебра и рубина, свой охваченный пламенем мост.

Странно, насколько сумел изменить его человек, с которым он даже никогда не был лично знаком. Человек, который, как ему говорили, отдал свою жизнь за то, чтобы искупить вину т’лан имассов.

«Ах, Итковиан. Представлял ли ты, к чему вынудит тебя этот твой единственный безумный жест, ужасающее обещание? Сомневаюсь. Вряд ли ты хоть на одно проклятое Худом мгновение задумался о том, какую цену тебе придется заплатить, когда, широко распахнув ясные глаза, просто взял и простил то, чему не было прощения».

Сержант тогда мало что об этом знал. Но, описав круг в ходе своих почти бесцельных блужданий, он в конце концов вернулся в Черный Коралл, чтобы увидеть, во что превратилось то место, где погибли сжигатели мостов. И оказался свидетелем рождения нового бога, новой веры и безнадежной мечты.

«Ты ведь так и не закрыл глаза, да? Родившись на свет, ты лишь криво улыбнулся своей неминуемой смерти, в то время как столь многие из нас шагнули вперед, движимые желанием тебя защитить. О, то был странный порыв преданности – не тебе, но некоей идее, которую ты в себе воплотил».

Никакая жестокость, никакие чувства и переживания, ужасы или страсти – ничто во всех реальных и воображаемых мирах не могло заставить людей отречься от этой единственной, полной любви потребности.

Искупление.

То была преданность, какую не в силах поколебать ни один смертный, насущная потребность, к которой неизбежно возвращаются, когда все прочее стало хрупким и пустым, а долгая жизнь подошла к своему концу.

Все эти годы, будучи солдатом среди солдат, а затем странником среди чужаков, сержант всматривался в бескрайнее море лиц, видя повсюду одно и то же. Нередко спрятанное под маской, но всегда в недостаточной степени. Сплошь и рядом отвергаемое с неприкрытым вызовом или неловкой робостью. Часто притупленное пьянством или дурманом.

«Страстное желание получить искупление. Поищи в любой толпе, и непременно найдешь это. Можешь рисовать его любыми красками – как грусть, ностальгию, меланхолию, воспоминания; все это лишь оттенки, поэтические образы.

И лишь Искупитель, держащий в своих руках искупление, способен ответить нам, удовлетворить сие желание. Стоит лишь его попросить».

Как оказалось, сам сержант был пока к этому не готов, да и в любом случае не представлял, как бы все могло выглядеть. Что будет, когда желание наконец осуществится? Надо ли бояться спасения, считая, что оно лишит тебя последнего, ради чего стоит жить? Не равносильно ли стремление получить искупление желанию умереть? Или же они по своей сути противоположны?

Внимание сержанта привлекло какое-то движение вдали. Он увидел, что это Омс, его «ночной клинок», возвращается верхом с восточной стороны. Стало быть, задача выполнена. И все же, прежде чем протрубят сбор, стоило убедиться в этом, выслушав доклад из первых уст.

Сержант встал, уперев руки в бока и выпрямив спину. Два дня назад недалеко отсюда он выкопал очередную яму, скрывшую в земле знакомые лица.

«Спите спокойно».

Заметив сержанта среди старых гробниц и могил, Омс свернул с дороги и поехал ему навстречу. Честно говоря, мысли его все еще были заняты тем призраком, и ему нелегко было от них отвлечься. Ничего подобного с ним прежде никогда не случалось. Казалось бы, ему следовало испугаться, но он почему-то не испугался. Ему следовало отпрянуть от объятий призрака, но он этого не сделал. И возможно, та каменная голова, вогнанная в землю и ставшая частью имперской мощеной дороги, не имела к призраку никакого отношения.

Омс думал о холодной страсти в глазах солдат, о том, что им приходится переживать, когда они наконец закапывают в землю свой меч. И мысли эти вызывал у него человек, который ждал его на краю кладбища, – тот, кто слишком долго прослужил в армии, но кому некуда больше было идти.

Омс натянул поводья и спешился. Спутав лошади ноги, он направился навстречу сержанту:

– Все оказалось так, как ты и предполагал, Штырь.

– И?..

– Порядок. – Омс пожал плечами. – Честно говоря, мне и делать-то особо ничего не пришлось. Он уже был на последнем издыхании, и лишь ярость удерживала его в мире живых. Собственно, он мог бы попытаться поблагодарить меня за то, что я его убил, но ему мешала кровь во рту.

Поморщившись, Штырь отвел взгляд:

– Утешительная мысль, ничего не скажешь.

– Пожалуй, – небрежно бросил Омс. Помедлив, он снова пожал плечами. – Что ж, отведу лошадь в конюшню. А потом вернусь в шатер и завалюсь спать…

– Не получится, – разочаровал его сержант. – Капитан объявил всеобщий сбор.

– Новый гребаный приказ? Нас ведь и так только что здорово потрепало. Мы все еще зализываем раны, не обращая внимания на свободные места за игровым столом. От роты остались три гребаных взвода, а нас опять хотят куда-то послать?

Штырь пожал плечами.

Какое-то время Омс молча смотрел на него, затем огляделся вокруг.

– Меня от этого места дрожь пробирает. В смысле, одно дело – трупы на поле боя; когда все умирают сразу, работы на полдня. Такова наша роль, так что приходится привыкать. Но кладбища… Поколения мертвецов, которых хоронят многие столетия подряд: одни поверх других, а те поверх третьих и так далее. Ну прямо в тоску вгоняет.

– Что, правда? – спросил Штырь, как-то странно глядя на Омса.

– Это отдает… даже и сам не знаю чем. Тщетностью всего сущего?

– Может, непрерывностью?

Омс содрогнулся:

– Угу… непрерывность бытия мертвецом. – Он поколебался. – Сержант, ты когда-нибудь размышлял о богах?

– Нет. А по-твоему, стоит?

– Ну, я тут думал… правда ли, что они сотворили людей? А если да, то на хрена им это понадобилось? И мало того, нет бы оставить нас в покое и дать жить по-своему, так ведь боги еще и вечно лезут в наши дела. Ну словно бы какая-нибудь клятая старуха-соседка, которая не отходит от тебя ни на шаг во время празднества, а когда ты положил глаз на красотку и вы оба ищете, в каких бы кустах спрятаться… – Увидев скептический взгляд сержанта, Омс быстро потер лицо и глуповато улыбнулся. – Сакув меня побери, ну и устал же я.

– Отведи лошадь в конюшню, Омс, – сказал Штырь. – Может, еще успеешь перекусить.

– Угу, сейчас.

– И ты отлично справился с… возложенной на тебя миссией.

Кивнув, Омс вернулся к своей лошади.

Солнце казалось ярко-белым диском на фоне белесого неба. Еще не наступил полдень. Слышалось журчание талой воды в узкой канаве, тянувшейся параллельно стене. Кукарекавший с самого рассвета петух вдруг издал сдавленный хрип и зловеще замолк.

Рядовая по имени Заводь смотрела, как рослый солдат облачается в кольчугу. Как обычно, железные звенья цеплялись за его длинные грязные волосы, вырывая их с корнем, так что местами поверх вороненого железа виднелись золотистые пряди. Хотя он не издавал при этом ни звука, его рябое лицо покраснело, а в голубых глазах стояли слезы.

Надев кольчугу и опустив и без того покатые плечи, солдат подобрал с земли пояс с мечом. В бронзовых деталях ножен каким-то образом тоже застряли длинные обрывки светлых, с рыжеватым оттенком волос. Затянув пояс на бедрах, он почесал расплющенный кривой нос, тайком смахнув слезу с левого глаза, отряхнул потертые кожаные штаны и повернулся к Заводи.

– Во имя хромого Сакува, Фолибор, мы всего лишь идем в штабной шатер, – проговорила она и показала на другую сторону центрального плаца. – Вон туда. Как обычно.

– Я всегда считал, что надлежащая подготовка – спасение для солдата. – Фолибор прищурился, вглядываясь в даль. – К тому же, Заводь, наибольшую опасность таят в себе те пути, которые кажутся легкими. Мне позвать Пледа? Он в нужнике.

Заводь поморщилась. Плед постоянно выводил ее из себя.

– И давно он там торчит?

– Понятия не имею. И не знаю, сколько он там еще пробудет, – пожал плечами Фолибор.

– Живот скрутило?

– Да нет. Плед сейчас в нужнике в буквальном смысле. – Фолибор помедлил. – Уронил туда амулет, который подарила ему бабушка.

– А, тот самый амулет, надпись на котором гласит: «Убей этого мальчишку, прежде чем он вырастет»? Что это за подарок на память? У Пледа, похоже, не все в порядке с головой.

Фолибор вновь неловко пожал плечами.

– Ладно, не важно, – бросила Заводь. – Идем. Вряд ли капитан будет рад видеть Пледа по уши в дерьме.

Они зашагали в сторону штабного шатра.

– Не обращай внимания на других, – сказал Фолибор. – Что касается меня, то я ценю твой прирожденный ум.

– Мой… что?

– Прирожденный ум.

Заводь насмешливо взглянула на своего спутника. У тяжелых пехотинцев имелись свои странности. Впрочем, стоило ли удивляться? У этих кольчужных кулаков, что имелись в каждом взводе, была только одна задача – нырять головой вперед в любой обрушившийся на них водоворот. Выступать в первых рядах, отражать натиск, а затем наносить ответный удар. Все просто.

– Тебе даже грамотным быть не обязательно, – заметила она.

– Опять ты за свое, Заводь? Слушай, читать научиться легко. А вот ты попробуй написанное в голове прокрутить. Сама подумай – десять человек могут прочесть одни и те же клятые слова, но при этом дать им десять разных объяснений.

– Угу.

– Недаром нам, тяжелым пехотинцам, никогда не отдают письменных приказов.

– Потому что они вас только путают.

– Именно. Мы попадаем в ловушку всевозможных интерпретаций, нюансов, умозаключений и предположений. Возникает куча проблем. Что в конечном счете на самом деле имеет в виду командир, когда он пишет, допустим: «Наступать по всему фронту»? Фронту чего? А что, если я столкнулся с каким-нибудь ростовщиком и теперь на мне висит долг? Тогда правильнее было бы сказать «отступать по всем фронтам», верно? В смысле, если бы я отнес этот приказ на личный счет?

Заводь снова бросила взгляд на его внушительную фигуру с массивной угловатой головой, осмотрела костистые надбровья и копну спутанных длинных волос, приплюснутое лицо, в основном скрытое рыжей бородой, громадный кривой нос, маленькие голубые глазки с мягкими ресницами.

– Полагаешь, так и произошло с Первым взводом? Тяжелые пехотинцы получили приказ, а полколокола спустя все были мертвы?

– Я не говорил, что случилось именно это, – ответил он. – Просто одна из длинного списка возможностей. И ты, вероятно, знаешь это лучше меня.

– Так что, по-твоему, стряслось с Первым взводом, Фолибор?

– Ты меня спрашиваешь? Откуда мне знать? Кто вообще может это знать?

Заводь нахмурилась:

– Кто-то наверняка знает.

– Это ты так думаешь. Слушай, забудь уже про Первый взвод. Их больше нет. Все погибли. Та еще была заварушка.

– В каком смысле?

– Да что ты ко мне пристала?

Они уже подходили к штабному шатру, когда их перехватил капрал Перекус:

– Как раз вас двоих я и ищу!

Заводь поморщилась, заметив многозначительный взгляд Фолибора и вспомнив его предупреждение насчет легких путей.

Перекус изо всех сил пытался застегнуть пояс, в замешательстве шаря по своему объемистому брюху, как будто не ожидал его там обнаружить.

– Где Плед? – спросил он. – Нам нужен весь взвод. Капитан ждет.

– Плед в сортире, – объяснила Заводь. – Плавает в моче и дерьме в поисках любимого амулета.

– Который он держит у себя в заднице?

– Хорошее предположение, – заметила Заводь.

– И который как-то раз вылетел у него из задницы в струе пламени?

– Лучший огненный пердеж, какой я когда-либо видел, капрал, – торжественно произнес Фолибор и кивнул. – Могу поспорить, ты до сих пор жалеешь, что пропустил такое зрелище.

– Жалею – не то слово, – ответил Перекус. – Ладно, идите вытаскивайте его оттуда. В смысле, оба. И давайте без споров.

– Тогда мы все трое опоздаем, – предупредил капрала Фолибор. – Может, тебе стоит пересмотреть свой приказ, вызванный накопившимся раздражением? Ведь если сейчас не хватает лишь одного солдата, то так не будет хватать сразу троих. А это половина Четвертого взвода, капрал.

– Даже больше половины, – вставила Заводь. – Никто уже много дней не видел Аникс Фро.

Перекус поднял густые брови:

– Аникс все еще в нашем взводе? Я думал, ее перевели.

– Да неужели? – спросила Заводь.

Капрал нахмурился:

– А что, разве нет?

– Вроде приказа не поступало?

– Никакого приказа я не видел. – Перекус развел руками. – Так или иначе, но Аникс Фро перевели от нас!

– Неудивительно, что ее нет, – заметил Фолибор.

– Погоди, Перекус, – вмешалась Заводь. – Ты же наш капрал: как так получилось, что ты не знал ни о каких переводах, приказах и прочем? Наш сержант не из тех, кто никогда ничего не говорит личному составу.

Перекус недоверчиво уставился на нее, его мясистая физиономия побагровела.

– Представь себе, дело обстоит именно так, тупоголовая ведьма! Он и впрямь никогда нам ничего не говорит.

– Во всяком случае, половину уж точно говорит, – заявила Заводь. – Фолибор прав. «Кто здесь представляет Четвертый взвод?» – «Капрал и сержант. Остальные купаются в гребаном нужнике». Не слишком ли дурно это станет попахивать, когда сержанту в ответ на вопрос, где его взвод, ничего не останется, кроме как пожать плечами?

– Знаешь, Заводь, – произнес Перекус, – я с трудом удерживаюсь от смеха.

– Это еще почему?

– У тебя такое невинное выражение на милом личике. Ага, – добавил он, глядя за ее плечо, – а вот и она.

Заводь и Перекус повернулись и увидели Аникс Фро, которая сгорбившись брела в их сторону. Капрал шагнул вперед:

– Аникс! Ко мне, будь ты проклята!

Аникс изо всех сил пыталась идти по прямой, однако не слишком в этом преуспела. Женщина была очень бледной. Правда, она всегда так выглядела, хотя сейчас синяки у нее под глазами были чуть больше обычного. На Аникс Фро лежало проклятие, каковым стало для нее постоянное недомогание.

– Бедняга Аникс, – проговорила Заводь, когда та подошла к ним.

– С чего это я вдруг бедняга? – возразила Аникс. – Что вы все на меня так смотрите?

– Капрал Перекус сказал, что тебя перевели в другой взвод, – объяснил Фолибор.

– Что, правда? Слава богам.

– Нет! – рявкнул Перекус. – Никто тебя никуда не переводил, во имя Худа. Просто ты уже много дней болтаешься неизвестно где.

– Вовсе нет. Лично я знаю, где я была все это время. Что, объявлен общий сбор Зачумленной роты?

– Нам не нравится это прозвище, – заявил Перекус.

– Да неужели? – удивилась Аникс. – А разве мы не сами его придумали? Вот что, капрал…

Их разговор прервал появившийся из штабного шатра сержант Дрючок.

– Все здесь, сержант, – суетливо доложил Перекус. – Не считая Пледа, который срет амулетами в нужнике. В смысле…

– Капрал имеет в виду, – любезно пришла ему на помощь Заводь, – что Плед оказался с головой в дерьме.

– До чего же я тебя люблю, Заводь, – хмыкнул Фолибор. – Всегда найдешь подходящее слово.

– А что я такого сказала? – Она снова повернулась к Дрючку. – Суть в том, сержант, что от отсутствия Пледа собрание ничего не потеряет. Поскольку без своего амулета он и пернуть не в состоянии.

– Вряд ли это впечатлит капитана… – начала Аникс.

Недовольное ворчание сержанта заставило замолчать ее и остальных. Все взгляды устремились на Дрючка, который уставился в почти полностью белое небо. Помедлив, он крепко зажмурил свои карие глаза, сжал пальцами переносицу над громадными ноздрями, развернулся кругом и направился обратно в штабной шатер, едва заметным жестом велев остальным следовать за ним.

Заводь быстро толкнула Перекуса в плечо:

– За ним, идиот. Все хорошо.

В штабном шатре было тесно. Хорошо, что народу немного. Если бы здесь собрались все солдаты Второй роты Четырнадцатого легиона, то было бы вообще не продохнуть. Заводь попыталась представить набившиеся в шатер двенадцать взводов и с трудом подавила улыбку, по привычке прижавшись спиной к парусиновой стене. Вообще-то, прямо скажем, поводов для улыбки не имелось, учитывая жалкое состояние Второй роты: увы, многих знакомых лиц она никогда больше не увидит.

«Да что со мной такое?» – мелькнуло в голове у Заводи.

Все присутствующие были не в духе, чему вряд ли стоило удивляться. В подчинении у капитана остались три жалких взвода, по крайней мере до прибытия новобранцев. Но когда это еще будет? Вполне возможно, что и никогда. Заводи вдруг вспомнились все ее погибшие друзья, о которых она прежде никогда не думала как о мертвых.

Скрестив руки, она посмотрела на капитана, который окинул взглядом выстроившихся в круг морпехов. Еще пара мгновений, и он встанет и начнет говорить – и тогда любой, кто никогда раньше не был с ним знаком, кто знал этого человека только по имени, изумленно уставится на него, не веря собственным ушам.

Имя капитана наверняка было настоящим. Даже давно покойный Кривозуб не смог бы придумать ему такое прозвище – это выглядело бы совсем уж по-идиотски. Заводь смотрела, как капитан бросает взгляд на свою шелковую рубашку цвета лаванды, поправляет манжеты и разглядывает тонкие кожаные перчатки на длинных тонких пальцах.

Ну а потом, плавным движением поднявшись с табурета, он поднес левую ладонь к уху, шевеля пальцами, и его напудренное, белое, как у мертвеца, лицо расплылось в слегка раздвинувшей красные губы улыбке.

– Добро пожаловать, дорогие мои солдаты!

«Да, дамы и господа, это и есть Грубьян, наш любимый капитан».

Голодранка стояла как можно дальше от сержанта Штыря, отгородившись от него Омсом, Бенгером и капралом Моррутом. Она бы втолкнула туда и Никакнет, да вот только Никакнет, будучи левшой, всегда сражалась слева от Голодранки, и ничто не могло избавить ее от этой привычки.

Дело было вовсе не в том, что Голодранке не нравился сержант, или она ему не доверяла, или еще что-нибудь. Проблема заключалась в том, что от него жутко воняло. Вернее, вонял не он сам, а его власяница.

Она слышала, будто Штырь – последний из оставшихся в живых сжигателей мостов, но сомневалась, что он когда-либо оказывался в столь дурном обществе. Подобные слухи постоянно ходили насчет некоторых солдат, отличавшихся довольно странными манерами. Люди нуждались в подобных сплетнях. В них нуждались малазанские войска.

Все эти странные намеки, необычные тайны, истории, что солдаты рассказывали шепотом: якобы они видели одинокую фигуру, которая бродила в окрестностях лагеря глубокой ночью, общаясь с лошадиными духами Смертной роты. С самим Сакувом Аресом, хромым стражем врат Смерти.

Лишь последний оставшийся в живых сжигатель мостов мог пребывать в подобном обществе, – по крайней мере, так утверждалось. Среди давно умерших старых друзей, чьи тела превратились в туман, а лошади покрылись инеем. В компании павших товарищей, все еще забрызганных предсмертной кровью, которые обменивались шутками с сержантом, от чьей власяницы воняло смертью.

Что ж, сама Голодранка никогда не видела, чтобы Штырь болтал с духами в поле за лагерными кострами. А смертью от его власяницы воняло потому, что она была сделана из волос его покойной матери или, может, бабки. Хотя не исключено, что это тоже было выдумкой. Кто станет носить подобное? Несмотря на все свои странности, сумасшедшим Штырь точно не был. С другой стороны – откуда-то ведь взялась эта власяница? И она вполне могла быть сделана из спутанных волос какой-нибудь старухи, черных пополам с седыми.

Но что толку от объяснений, если вонь никак не зависит от того, известен или нет ее источник? Во всяком случае, про сжигателей мостов говорили, будто на лбу у каждого из них имелась татуировка – естественно, в виде пылающего моста, – но высокий лоб Штыря украшали лишь оспины, которые могли взяться откуда угодно. Куда вероятнее, что это были следы какой-нибудь перенесенной в детстве болезни, нежели отметины от морантской взрывчатки, которую к тому же никто не видел вот уже десять с лишним лет.

Сжигатели мостов. Охотники за костями. Вороны Колтейна. В истории Малазанской империи было немало погибших армий. Все они были мертвы, но не забыты. Не в этом ли и заключалась проблема? Мертвецы нуждались в забвении, однако, как любила повторять Никакнет, одно дело помнить, но совсем другое – по какой причине.

Голодранка взглянула на свою подругу, всегда стоявшую в строю слева. Никакнет посмотрела на нее в ответ и пожала плечами.

Вот именно, Никакнет всегда так говорила. Но что это могло значить, во имя всех черных перьев мира?

Капитан Грубьян закончил прихорашиваться и встал.

Изыск и Громоглас из Второго взвода нашли себе общую скамейку, на которой им оказалось тесно, поскольку оба были весьма крупными парнями, но никто не хотел подвинуться. В результате между ними завязалась титаническая борьба, в процессе которой каждый пытался столкнуть другого со скамьи всеми возможными частями тела.

Из их ноздрей со свистом вырывалось громкое дыхание, а скамейка аж трещала от напряжения. Друг на друга противники не смотрели – в этом не было никакого смысла. Даже внешне оба были похожи: крепкие, коренастые, бородатые, с маленькими глазками, приплюснутым носом и будто неспособным улыбаться ртом.

За ними наблюдал Трындец, стоявший почти на расстоянии вытянутой руки от Громогласа, чуть позади от остального взвода сержанта Шрейки. Его перевели сюда из Первой роты, когда распределяли ее остатки. До этого он служил в Семнадцатом легионе, пока не вспыхнул мятеж в Грисе, который удалось подавить ценой жизней половины солдат. Хотя Трындец и сумел тогда выжить, на нем это отразилось не лучшим образом – он превратился в человека, оставлявшего на своем пути смерть и разрушения. Неудивительно, что никто во взводе не встретил его с распростертыми объятиями.

Правда, Трындец вполне достойно проявил себя в стычке с наемниками Балка – хотя бы в этом ему следовало отдать должное. Отваги ему всегда было не занимать. Он даже сумел подставить свой щит под острие копья, метившего в грудь капрала Подтелеги, за что последний был вынужден благодарно кивнуть ему. А может, капрал просто бросил взгляд на собственную грудь, убеждаясь, что та цела.

В любом случае основная работа легла тогда на плечи двоих тяжелых пехотинцев. Изыску и Громогласу, как оказалось, был свойствен дух соперничества, особенно в бою. Собственно, как начал понимать Трындец, соперничество этой парочки дошло до патологических крайностей, превратившись в открытую ненависть. Эти двое никогда не обменивались ни единым словом, даже взглядом, никогда не делились содержимым фляжки. И тем не менее они никогда не отходили друг от друга ни на шаг.

Пожалуй, человека, которому больше повезло в жизни, это могло бы позабавить. С точки же зрения Трындеца, бесконечные сражения между двумя тяжелыми пехотинцами приобрели черты болезненной одержимости. И в данный момент он ждал, когда скамейка взорвется.

– Увы, – сказал Грубьян после теплых приветственных слов, – в каждой местности есть свои бандиты. – Он поднял руки, словно бы пытаясь подавить возражения, которых, насколько могла понять Заводь, ни у кого, похоже, не имелось. – Знаю, дорогие мои, знаю! Кто из бандитов способен бросить в бой, по сути, целую роту хорошо экипированных, исключительно хорошо обученных и впечатляюще дисциплинированных солдат? Кулак в очередной раз заверил меня вчера вечером, что на внушительную мощь войск Балка в докладах разведчиков не было даже намека. – Он помедлил, окинув взглядом окружавшие его лица. – Соответственно, наша рота заплатила немалую цену, нанеся ему поражение.

– Но мы вовсе не победили, – возразила сержант Шрейка из Второго взвода, накручивая на палец прядь длинных черных волос. Ее апатичный взгляд скользнул в сторону Штыря. – Если бы мы не захватили в плен самого Балка и если бы не удивительная лояльность, которую проявили его войска, сложив оружие, как только Штырь приставил командиру нож к горлу… в общем, никого из нас сейчас бы здесь не было.

– Уверяю тебя, Шрейка, – улыбнулся Грубьян, – я как раз собирался воздать хвалу впечатляющему успеху Третьего взвода, захватившего в плен предводителя бандитов.

– Если уж на то пошло, это был ваш план, капитан, – заметил капрал Моррут, стоявший, как обычно, рядом со Штырем. – Штырь всегда поступает как должно.

– Выражаясь точнее, план заключался в том, чтобы отсечь змее голову, – ответил Грубьян, поскольку, несмотря на всю свою показную манерность, он был не из тех, кто начищает до блеска свой рог. («Пожалуй, все же не слишком удачное сравнение», – подумала Заводь.) – Разве не очевидно, что любой из подчиненных Балка смог бы продолжить сражение? Так что гибель командира мало бы что изменила. В результате, – заключил он, вновь поводя левой рукой, – угроза Штыря убить главаря бандитов, так и оставшаяся неосуществленной, привела к наиболее благоприятному для нас исходу. Короче говоря, дорогие мои, нам чертовски повезло.

На этот раз все кивнули, соглашаясь с капитаном.

У Заводи вошло в привычку носить потрепанный платок, драный кусок неотбеленной ткани, когда-то закрывавшей глаза покойника. Вряд ли мертвец в нем нуждался, поскольку в гробнице в любом случае не было света, а даже если щели между могильными плитами что-то и пропускали, то все равно в тряпке этой не было никакого смысла, рассудила Заводь. Умение мыслить логически являлось одним из ее талантов.

Она вспомнила, что вместе с ней в могиле той ведьмы был ее старый приятель Бренох. Проблема с расхищением гробниц заключалась в том, что каждый раз кто-нибудь из конкурентов оказывался там раньше. В некоторых местах разграбление захоронений считалось преступлением и каралось смертью, что Заводь вполне одобряла, поскольку это означало возможность найти хоть одну клятую могилу, в которой еще никто не порылся.

Бренох разбрасывал ногами какой-то мусор в дальнем конце склепа, где сводчатый потолок уходил вниз. Он сказал, что заметил нечто блестящее, и Заводь не стала ему мешать – ее радовало уже то, что она стоит возле открытого саркофага, на известняковом краю которого виднелись следы от лома: какой-то опередивший их подонок-воришка отковырнул грохнувшуюся по другую сторону крышку. Но эта подробность не особо заинтересовала женщину. Заводь лишь напомнила себе, что неплохо бы в следующий раз, когда они полезут в очередную могилу, прихватить с собой пару ломиков. Ее вполне устраивал вид ссохшегося тела ведьмы и покрывавших его красивых тканей.

Большинство расхитителей гробниц – мужчины, а мужчины понятия не имеют об изяществе. Даже если бы ткань была вся в грязи и обрывках высохшей кожи, испещренная пятнами той загадочной жидкости, что вытекает из мертвецов, – мать Заводи называла ее Худовым медом, – она все равно оставалась бы тканью, причем очень красивой.

Так что Заводь забрала с глаз трупа полоску материи, обнаружив под нею две золотые монеты, аккуратно вставленные в глазницы. Она быстро их спрятала, но Бренох что-то заметил, и у него возникли подозрения. В конце концов пришлось рассказать приятелю про монеты, просто чтобы отвязался уже. Бренох сперва разозлился, потом в нем проснулась зависть, а вслед за нею алчность, и в конце концов Заводи пришлось убить напарника: тот все-таки украл эти клятые монеты, хотя и упорно отрицал свою вину. Бедняга Бренох пополнил длинный список ее бывших друзей.

Теперь Заводь носила платок, чтобы скрыть татуировку в виде веревки у себя на шее. Кто-нибудь мог спутать изображение с петлей висельника, что само по себе было смешно: с какой стати, спрашивается, делать такую татуировку, самому напрашиваясь на неприятности? Но золотая веревка толщиной с палец, опоясывавшая шею Заводи без начала и без конца, символизировала ее призвание и готовность убить столько людей, сколько потребуется… Что ж, это было по-своему даже изысканно.

В профессии наемного убийцы имелись свои риски, и Заводь, скорее всего, не взялась бы за подобное ремесло, если бы не та ночь, когда на нее вдруг снизошло откровение. Кто же это был из ее старых друзей? Ах да, Филбин. Он кое-что понимал в магии – точнее, неплохо разбирался в магическом Пути Рашане, сладостном волшебстве теней. Филбин не спеша обучал Заводь кое-каким штучкам, когда ее вдруг как ударило.

«Котильон, мой покровитель, Повелитель Убийц. Его еще называют Узел. Но погодите-ка… Он ведь был только одной половиной целого, да? Они вместе с Престолом Тени создали Малазанскую империю. Клинок и магия, связанные воедино. Веревка и Тень. Хорошо, но почему для этого нужны двое? Убийца-маг! Ну не странно ли, что никому это раньше не приходило в голову?»

Заводь должна была стать первой и самой лучшей. Она продолжала учиться у Филбина всему, чему только могла, пока ей не пришлось… что ж, бедняга Филбин.

Ключом ко всему было сохранение магической тайны. И потому от татуировки, хотя на первый взгляд та и могла показаться идиотской, имелась определенная польза. Подумать только – объявить всем о своей преданности Повелителю Убийц! Кто бы стал так поступать? А Заводь именно так и делала, особенно когда хотела сбить других с толку.

«Допустим, ты знаешь, что некий человек – в данном случае я – наемный убийца и может за тобой охотиться, – рассуждала она. – Прекрасно, ты полностью сосредоточиваешься на том, как ему помешать, оставляя окутанный тенью магический Путь открытым. И прежде чем ты успеваешь что-либо сообразить, я уже тут как тут: появившись из твоей собственной тени, бью без промаха – раз, и готово!»

Сержант Дрючок знал о талантах Заводи и надлежащим образом их использовал. Он никогда не спрашивал, почему она вступила в ряды малазанских морпехов, хотя могла бы выбрать безмятежную жизнь в роскоши какого-нибудь большого имперского города, беря заказы у постоянно враждующих между собой представителей знати. Она вполне могла одеваться в шелка и всячески холить свои длинные иссиня-черные волосы. Заводь была интересной женщиной, или, по крайней мере, нисколько не сомневалась в собственной неотразимости, вот только простые солдаты вряд ли могли оценить ее по достоинству. Оставалось лишь гадать, с какой стати она вдруг поступила на службу в армию. Однако сержант никогда ее ни о чем не расспрашивал.

Среди морпехов и раньше попадались наемные убийцы – Отброс, Бродяга Лурвин, Калам Мехар. Рано или поздно приходилось прибегать к их услугам, а потому неудивительно, что Дрючок давал поручения Заводи.

Она носила платок из скромности, чтобы не пугать своих товарищей. Солдаты знали о татуировке, но отчего-то при взгляде на ее шею всех бросало в дрожь. А может, вовсе и не в татуировке было дело, а в паре пятен от Худова меда на платке, напоминавших глаза. С другой стороны, даже мертвец не смог бы что-то увидеть сквозь золотые монеты, верно?

Заводи всегда было интересно, куда же Бренох спрятал те монеты. Наверное, проглотил. Жаль, что тогда это не пришло ей в голову, – она могла бы вспороть мерзавцу брюхо и достать их.

* * *

– Да уж, веселого мало, – проворчал Перекус, когда они шли обратно в сторону немногочисленных палаток, в которых жили бойцы их взвода.

В казармах было полно места, но никому из выживших, похоже, не хотелось там спать, слушая всю ночь лишь пустые отголоски эха.

– Можно подумать, нам когда-то бывает весело, – парировала Аникс Фро. – Поселок Серебряное Озеро – не там ли случилось восстание теблоров? Я слышала, будто в ту ночь сгорела половина домов, а с тех пор как угасла работорговля, денег там ни у кого больше нет. Какой смысл туда отправляться?

– Приказ составлен весьма замысловато, – заметил Фолибор, и Заводь увидела, как он нахмурился.

– Вовсе нет, – возразила она. – Все предельно ясно: наша задача – усилить тамошний гарнизон на неопределенный срок.

Фолибор, однако, покачал головой:

– В том-то и дело. Насколько неопределенный? Мы вполне можем там состариться: так и будем торчать в этом треклятом поселке, пока не помрем, истратив впустую лучшие годы жизни, и нас похоронят в каком-нибудь мрачном кургане. Между прочим, зимы возле этого ледникового озера весьма холодные – как будто мертвецам и без того не зябко. Мне все это крайне не нравится, к тому же я не уверен, что капитан выразился достаточно точно. Говорят, будто тот гарнизон почти полностью перебили восставшие рабы. Сколько солдат там осталось – семеро? Так что, строго говоря, это они будут усиливать нас, а не мы их.

Дрючок, их сержант, шел в нескольких шагах впереди, но, как обычно, предпочитал помалкивать.

Зато вмешался Перекус:

– Мы идем на север к Серебряному Озеру, Фолибор. Это все, что тебе следует знать.

– Тогда почему Грубьян попросил Штыря остаться? Чтобы о чем-то поговорить с ним наедине? Можно сделать кое-какие выводы.

– Штырь есть Штырь, – произнесла Аникс Фро, как будто это все объясняло.

Фолибор, прищурившись, взглянул на нее, но ничего не сказал.

Вернувшись в расположенный сразу за западной стеной форта лагерь, они обнаружили у костра Пледа, который готовил чай. Аникс сделала вид, будто ее сейчас вырвет, и ретировалась в палатку. Дрючок не стал ничего изображать, просто молча нырнув к себе. Перекус хотел было принести свою жестяную кружку, но, проходя мимо Пледа, похоже, передумал и направился в «Торговую таверну» чуть дальше по дороге, зажимая рукой нос и рот.

Один лишь Фолибор присел на бревно рядом со своим товарищем.

– Ну и воняет от тебя, Плед.

– Это вонь торжества.

– Нашел, значит?

– Ты удивишься, что можно найти, стоя по колено в дерьме и моче с ситом в руках.

– С ситом в руках? – переспросила Заводь, державшаяся поодаль. – И где, интересно, ты его взял?

– Одолжил у Чашки, – ответил Плед.

– А он знает?

– Ему незачем знать. Я уже потихоньку вернул сито обратно.

– Как я понимаю, мыть ты его не стал?

– Да я и сам не умывался. Где бы, интересно, я мог это сделать?

– В форте есть колодец.

– Меня бы туда все равно не пустили. Гарнизонная стража нас не любит.

Чай между тем вскипел. Фолибор достал кружку, и Плед, как воспитанный человек, прежде чем налить себе, наполнил ее до краев. Подобные жесты со стороны Пледа выглядели странно. Заводь не доверяла людям с хорошими манерами. С теми, кто доброжелателен, внимателен к окружающим и готов им помочь, полагала она, явно было что-то не так. Вне всякого клятого сомнения.

– Мы получили новый приказ, – объявил Фолибор, дуя на кружку, и, шумно отхлебнув чая, добавил: – Серебряное Озеро.

– Вот уж точно приятного мало, – заметил Плед.

– Знаю, – кивнул Фолибор. – Я сразу так и сказал, но никто даже не стал меня слушать. А капитан велел Штырю остаться и что-то обсуждает с ним с глазу на глаз.

– Еще того хуже.

– О чем и речь.

Плед надул измазанные в дерьме щеки.

– Серебряное Озеро… Это не там ли Бог с Разбитым Лицом впервые столкнулся с Малазанской империей?

– Что? – удивленно спросила Заводь.

– Я как раз собирался это добавить, – проговорил Фолибор, – но никто меня все равно не слушал.

– Плед, – Заводь рискнула шагнуть ближе, но тут же снова отпрянула, – ты о чем это толкуешь?

– Бог с Разби…

– Ты про Тоблакая, что ли? Но он возродился из пепла восстания Ша’ик. Это Семиградье, Рараку, а не какое-то гребаное Серебряное Озеро.

– До Рараку было Серебряное Озеро, – настаивал Плед. – И это не настоящий Тоблакай, а какой-то теблор. Из тех падших невежественных горных дикарей с севера. Помнишь историю про так называемую Идиотскую атаку? Ну, когда трое теблоров напали на гарнизон? Так вот, это произошло как раз у Серебряного Озера.

– Разве? Я думала, это было в Стопе Вестника.

– Стопы Вестника тогда еще даже не существовало, – объяснил Плед. – Поселенцы не добрались дальше Серебряного Озера. Нет, Идиотская атака случилась у Серебряного Озера, Заводь. И ее возглавлял тот, кто потом стал Богом с Разбитым Лицом.

– Дурные знамения, – пробормотал Фолибор, прихлебывая чай. – Перемены… следствия… нечто кипящее под обманчиво безмятежной гладью.

– И между прочим, один из тех троих считал себя псом.

Заводь ошеломленно уставилась на Пледа:

– В каком смысле?

– Трудно сказать. – Плед пожал плечами.

– Но что-то это точно значит, – заявил Фолибор.

Оба его собеседника кивнули и продолжили пить чай.

Заводь покачала головой:

– Я думала, Идиотская атака была… не знаю, лет сто тому назад… А Стопа Вестника тут явно ни при чем, – добавила она, – поскольку, как ты говоришь, этот поселок возник совсем недавно – ему лет десять, не больше. Не знаю, почему я вдруг связала одно с другим. Хотя, в конце концов, я ведь не специалист по северным поселениям, верно?

– Да уж, – согласился Плед. – Ты в этом мало что понимаешь.

– Ну и ладно, – нахмурилась Заводь. – Тебе-то уж точно без разницы, разбираюсь я в этом или нет. Суть в том, что я никогда не связывала Тоблакая с Идиотской атакой. И вообще ни с чем в Генабакисе. Говоришь, он теблор? И к какому клану он принадлежит: сунидов или ратидов?

– Ни к тому, ни к другому, – ответил Фолибор, снова подставляя кружку, которую Плед послушно наполнил чаем. – Дальше на севере живут и другие кланы, выше в горах. Суниды и ратиды – это те, кого истребили работорговцы, хотя, как оказалось, не всех. Восстание на самом деле стало освобождением сородичей. Могу предположить, что мы направляемся к Серебряному Озеру, поскольку что-то встревожило теблоров. В очередной раз.

– На этот раз их встревожил Бог с Разбитым Лицом, – сказал Плед.

– Да ты что? Разве он здесь?

– Нет, Заводь, его здесь нет. – Плед нахмурился. – По крайней мере, я об этом не слышал. Но опять-таки – кто знает, где бродят боги и чем они занимаются?

– Бог с Разбитым Лицом живет в хижине в окрестностях Даруджистана, – изрек Фолибор.

– Правда? – Заводь уставилась на него. – И какого хрена он там делает?

– Этого никто не знает, – ответил Фолибор, – но Бог с Разбитым Лицом вот уже много лет сидит на одном месте. Рассказывают, якобы он отказывается Взойти. А еще говорят, будто он лупит всех своих поклонников, стоит им лишь появиться. Угадай, к чему это ведет? К появлению новых поклонников, представь себе. Знаю, людей понять нельзя – так было, есть и будет всегда. Чем-то похоже на плохо составленный приказ. Можно велеть кому-то уйти, и человек уходит лишь для того, чтобы назавтра вернуться с другом или даже с несколькими. – Он пожал плечами.

– Но среди теблоров наверняка уже возник культ этого бога, – заметил Плед.

– Что верно, то верно, – пробормотал Фолибор.

Со стороны палатки Аникс Фро послышался громкий шорох, и из-за полога высунулась ее голова.

– Может, заткнетесь уже наконец? Я пытаюсь заснуть.

– Но сейчас середина дня, Аникс! – бросила Заводь. – Да внутри палатки свариться можно!

– Потому я и хотела, чтобы лагерь разбили с восточной стороны форта.

– Но тогда с рассветом ты просыпалась бы вся в поту, как мы тебе и говорили.

– А я вам говорила, что я ранняя пташка!

– Так иди поставь свою палатку с другой стороны форта!

– Как-нибудь без ваших советов обойдусь! – Голова убралась обратно.

Какое-то время все молчали, затем Заводь спросила у Пледа:

– Ну что, найдешь теперь надежное место для своего амулета?

– Хочешь увидеть огненный пердеж?

Капитан Грубьян расхаживал по шатру.

– И все же мне хотелось бы посмотреть, как это у вас получится.

Он остановился, глядя на сержанта Штыря. Странно было видеть перед собой настоящего бывшего сжигателя мостов, но тот выглядел совершенно обычно, не считая разве что вонючей власяницы. Грубьян всегда тайно восхищался извращенными проявлениями моды, но это было уже чересчур.

И тем не менее перед ним сидел сейчас, сгорбившись на табурете, человек-легенда, один из прославленных сжигателей мостов. Пусть и не кто-то из по-настоящему знаменитых героев, но, поскольку никого больше не осталось, то, что он был последним из выживших, уже само по себе повышало престиж Штыря в глазах окружающих. Хотя вполне вероятно, что и по значимости, предположил Грубьян, он тоже был последним. Возможно, именно этим и объяснялась крайняя неразговорчивость сержанта.

– Ну так что, вы попытаетесь?

– Полагаю, верность его под большим вопросом, капитан.

Грубьян ловко развернулся кругом и снова начал ходить туда-сюда.

– Возможно, ты удивишься, друг мой, но как раз это мало меня беспокоит. – Он снова остановился, бросив взгляд на сержанта. – И знаешь почему? – Грубьян слегка приподнял бровь. – Да, любопытство воистину не порок, и я незамедлительно его удовлетворю. Однако не могу не признать, что кое-что меня все же волнует, а именно: как бойцы моей роты примут новость.

– Примут, никуда не денутся, – ответил Штырь.

– Ага! Единогласная поддержка, стало быть? Какое облегчение!

– Они примут новость, капитан. Другое дело, смогут ли они ее пережить.

– Гм… да, вижу разницу. – Грубьян вдруг просиял. – Но что, если ты вразумишь их и успокоишь? Наверняка этого будет более чем достаточно… Ох, похоже, я тебя не убедил.

– Лично я это переживу, – помедлив, произнес Штырь.

Его полностью бесстрастная реплика не слишком успокоила собеседника.

– Ты воистину испытываешь мою веру, сержант.

– Понимаю, капитан.

Грубьян воздел к небу руки:

– Послушай! Мы снова забегаем вперед. Один мост зараз, как говорится. Итак, первый и на данный момент единственный значимый вопрос, который требует ответа прямо здесь и сейчас, мой дорогой сержант Штырь, гласит: сможете ли вы это сделать?

Штырь встал, потирая зад:

– Это будет нелегко.

– Почему?

Сержант пожал плечами:

– При первом знакомстве я приставил ему нож к горлу, капитан.

– Но это было давно, все уже в прошлом!

– А теперь вы хотите, чтобы рота под его командованием присоединилась к нам, чтобы мы слились в единое целое.

– Именно так, и разве это не поэтичное решение?

– Угу, будто глоток душевного яда.

Грубьян побелел:

– Дорогой мой, что за поэзию ты читаешь? Не важно. В нашем плачевном состоянии это остается вполне изящным решением.

– В нашем плачевном состоянии повинны именно они, если вы забыли, капитан.

– Стоит ли вспоминать старое?

Штырь уставился на Грубьяна, будто вновь усомнившись в своем командире:

– Кажется, вы что-то говорили насчет уверенности?

– Воистину. Это у Балка в крови. Мы с ним во многом похожи.

– Неужели?

– Да, мой дорогой. Положение обязывает. Некоторые добродетели остаются неизменными.

Штырь немного помолчал, а затем поинтересовался:

– А в каком он будет звании, капитан?

– Гм… хороший вопрос… Ах да, знаю. Лейтенант Балк. Звучит очаровательно, не правда ли?

– Так точно, капитан.

– Штырь, ты же понимаешь, что переговоры вести должен ты. Уж точно не я.

– Честно говоря, никак не возьму в толк, почему именно я.

– Да потому, что это был твой нож! Это ты вынудил всех разбойников сдаться.

– И что, после этого они должны были проникнуться ко мне теплыми чувствами?

– Ну… если бы ты перерезал Балку глотку…

Штырь продолжал непонимающе таращиться на капитана, пока Грубьян, вздохнув, не понял, что нужно выражаться более доходчиво. Он взглянул в глаза сержанту, и в голосе его послышался легкий холодок:

– Если бы тогда к глотке Балка оказался приставлен мой нож, сержант, то я бы отпилил ему голову.

Глаза Штыря слегка расширились. Последовала долгая пауза.

– Ладно, спрошу его, – буркнул наконец сержант.

Грубьян облегченно улыбнулся:

– Отлично, мой дорогой сержант.

Уже на пороге штабного шатра Штырь остановился и оглянулся:

– Капитан?

– Да?

– Вы когда-нибудь… марали руки подобным образом?

– Сладость небесная! Даже сосчитать не могу, сколько раз.

Штырь молча кивнул и вышел.

«Интересно, – рассеянно подумал Грубьян, – почему подобного рода признания, похоже, застигают людей врасплох? Казалось бы, шкура у солдат должна быть толстая. Любопытно, в чем тут дело».

Пожав плечами, он сел за свой стол, взял зеркало и, негромко напевая себе под нос, начал заново красить губы.