Читать книгу Жизни и реальности Сальваторе - Татьяна Шевченко - Страница 10

Perdone. Вот пришли к нам, все в бисере, кем-то перед ними размётанном. Я стоял, свою красавицу крутобокую к себе прижимая, и солнце в её дереве играло, будто лучик в женских глазах застрял да расцветил их медовым да переливчатым, да осколочек-то в твоём сердце оставил. Балда точно так же замер зайцем, карлицу свою к себе прижимая. А боровы бисерные щёки дуют, свои собственные трубы да гитары похотливо поглаживают, на великанов, с собой приведённых, кивают.

– Наше теперь место, – говорят. – Дорогу сюда забудьте, ежели инструменты да кости дороги.

Балда побелел, что твой покойник, и как закричал:

– Вы от этих! Вы не хотите, чтобы мы звук живой людям несли!

И давай молоть, воздух войдёт – три слова чепушиные выйдут. Балда и есть.

Господа бисерные переглядываются, не разумея, только брови кустистые, под которыми и я бы спрятаться сумел, сдвинули, злобу в его словах распознав. Ах, мамма мия, ещё немного, и место своё потеряем, с таким трудом добытое!

Me calenté la cabeza[4], прежде чем я нашёл его, так-то.

Жители С.-М. не любят музыкантов, величают их нахлебниками да пустомелями. Своими глазами видел, как заезжего певца, что на площади напротив храма обосновался, гнали палками да тряпками погаными, тьфу, темнота. Своих терпят, но пока не решат, что хватит. Так и сказал мне почтенный гражданин с печальными усами: «Чичо», да, вот прямо так и сказал: «Чичо, что же вы не займётесь по вечерам достойным делом – забастовкой или листовкой?».

А как скажешь, что дело моё – достойнее некуда, ибо рожи у всех смурные, сморщенные да жёлтые? Заиграешь – разгладятся, улыбнутся; глядишь, уже и ругань трещит меньше, и страх над людьми не висит. Ай, что перед дураками бисер кидать! Помыкался я, помыкался, да и встал у одного из входов под землю. А что? Нежити в Умбрии немало, говорят, внизу уже целый город катакомб выстроили: солнечного света боятся, а управлять-то надобно. Да, власть в нашем бедном городе у нежити, и люди, конечно, спят и видят, как бы от них избавиться, и по вечерам вместо веселья шепчутся, планы строят. Потому и песен в городе нашем мало; как тут петь да плясать, когда по вечерам кишки города нашего изрыгают да множат упырей голодных?

Но слушайте, дорогие да позолоченные: али песня не знак, что душа города жива, не сдаётся смерти? Али верные слова не выстоят супротив слов и клыков упырей? Али они не флаг? Да ещё и дело прибыльное, звонкий золотой получаем – и нам польза!

Вот и встал я у входа, и начал играть. Там мне никто слова сказать не смел; да и потом молчали, porque[5] со мной на кулаках выяснять бесполезно, а иначе они не умеют. Так и притерпелись, даже нравиться стало, что такой Чичо-музыкант у них есть.

Правда, потом второй появился. Играл я, пел, а Бальтасар с семьёй мимо шёл, к костям скалящимся спускался, честь им воздать да двоюродного деда помянуть. Да как заслышал, так встал рядом, заслушался, да и выпалил, что сам только из Рима, на скрыпках играть умеет. Ну а я что? Я что твой учёный, мне докажи да покажи, что ты там играть умеешь, а коль не хочешь – так и болтать нечего. Слово за слово, так и принёс он свою плаксивую, тут-то мы её смеяться и научили, всем на потеху.

Так и собирались три дня в честной неделе с тех пор, вон городские и слова не говорят, Чичо знают.

А тут вон, прилепились похуже навоза к каблуку.

Тьфу, кромешные! Что же делать? Что же делать? В драку пуститься, трубы в горла повбивать, дабы пэрдэли трелями?

Нет, не поможет, но Балда должен замолчать, это всякий дурак видит.

Я красавицу свою опустил и за плечи Балду затряс, вырваться не давая:

– Бальтасар, mantén la calma, – Балда дёрнулся, вырываясь из моих рук:

– Ах ты, клыкастым продался?

– Mantén la calma, – повторил я и замахнулся. Балда руки-то поднял, голову свою драгоценную закрывая, и замолчал со страху. В молчаньи вожделенном и бисерные слово вставили: «Очень приятно иметь дело с благоразумным человеком». Но никак не мог согласиться Чичо с таким курьёзным заявлением!

– Я не благоразумный человек, а благоразумный менестрель. А знаете, что это значит? Вы знаете, почтенные господа, вы ведь сами музыканты!

Запереглядывались бисерные боровы: конечно, не знают, приезжие они, с вампирьей властью паразитной не сталкивались. Все мёртвые – пьявки (как и некоторые музыканты) – это вам Чичо не соврёт. Да и ещё и повторит: пьявки! ибо кормятся за счёт людей добрых, что жизнь растягивают, как пасту, в смерть не бросаясь, что добрые дела во благо города совершают. А придёт паразит, что твой волк на овец, хрум! И no этих добрых дел, а порой и no человека, коль убежать не успел. Только и умеют, что всё доброе рушить да тем гордиться.

Да что-то отвлёкся я, не о том сказываю. Продолжил я слово держать, начал сказки сказывать:

– Я, господа хорошие ребяты, договор с вампирами заключил. Это их место, а мы их la musica, и коли хотите согнать нас и звонкую монету получать за музыку самим, побеседуйте-ка хорошенько с ними.

– С вампирами?

– А с кем ещё? Чья это земля, вы думали?

Господа стрельнули друг в друга взглядами бисерных глазок. Великаны, над их спинами возвышавшиеся, шпилем Санта-Марии-Нашенте залюбовались, особенно белым в этот ясный синий день. Эх, разделил бы я с ними зрелище, да занят был – боровам в бисере кивал. Они носы сморщили, пальчиками погрозили, под белы рученьки великанов подхватили и пропали, что твои черти. Балда рот кривил, за щёку держась.

– Disparatado, – ох, каюсь, другое хотел я сказать, да сдержался: знал Балда немного и мой язык, мог и выкинуть что-нибудь, и я настрочил: – Ты действительно думал, что остановишь их los обличительными речами?

– Ты действительно заключил союз с… – Балда кинул огненный взор в сторону проходящих мимо, – этими?

Глаза мои закатились, узрев с той стороны свет и огнь ада глупцов. Понизив голос, разъяснил я молодому да неопытному:

– Солгал я, понял? Иначе не отстали бы, инструменты б побили да отправили бы в катакомбы на собственных костях играть. А вампиры здесь сила, их боятся. Понял или нет?

– Ну да, сила, – лицо Балды выразило более «да ну», чем «ну да», но меня возрадовало, что зла он боле не держит. – Понял. Давай играть, что ли? Скоро совсем темно станет.

Я почуял взгляд и, увидев стоявшего неподалёку человека-слушателя, кивнул ему. Взял аккорд за своей пятиструнной девице, эх, пусть в пляс идут дома, и разбрасывают камни, пусть о нас идёт молва вплоть до носа божества, но не далее – ибо свобода каждого заканчивается там, где начинается чей-то нос!

И запел я, эх, запел, так, что в катакомбах услыхали:

Горожане, не будь дураками, остановились, про скалящиеся кости забыв, и ну хохотать! Ясно всякому, кто здесь жирный свин и почему он пьявка! А кому не ясно, пусть темноты дождётся, когда estos твари выйдут из замков да катакомб. У-у-у, los bastardos!

Какая-то женщина презрительно фыркнула: мол, поэзия ваша нижайшего уровня! И гордо так пошла, задком хилым вихляя, в лапы к мёртвым. Я ей вслед sinhueso[6] показал, и горожане ну пуще прежнего хохотать!

Не то, чтобы я был сильно доволен тем, что у меня получалось, – лавры Гомера и не прельщали, так-то, – но песню я здесь и сейчас придумывал – и горожане сие знали – и для столь скорого на расправу сочинительства выходило весьма недурно.

Балтасар на миг отвернулся от горожан. Он заговорщицки улыбался, мол, Чичо, в высокую поэзию это не возьмут, так а я что? Для себя сочиняю, а? Para la buena gente[7] сочиняю я, вон, стоят, ухмыляются, что твои коты. За подобные песни можно и отхватить – от тех же упырюг – но как сладок подъём духа в загнанном и убитом городе!

Ради этого стоит стоять здесь хоть десять лет каждый вечер.