Читать книгу Тень мачехи. Том 2 - Светлана Гимт - Страница 13

Павлик, устало всхлипнув, заглянул в полутьму сквозь узенькую щёлочку двери: тусклый свет в конце коридора лежал на полу и стенах размытым пятном – лунным, зыбким, пугающим. Было страшно: вдруг пьяный дядя Слава снова заснул на кухне? Но есть хотелось так, что сводило живот – и мальчик скользнул в коридор.

В тишине спящего дома половицы не скрипели – кричали. Мальчик то замирал, то ощупывал ногой облупившиеся доски, ища самую молчаливую из них. Но таких не было – он будто шёл по клавишам расстроенной фисгармонии. Перед дверью материной комнаты не выдержал – побежал: всё казалось, что выскочит из темноты короткопалая татуированная рука, цапнет за ворот, по-хозяйски потащит к себе. А сверху пахнёт алкоголем и табаком: «Шастаешшшь, сучченышш?»

Влетев на кухню, с размаху шлепнул ладонью по выключателю – и в привычном желтоватом свете люстры, враз расставившим по местам все предметы, Павлику стало не страшно. Только обида и непонимание всё ещё сидели внутри – почему тётю Таню забрали в тюрьму, а ему не дали и слова сказать в ее защиту?.. Но всё-таки он верил, что мама ошиблась… Или её заставил дядя Слава. Или кто-то кого-то обманул.

Павлик ощупал рукой карман джинсов, убедился, что телефон лежит там. Надо снова позвонить тёте Тане, вдруг она ответит? А потом пойти в эту полицию и ещё раз рассказать, как было. Только рассказать так, чтобы поверили. Не реветь, быть смелым и сильным. И даже хорошо, что мамы рядом не будет – никто не перебьёт, не остановит… Но сначала – поесть, и еще взять немного еды с собой, потому что непонятно ведь, когда получится вернуться.

Мальчик открыл холодильник, вытащил тарелку с хлебом и колбасой – красные кружочки подсохли, налипшие на них белые крошки казались колючими. Павлик быстро слепил бутерброд и откусил от него. Торопливо жуя, ища глазами пустой пакет, он скользнул взглядом по столу. И замер, увидев фотографии. Развёл их цветным веером: ведь это тётя Таня, это она!.. И, расстегнув ворот, сунул фотки под рубашку. Они провалились к животу, туда, где сорочечную ткань перехватывал ремень джинсов – потом надо спрятать их получше, пусть останутся на память.

В коридоре скрипнуло, но мальчик не услышал. Схватив зашелестевший пакет, он попытался ссыпать в него продукты прямо с тарелки. Но они скользнули мимо – и Павлик присел, торопливо собирая с пола кусочки хлеба и колбасы.

– Кормишься, абрамгутан⁶? – хриплый бас хлестнул меж лопаток. Мальчишка съёжился. Половица жалобно застонала, прогибая хребет под тяжелой ногой взрослого.

Никандров взял со стола бутылку водки, откупорил, сделал несколько глотков. Со стуком поставил её на место. Павлик испуганно оглянулся и боком пополз в угол: таким страшным показался помутневший взгляд отчима, а ещё – кисть его левой руки, будто жившая отдельно от заторможенного тела, быстро хватавшая воздух и мявшая его, как кусок теста.

– Цапалками⁷ своими шаришь, шаришь, – Никандров стоял, покачиваясь, и говорил глухо, без выражения. – Чайник ставь, чифирять будем. Разговор есть.

Мальчик поднялся с пола и взял спички. Чиркнул первой – огонек вспыхнул было, но скукожился, едва дыша голубоватым жаром с тонкого обугленного кончика, а потом и вовсе растворился в струйке дыма. Павлик достал вторую спичку, попытался зажечь – но руки дрожали, и мальчик сломал ее. Вынул третью. А тишина за спиной густела, наливаясь предгрозовой чернотой. И становилось всё страшнее, и всё время тянуло оглянуться… потому что иначе можно было пропустить удар.

Третья спичка всё же разгорелась, и мальчик поднес ее к конфорке. Круглый синеватый венчик затрепетал вокруг чёрной, заляпанной жиром, горелки. Павлик с облегчением отступил в сторону, глядя на Никандрова. Тот уже сидел на табурете, облокотившись на стол. Под распахнутым воротом исподнего курчавились чёрные с проседью волосы. В пальцах тлела сигарета. Опухшее лицо испещрили багровые прожилки, толстые губы обмякли и блестели, будто замаслившись. Глаза, полуприкрытые веками, смотрели лениво и сонно. Но левая рука всё сжималась и разжималась, скребла по колену смуглыми волосатыми пальцами, как прилипший к месту паук. И мальчишка понял, что расслабленность отчима – сплошной обман. Что внутри у него, будто тугая скрученная пружина, сейчас звереет злость. И достаточно лишь вздоха, шага, взгляда – или их отсутствия! – чтобы эта пружина развернулась и начала калечить.

– Чайник-то поставь, фуфел! – бросил Никандров, и мальчишка отмер, торопливо взялся за железную ручку и, передвинувшись к раковине, включил воду. Теперь взрослый был прямо за спиной, и лопатки тоскливо заныли в ожидании удара – а то, что дядя Слава сейчас его изобьёт, Павлик знал точно.

Струйка воды, журча, потекла в носик чайника.

И мальчик почувствовал, как на его шею, будто кольцо удава, ложится тяжелая шершавая рука.

В тот же миг вырванный из рук чайник с грохотом врезался в гору посуды, отмокавшую в раковине, а мальчишку отбросило к холодильнику. Павлик ударился об него затылком, а плечом – о чугунную гармошку батареи, но боли не почувствовал: нужно было бежать. Расталкивая табуретки, он ужом скользнул под стол, но Никандров схватил его за ногу, потянул на себя, пьяно рыча:

– Что, ублюдок, закрыли твою защитницу, докторицу? А нехер было шавку спускать на мать твою, да на меня до кучи!

– Пусти! – брыкался Павлик. И крикнул в запале: – Пусти, козел!

– Ты кого козлом?.. – задохнулся Никандров. – Вот сучченыш! Я тя воспитаю…

– Слава, не тронь! – Павлик услышал, как завизжала мама, и понял, что хватка отчима ослабла. Нырнул под стол, скукожился, чувствуя позвоночником острую грань деревянной ножки. Всё, что он видел отсюда – это две пары ног: отчима – в коричневых шерстяных носках и белых штанах от исподнего, и матери – в клетчатых тапках, голые и бледные от холода, с каймой светлой ночнушки понизу колен и с длинным изжелта-коричневым синяком на правой голени.

– Слава, уймись! Ты слово дал его не трогать! – кричала мама, и Павлик еще больше сжался под столом. А потом сверху просыпался звонкий грохот, будто упала и покатилась по столу бутылка. Материны ноги в тапках разъехались на давно немытом полу, и сама она полетела к стене: он увидел задранный подол, рукав ночнушки и тонкую руку, поднятую к виску. А из-под пальцев, прикрывших её ухо, вырывались струйки крови: алые, быстрые, страшные… Тишина повисла на миг. А потом её разбил голос отчима – до странности спокойный, наполненный мрачным торжеством:

– Поубиваю тварей. Некому вас теперь защищать.

Мать вскочила, плеснув подолом – нога в одном тапке. Завыла тонко:

– Славочка, уймииись! Слава, не нааадооо…

Но табуретка взмыла вверх, махнув четырьмя железными подпорками, и звук был таким, будто что-то твёрдое врезалось в мягкое. Ноги матери дрогнули, подламываясь, и она упала на колени.

– Щенка давай! – голос отчима стал непривычно низким, переходящим в хриплый рык: – Тащи его, сссучка, сама тащщщи, там он!..

– Слааава, нееет!

И снова удар.

А потом ноги матери взмыли вверх и поплыли по воздуху к двери, брыкаясь над тяжело шаркающими ступнями отчима. Он вынес ее в коридор – отбивающуюся, как вертлявая кошка, орущую: «Пусти! Скот! Сволочь такая…», оставляющую на полу многоточие из алых капель. И с грохотом бросил спиной о дверь. Встал над ней, покачиваясь, и снова сказал:

– Поубиваю. Тварей.

И развернулся к мальчишке.

– Пашка, прячься! – снова заорала мама, хватаясь за майку сожителя. Павлик видел только ее ухо и щеку, залитые кровью, и белую ткань ночнушки, в которой тело матери шевелилось, как в коконе. Отчим неловко рухнул на бедро, повозился, бормоча сквозь зубы, и встал на колени. Нависнув над Мариной, медленно намотал её волосы на руку.

А мама молотила кулаками по его плечам, кричала:

– Сволота ты, всю жизнь мне испоганил!.. Не тронь, пусти меня!..

И мальчик не выдержал. Метнулся из-под стола, подхватил табуретку, и, занося её для удара, выскочил в коридор – защитить мать. Страх куда-то делся, и стало жарко, и почему-то казалось – один удар, и отчим рухнет, а они с мамой сбегут, и больше никто никогда их не обидит. Подскочив ближе, Павлик изо всех сил ударил табуреткой по спине отчима. Но тот не упал. Замер на миг, а потом повернул голову, и лицо его – страшное, брылястое, оскаленное – начало растягиваться в ухмылке.

– Смори-ка, чё! Воин, бля… – вырыгнул он, и тряхнул Марину за волосы так, что она, зашипев, выгнулась от боли.

– Пашка, уйди, ты ещё тут!.. Из-за тебя всё! – зло выкрикнула она.

Опустив её, отчим начал медленно выпрямляться. А кисть его левой руки – измазанная в крови, как хищная пасть – опять заскребла, смяла воздух. Павлик попятился, в отчаянии глянул на мать. Но она молчала. Смотрела. И не пыталась вмешаться.

Он захлопнул дверь кухни. Бросился к окну. Щелчок шпингалета, дребезг стекла, холод в лицо. Нога на батарею, рука – за подоконник, вскарабкаться… Но злая рука цапнула штанину, потащила мальчишку назад:

– Не уёдёшшшь, сучччёнышшш…

Павлик лягнул его – бешено, что есть силы. Пятка ударила в мягкое, и отчим взвыл, на миг ослабив хватку. А мальчишка вывалился прямо в промозглый мартовский ветер.

– Кууудаа?!.. Стооой, бл…

Но Павлик бежал по мартовскому снегу, как был – в носках, джинсах и тонкой рубашке, под которой подпрыгивали и шуршали фотографии женщины, что так его любила.

А город спал, и в округе не горело ни единого фонаря. До ближайших домов еще предстояло добраться, да и там – что ждёт? Закрытые подъезды. Равнодушные люди. И тёти Тани нет, чтобы помочь. Но мальчишка бежал по снегу, потому что оставалось только одно – бежать.

…Он не видел, как на полу оставленной им квартиры обмякла бледная, истерзанная женщина. Как сожитель, в последний раз ударив ее ногой, прошел в комнату и, что-то пьяно бормоча, навзничь рухнул на диван. Как почернела и свернулась алая кровь на полу.

А ещё он не видел, как в кухню влетел ветер. Как пронёсся по квартире, заглядывая в каждую щель – и везде находя мусор, грязь, вонь, затаённую зависть и злобу. Как куснул за щёку спящего мужчину и царапнул по оголившейся ноге женщины, лежащей без сознания. Как взобрался на подоконник, замер, глядя на мальчишечьи следы, убегающие от дома. А потом надул парусом голубую занавеску, висящую у раскрытого окна рядом с плитой – и окунул её в пламя горелки. Желтый голодный огонек побежал по ткани, будто пробуя на вкус. Вспыхнул, превратив занавеску в пылающее полотно. Становясь всё голоднее, лизнул стену – прогнившую деревянную стену с выцветшими, сухими от времени, бумажными обоями.

И глухо заурчал, вгрызаясь в неё.