Читать книгу Эта ласковая земля - Уильям Крюгер - Страница 4

Имя крысе дал Альберт. Он назвал ее Фариа.

Крыса была старой, серой в белую крапинку. Она почти всегда жалась к стенам крошечной камеры, когда семенила в угол, куда я клал несколько крошек жесткого сухаря, из которого состоял мой ужин. Ночью я ее вообще не видел, но слышал тихое шуршание соломы, когда она двигалась от широкой щели между угловыми блоками по полу, хватала крошки и возвращалась тем же путем. Когда луна оказывалась напротив узкой щели, бывшей единственным окном, и ее свет падал на камни восточной стены, мне иногда удавалось уловить отблеск на худеньком тельце Фариа, его шкурка сверкала приглушенно серебристым цветом, а свисающий тонкий хвост казался добавленным не к месту во время сотворения.

В первый раз, когда меня посадили в место, которое Брикманы называли тихой комнатой, вместе со мной заперли и моего старшего брата Альберта. Ночь выдалась безлунной, в крохотной камере было темно, хоть глаз выколи, постелью нам служила тонкая соломенная подстилка на земляном полу. Дверь представляла собой огромный прямоугольник ржавого железа с прорезью для тарелки, на которой никогда не было ничего, кроме одного жесткого сухаря. Я перепугался до смерти. Позже Бенни Блэквел, сиу из Роузбада, рассказал нам, что когда-то Линкольнская школа для индейцев была военным форпостом и называлась форт Сибли, а тихая комната служила карцером. В те дни в ней держали воинов. Во времена, когда туда попали мы с Альбертом, там держали только детей.

Тогда я ничего не знал о крысах, кроме сказки про Гамельнского крысолова[2], который избавил город от грызунов. Я думал, что это грязные животные, которые едят все подряд и, может, даже съедят нас. Альберт, который был на четыре года старше и намного умнее, сказал, что люди больше всего боятся того, чего не понимают, и если тебя что-то напугало, надо узнать это поближе. Это не значит, что оно перестанет быть страшным, но с известным страхом справиться легче, чем с тем, который ты навоображал. И вот Альберт дал крысе имя, потому что имя делало ее не просто крысой. Когда я спросил, почему Фариа, он сказал, что это из книги «Граф Монте-Кристо». Альберт любил читать. Мне же нравилось сочинять собственные истории. Когда меня сажали в тихую комнату, я кормил Фариа крошками и придумывал сказки про него. Я прочитал о крысах в потрепанной «Британской энциклопедии» со школьной библиотечной полки и обнаружил, что они умные и социальные. За множество ночей, проведенных в изоляции тихой комнаты, я стал считать маленького зверька другом. Фариа. Крыса исключительная. Спутник неудачников. Товарищ по заключению в мрачной тюрьме Брикманов.

В ту первую ночь нас с Альбертом наказали за возражения миссис Тельме Брикман, директрисе школы. Альберту было двенадцать, а мне восемь. Мы оба были новичками в Линкольнской школе. После ужина – водянистого безвкусного рагу, в котором плавало всего несколько кусочков моркови и картошки, что-то зеленое и склизкое и малость свиных хрящиков, – миссис Брикман села во главе большой столовой и рассказала всем детям сказку. Большинство ужинов заканчивалось одной из сказок миссис Брикман. Обычно в них содержался некий моральный урок, который она считала важным. После она спрашивала, есть ли вопросы. Позже я понял, что это было тщеславие, создание видимости, будто с ней возможен диалог, разговор между разумным взрослым и разумным ребенком. Тем вечером она рассказывала сказку про состязания черепахи и зайца. Когда она спросила, есть ли вопросы, я поднял руку. Она улыбнулась и обратилась ко мне:

– Да, Оди?

Она знала мое имя. Я был в восторге. Среди моря детей, которых было так много, что я не надеялся когда-нибудь запомнить имена всех, она помнила мое. Я еще подумал: это потому, что мы новенькие, или потому, что мы самые светлокожие в просторном помещении, полном индейских детишек.

– Миссис Брикман, вы сказали, что смысл истории в том, что быть ленивым плохо.

– Это так, Оди.

– Я думал, что смысл в том, что выигрывает медленный и упорный.

– Не вижу разницы.

Ее голос звучал строго, но не резко, до поры до времени.

– Миссис Брикман, папа читал мне эту историю. Это одна из басен Эзопа. И он сказал…

– Он сказал? – Теперь что-то в ее манере говорить изменилось. Как будто она пыталась выкашлять застрявшую в горле рыбную кость. – Он сказал?

Миссис Брикман сидела на высоком табурете, чтобы ее было видно всем в столовой. Она слезла с табурета и пошла между длинными столами – девочки с одной стороны, мальчики с другой – к тому месту, где сидели мы с Альбертом. В абсолютной тишине огромного помещения я слышал скрип, скрип ее резиновых подошв по старым половицам. Мальчик рядом со мной, имени которого я еще не знал, отодвинулся, словно стремясь оказаться подальше от места, куда вот-вот ударит молния. Я бросил взгляд на Альберта, и он покачал головой, показывая, чтобы я молчал.

Миссис Брикман встала надо мной.

– Он сказал?

– Д-д-да, мэм, – ответил я, заикаясь, но не менее почтительно.

– И где он?

– В-в-вы знаете, миссис Брикман.

– Мертв, вот где. Его больше нет, чтобы читать тебе истории. Теперь ты слушаешь мои истории. И они значат то, что я говорю. Понятно?

– Я… я…

– Да или нет?

Она наклонилась ко мне. Она была стройной, с нежным овальным личиком жемчужного цвета. Ее глаза были зелеными и острыми, как молодые шипы на розовом кусте. Длинные черные волосы она носила распущенными и расчесывала, пока они не становились мягкими, как кошачья шерстка. От нее пахло тальком и – еле уловимо – виски, эти ароматы с годами станут мне хорошо знакомы.

– Да, – сказал я как никогда тихо.

– Он не хотел проявлять неуважение, мэм, – вмешался Альберт.

– Я с тобой разговариваю?

Зеленые шипы ее глаз воткнулись в моего брата.

– Нет, мэм.

Она выпрямилась и обвела столовую взглядом.

– Еще вопросы?

Я думал – надеялся, молился – что на этом все и закончится. Но в тот вечер мистер Брикман пришел в спальню и вызвал нас с Альбертом. Мужчина был высоким, худощавым и красивым, по мнению многих женщин в школе, но я видел только его огромные черные зрачки. Он напоминал мне змею с ногами.

– Мальчики, сегодня вы спите в другом месте, – сказал он. – Идите за мной.

В ту первую ночь в тихой комнате я почти не сомкнул глаз. Стоял апрель, и гулявший по пустошам Дакоты ветер еще был холодным. Со смерти папы не прошло и недели. Наша мама умерла за два года до этого. В Миннесоте у нас не осталось ни родни, ни друзей – никого, кто знал бы или волновался о нас. Мы были единственными белыми мальчиками в школе для индейцев. Что может быть хуже? Но потом я услышал крысу и остаток долгой темной ночи до рассвета жался к Альберту и железной двери, подняв колени к подбородку, не скрывая слез, которые видел только Альберт и до которых все равно никому, кроме него, не было дела.

Между первой ночью и той, что я только что провел в тихой комнате, прошло четыре года. Я подрос, изменился. Прежний испуганный Оди О’Бэньон давно умер, как мама с папой. Нынешний Оди имел склонность к бунту.

Услышав, что в замке повернулся ключ, я сел на соломенной подстилке. Железная дверь распахнулась, и внутрь ворвалось утреннее солнце, на мгновение ослепив меня.

– Наказание истекло, Оди.

Еще не видя лица, я с легкостью узнал голос. Герман Вольц, старый немец, который заведовал столярной мастерской и был младшим воспитателем у мальчиков. Мужчина стоял в дверном проеме, на мгновение загородив слепящее солнце. Он смотрел на меня сверху вниз сквозь толстые очки с мягким и сожалеющим выражением на бледном лице.

– Она хочет тебя видеть, – сказал он. – Я должен привести тебя.

Вольц говорил с немецким акцентом, поэтому его «ч» и «ж» звучало как «ш», а «в» как «ф». Получалось: «Она хошет тебя витеть. Я толшен привести тебя».

Я встал, сложил тонкое одеяло и повесил его на приделанный к стене прут, чтобы им мог воспользоваться следующий ребенок, который займет эту комнату, зная, что скорее всего это снова буду я.

Вольц закрыл за нами дверь.

– Хорошо спал? Как твоя спина?

Часто заключению в тихой комнате предшествовала порка, и прошлый вечер не стал исключением. Спина болела от рубцов, но говорить о них не было смысла.

– Мне снилась мама, – сказал я.

– Правда?

Тихая комната была последней в ряду комнат в длинном здании, которое когда-то служило гауптвахтой форта. Остальные помещения – бывшие камеры – превратили в кладовки. Мы с Вольцем прошли по старой гауптвахте и пересекли двор по направлению к двухэтажному административному зданию из красного камня в окружении величественных вязов, которые посадил первый комендант форта Сибли. Деревья отбрасывали на здание тень, отчего внутри всегда царил полумрак.

– Значит, хороший сон? – спросил Вольц.

– Она плыла по реке в лодке. Я тоже сидел в лодке и пытался догнать ее, увидеть ее лицо. Но как бы быстро я ни греб, она все время оказывалась далеко впереди.

– Не похоже на хороший сон, – сказал Вольц.

На нем были чистый полукомбинезон и голубая рабочая рубаха. Его огромные руки, покрытые шрамами и порезами из-за работы, висели по бокам. На правой не хватало половины мизинца – результат происшествия с ленточной пилой. За глаза некоторые дети называли его Четыре-С-Половиной, но не мы с Альбертом. Столяр-немец всегда был добр к нам.

Мы вошли в здание и направились прямиком к кабинету миссис Брикман. Она сидела за большим столом, за ее спиной располагался каменный камин. Я несколько удивился, увидев в кабинете Альберта. Он стоял навытяжку рядом с ней, как солдат по команде «смирно». Лицо его ничего не выражало, но глаза говорили мне: «Осторожнее, Оди».

– Благодарю, мистер Вольц, – сказала директриса. – Можете подождать снаружи.

Развернувшись, Вольц положил руку мне на плечо мимолетным жестом, за который я был благодарен.

– Ты меня беспокоишь, Оди, – заговорила миссис Брикман. – Я начинаю думать, что твое время в Линкольнской школе подходит к концу.

Я не был уверен, что это значит, но не думал, что это так уж плохо.

Директриса была в платье своего любимого черного цвета. Я однажды слышал, как мисс Стрэттон, учительница музыки, говорила другой учительнице, что это потому, что миссис Брикман одержима своей внешностью и считает, что черный стройнит. Это действовало, потому что директриса напоминала мне не что иное, как длинную тонкую рукоятку кочерги. Ее пристрастие к этому цвету породило прозвище, которым пользовались все, когда она не слышала, – Черная ведьма.

– Оди, ты понимаешь, что я имею в виду?

– Не уверен, мэм.

– Несмотря на то, что вы не индейцы, шериф попросил нас принять вас с братом, потому что в государственном приюте не было мест. И мы это сделали по доброте душевной. Но для такого мальчика, как ты, Оди, есть другой вариант. Исправительный дом. Ты знаешь, что это такое?

– Знаю, мэм.

– И ты хочешь, чтобы тебя туда отправили?

– Нет, мэм.

– Так я и думала. Тогда, Оди, что ты будешь делать?

– Ничего, мэм.

– Ничего?

– Я не буду делать ничего, чтобы меня туда отправили, мэм.

Она положила руки на стол, одну поверх другой, и широко расставила пальцы, так что они образовали на полированном дереве нечто похожее на паутину. Она улыбнулась мне, как только что поймавший муху паук.

– Хорошо. Хорошо. – Она кивнула на Альберта. – Тебе надо больше равняться на брата.

– Да, мэм. Я буду стараться. Можно мне забрать гармонику?

– Она очень дорога тебе, верно?

– Не особенно. Просто старая губная гармоника. Мне нравится играть. Помогает держаться подальше от неприятностей.

– Кажется, подарок твоего отца.

– Нет, мэм. Я просто нашел ее где-то. Даже уже и не помню где.

– Занятно. Альберт сказал, что это подарок вашего отца.

– Видите? – пожал я плечами. – Не настолько важная, чтобы запомнить, откуда она взялась.

Миссис Брикман внимательно посмотрела на меня, потом сказала:

– Очень хорошо.

Она достала из кармана платья ключ, отперла ящик стола и достала гармонику.

Я потянулся за ней, но директриса отодвинула ее назад.

– Оди?

– Да, мэм?

– В следующий раз я заберу ее навсегда. Ты понял?

– Да, мэм. Понял.

Она отдала мне гармонику, и ее длинные пальцы коснулись моей руки. Я собирался, как только вернусь в спальню, воспользоваться хозяйственным мылом в душевой и скрести эту руку до крови.