Читать книгу Сочинения - Уильям Теккерей - Страница 15

Дядюшке так и не простили участия в походе Претендента в 1745 году, и поскольку приговор не был с него снят, он не мог вместе с любящим племянником воротиться в страну наших предков; доброго старого джентльмена ждали здесь если не казнь через повешение, то в лучшем случае гадательное прощение после долгой и томительной отсидки. И так как во всех моих житейских затруднениях я привык опираться на его опыт, то и обратился к нему в эту критическую минуту, испрашивая у него совета в вопросе моей женитьбы на вдове. Я сообщил ему про ее сердечные дела, как они описаны в предыдущей главе, рассказал, что она отличает юного Пойнингса и забыла старого поклонника, и в ответ получил письмо, богатое мудрыми указаниями, коими не преминул воспользоваться.

Добрый шевалье в первую очередь поведал мне, что он перешел на квартиру и стол в монастырь миноритов в городе Брюсселе и подумывает о спасении души, собираясь уйти от света и отдаться суровому подвижничеству. Относительно же прелестной вдовы писал: «Если женщина так богата и отнюдь не дурна собой, не удивительно, что около нее толкутся поклонники; а как она и при жизни супруга поощряла твои ухаживания, то отсюда следует, что ты не первый, кому она оказывала столь лестное предпочтение, и, надо думать, не последний.

Кабы не подлый приговор, висящий у меня на шее, – писал он дальше, – и не решение удалиться от мира, погрязшего в грехе и суете, с радостью поспешил бы я к тебе, мой мальчик, дабы помочь в столь щекотливом деле, когда решается твоя судьба, ибо, чтобы довести его до счастливого конца, мало твоего испытанного мужества, нахальства и смелости, в коих среди сверстников ты не знаешь равного (что до «нахальства», оставляю его на дядюшкиной совести, – как известно, я всегда отличался редкой скромностью); но если у тебя и хватает смелости для выполнения задуманного, то нет изобретательности; ты не способен начертать план действий, последовательно и неуклонно ведущий к цели, требующий трудов и времени для претворения в жизнь. Тебе бы и в голову не пришла та блестящая идея насчет графини Иды, которая едва не сделала тебя владельцем величайшего состояния в Европе, если бы не совет и опыт бедного старика, который ныне сводит последние счеты с миром, готовясь проститься с ним навеки.

Что касается графини Линдон, то мне не известно, каким манером ты собираешься ее покорить, и в то же время я лишен возможности изо дня в день, смотря по обстоятельствам, давать тебе разумные советы. Я могу лишь набросать общий план действия. Судя по письмам, какие слала тебе эта глупая женщина в самую горячую пору вашей переписки, оба вы изощрялись в выспренних излияниях, и особенно щеголяла этим ее милость; она – синий чулок и обожает всякую писанину; обычной темой ее был несчастный брак (излюбленный припев всех женщин). Помнится она все жаловалась на судьбу, связавшую ее с недостойным.

Я не сомневаюсь, что среди вороха хранящихся у тебя писем найдется немало таких, которые могут ее опорочить. Просмотри их внимательно и выбери те, что подходят для этой цели, да пригрози, что ты это сделаешь. Сперва обращайся к ней уверенным тоном возлюбленного, предъявляющего свои неоспоримые права. А не станет отвечать, протестуй, ссылаясь на прошлые обещания, приводи доказательства ее былой склонности, угрожай отчаянием, злодейством, местью, если она окажется неверна. Испугай ее – ошеломи каким-нибудь дерзким поступком, пусть видит, что ты на все решился. Да что учить ученого! Твоя шпага прославилась на всю Европу, о твоей храбрости рассказывают чудеса, потому-то леди Линдон и удостоила тебя заметить. Пусть о тебе заговорит весь Дублин: удиви их там роскошью, смелостью, безрассудством! Эх, жаль, меня нет с тобой! Я бы сделал тебе репутацию, до какой ты ввек не додумаешься, – у тебя просто не хватит воображения! Но что об этом толковать, разве я не отрешился от мира и его суеты?»

Советы дядюшки, как всегда, заключали в себе бездну здравого смысла, потому-то я и привожу их здесь, опуская пространные описания его молитвенных бдений и покаяний, каковые занимали его теперь превыше всего, а также конец письма, посвященный, как всегда, истовым молитвам о моем обращении в правую веру. Ибо дядюшка неизменно прилежал к своему исповеданию, я же, как человек долга и твердых принципов, держался своего; а если так смотреть, безразлично, что одна религия, что другая.

Следуя этим указаниям, я написал леди Линдон, известил ее о своем приезде и, назвавшись самым преданным ее почитателем, попросил дозволения нарушить ее печальное затворничество. Когда же на письмо мое не отозвались, написал вторично, вопрошая, неужели она презрела былое и того, кого дарила своей близостью в некую счастливую пору? Неужто Калиста забыла своего Евгенио? С тем же слугой я послал маленькую шпагу для лорда Буллингдона, а также записку на имя его гувернера; кстати, у меня хранился вексель почтенного магистра, не припомню уж, на какую сумму, во всяком случае, бедняге не доставило бы удовольствия, если бы я его подал к взысканию. В ответ пришло письмо от секретаря миледи, где значилось, что леди Линдон слишком потрясена недавней тяжелой утратой, чтобы видеть кого-либо, кроме ближайших родственников; в записке же моего друга-гувернера пояснялось, что юный родственник, в чьем обществе госпожа обрела утешение, не кто иной, как милорд Джордж Пойнингс.

Это-то и повело к моей ссоре с молодым джентльменом. В первый же его приезд в Дублин я вызвал его на дуэль.

Когда весть о поединке достигла вдовы в замке Линдон, газета, по словам моего осведомителя, выпала у нее из рук. «Чудовище! – воскликнула она. – Он не остановился бы и перед убийством, с такого станется!» – а маленький лорд Буллингдон, обнажив шпагу, ту самую, что я ему подарил, – этакий щенок! обещал разделаться с негодяем, покусившимся на жизнь кузена Джорджа. Когда же мистер Рант открыл ему, чей это подарок, проказник поклялся, что все равно меня прикончит! Вот зловредный бесенок – как я, бывало, его ни умасливал, он все равно глядел на меня волком.

Ее милость ежедневно слала гонцов справляться о здоровье лорда Джорджа, и в надежде, что, испугавшись за его жизнь, она непременно прискачет в Дублин, я решил схитрить: устроил так, чтобы ей сказали, будто мистер Джордж в тяжелом состоянии; будто ему день ото дня все хуже и будто Редмонд Барри, опасаясь дурных для себя последствий, скрылся неведомо куда. Об этом исчезновении я даже поместил заметку в местном «Меркурии», хотя отбыл всего-навсего в город Брей, где жила матушка и где, на случай грозивших мне неприятностей, я мог рассчитывать на гостеприимство.

Те мои читатели, в ком силен голос сыновнего долга, пожалуй, удивлены, что я еще не описал своей встречи с любезной матушкой, которая столь многим для меня жертвовала в моей ранней юности и к которой, как преданный и любящий сын, я должен был чувствовать искреннее и нерушимое уважение.

Но у джентльмена, вращающегося в высших кругах, существуют многообразные светские обязанности, перед коими должны отступить на второй план личные чувства и привязанности; а потому, вскоре после моего приезда, я уведомил миссис Барри о моем возвращении, выразил ей свою сыновнюю любовь и преданность и обещал лично их засвидетельствовать, как только мне позволят мои дублинские дела.

Нечего и говорить, что дел этих было немало. Мне предстояло купить лошадей, устроиться в новой квартире и начать светскую жизнь. Едва стало известно, что я покупаю лошадей и собираюсь жить на широкую ногу, ко мне хлынул такой поток посетителей, как знатных, так и незнатных, и посыпалось столько приглашений к обеду и ужину, что все ближайшие дни я и думать не мог о поездке к миссис Барри, хоть и рвался к ней всей душой.

А между тем, узнав о моем прибытии, добрая душа решила устроить пир и позвала своих скромных брейских знакомых; к сожалению, в назначенный день мне пришлось поехать к лорду Бэллирегету (по приглашению, полученному значительно позднее), и я вынужден был нарушить свое обещание быть у миссис Барри на ее скромном празднестве.

Чтобы подсластить обиду, я послал ей атласный сак и бархатную робу, купленные в лучших дублинских модных лавках (матушке я, конечно, написал, что привез их для нее из Парижа), но нарочный, который доставил эти свертки в Брей, тут же вернулся с моими дарами, с разорванным чуть ли не до пояса атласным саком. Я понял и без объяснений, что моя добрая родительница чем-то недовольна; и в самом деле, по словам моего посланца, она, выйдя за порог, задала ему жестокую трепку и, уж, верно, не постеснялась бы оттаскать за уши, если б ее не удержал какой-то господин в черном сюртуке, – судя по описанию, не кто иной, как мистер Джоуле, ее клерикальный друг.

Прием, оказанный моим подаркам, внушил мне скорее страх, чем радость в предвкушении близкого свидания и еще на несколько дней отдалил мой приезд. Я отправил миссис Барри смиренное и подобострастное послание, но не получил ответа, хотя не преминул описать, как по дороге сюда я посетил Барривилль и другие заветные места, взлелеявшие мою юность.

Признаюсь без ложного стыда, миссис Барри единственное человеческое существо, внушающее мне страх и трепет. Я помнил ее бешеные вспышки гнева в бытность мою ребенком и еще более бурные и тягостные сцены наших примирений и, чем отправляться самому, не нашел ничего лучшего, как послать к ней моего фактотума Улика Брейди. По рассказам кузена, он был удостоен такой встречи, что не отважился бы поехать вдругорядь даже за двадцать гиней; его выгнали из дому со строгим наказом сообщить мне, что мать отреклась от меня на веки вечные. Родительское проклятие произвело на меня сильное впечатление, – я всегда был почтительнейшим сыном, – и я решил поехать к ней возможно скорее и грудью встретить неизбежные сцены и упреки в чаянии последующего примирения.

Как-то я принимал у себя цвет местной знати. Провожая по лестнице моего приятеля-маркиза и светя ему восковыми свечами, я увидел на приступке женскую фигуру, закутанную в широкий серый плащ. Я подумал, что это нищая, и подал ей монету, а затем, простившись с гостями, поторопился захлопнуть дверь. Уходя, я видел, что мои подгулявшие приятели окружили незнакомку и стали над ней подшучивать. Потом я с горечью и стыдом узнал, что незнакомка в капюшоне была не кто иная, как моя мать. Из гордости она поклялась, что никогда не переступит моего порога, но материнское сердце не камень: не в силах бороться с желанием увидеть сына после стольких лет разлуки, она закуталась в плащ, делавший ее неузнаваемой, и стала у моего подъезда. Теперь, наученный горьким опытом, я знаю, что мать – единственная женщина, которая никогда не обманет мужчину, единственная, чья любовь выдержит любое испытание. Представьте себе, какие часы провела добрая душа, стоя одна под открытым небом и прислушиваясь к веселому гомону, долетавшему из моих окон, к звону стаканов, взрывам смеха, нестройному пению и громкому «ура».

Когда после стычки с лордом Джорджем мне пришлось на время скрыться, я подумал, что вот прекрасный случай помириться с моей доброй матушкой; зная, что я в беде, она не откажет мне в убежище. Предупредив ее с нарочным, что у меня была дуэль, что мне грозят неприятности и необходимо на время скрыться, я спустя полчаса отправился следом и на сей раз не мог пожаловаться на прием. Босоногая девка, состоявшая в услужении у миссис Барри, проводила меня в пустую комнату, и вот дверь распахнулась, и матушка бросилась ко мне на шею с такими восторженными воплями и неудержимым ликованием, что этой сцены не описать словами, и только женщина, которая после двенадцатилетней разлуки держит в объятиях свое единственное дитя, в силах себе это представить.

Единственный человек, для которого наша дверь не была закрыта во время моего посещения, был его преподобие мистер Джоулс, матушкин духовный наставник; впрочем, сей джентльмен и не потерпел бы отказа. Придя, он первым делом смешал себе ромового пуншу, который, видимо, привык вкушать за счет моей доброй матушки, после чего громко крякнул и приступил к душеспасительной беседе на тему о моей греховной жизни, а особливо, о последнем ужасном деянии.

– Что вы заладили «грех да грех», – накинулась на него матушка; она сразу же вспыхнула, едва затронули ее сына. – Все мы грешники – сами же вы, мистер Джоуле, преподали мне эту истину неизреченной мудрости. А как же, по-вашему, должен был поступить бедный мальчик?

– Я посоветовал бы джентльмену воздерживаться от спиртного и избегать ссор, кои приводят к греховным поединкам, – ответствовал священник.

Но матушка пресекла его рацеи, заявив, что такое поведение пристало его сану и званию, но не представителю рода Брейди и Барри. Она даже радовалась, что я проткнул шпагой сына английского маркиза. И чтобы утешить ее, я рассказал ей о десятке других моих поединков, – кое-какие из них известны читателю.

Хоть я и пустил слух о тяжелом состоянии моего противника, жизнь его была вне опасности, и у меня не было особой надобности прятаться. Но так как матушка этого не знала, она забаррикадировала все окна и двери и выставила бессменный караул в лице босоногой девки Бетти, наказав ей при первом же появлении констеблей бить тревогу.

Я ожидал только моего кузена Улика, который должен был привезти мне желанную весть о прибытии леди Линдон; и, признаюсь, немало обрадовался, после двухдневного строгого заключения в Брее, за время которого я порассказал матушке все мои многообразные похождения и уговорил ее принять отвергнутые платья вместе со значительной прибавкой к ее более чем скромному пенсиону, которую я был счастлив ей предоставить, – признаюсь, я немало обрадовался, увидев отступника Улика Брейди, как назвала его матушка, подкатившего к крыльцу в моей карете; он привез нам приятные новости: матушке о том, что для молодого лорда миновала опасность, а мне, что графиня Линдон прибыла в Дублин.

Как жаль, что опасность так скоро миновала, – посетовала матушка сквозь слезы, – не будь этого, ты бы еще погостил у старухи матери.

Но я крепкими поцелуями осушил ее слезы и обещал часто навещать, а также намекнул, что у меня, возможно, скоро будет свой дом, где ее с радостью встретит благородная невестка.

– Кто же она, Редмонд, голубчик? – спросила старая леди.

– Одна из самых знатных и богатых дам в стране. Не какая-то Брейди, сказал я, смеясь, и, таким образом обнадежив старушку, привел ее в наилучшее расположение духа.

Нет человека добрее и незлобивее, чем я. Стоит мне достигнуть своей цели, и я делаюсь самым кротким существом на свете. После дуэли я еще с недельку болтался в Дублине, прежде чем счел нужным на время покинуть эту столицу. За этот срок между мной и моим противником состоялось полное примирение; я счел своим долгом заехать к нему на квартиру и вскоре стал его наперсником. У него был лакей, с которым я завязал самые лучшие отношения, да и людям своим велел оказывать ему всемерное внимание: мне, естественно, хотелось узнать поближе, каковы у милорда Джорджа отношения с госпожой замка Линдон, имеются ли еще претенденты на руку вдовы и как она восприняла известие о ранении.

Впрочем, юный джентльмен и сам сообщил мне немало интересного.

– Скажите, шевалье, – обратился он ко мне однажды во время моего утреннего посещения, – вы, похоже, старый знакомый моей родственницы графини Линдон. Она в последнем письме ругательски вас ругает, целая страница посвящена вам. Но всего забавнее, что раньше она это знакомство отрицала. Как-то в замке Линдон разговор зашел о вас и ваших выездах, которым дивится весь Дублин, – и прекрасная вдовушка клялась, что она даже имени вашего не слыхала. «А помнишь, мамочка, – возразил ей маленький Буллингдон, – к нам ходил в Сна такой высокий брюнет, еще у него глаза с косинкой, он спаивал мистера Ранта и подарил мне шпагу, – мистер Барри, кажется». Но миледи услала мальчика из комнаты и продолжала уверять, что никогда вас не встречала.

– Так вы, значит, сродни миледи Линдон и близко с ней знакомы? спросил я с удивлением, приняв серьезный и задумчивый вид.

– В том-то и дело, – отвечал юный джентльмен. – Я как раз приехал из замка Линдон, когда так неудачно напоролся на вашу шпагу. А главное, в самый неподходящий момент.

– Чем же этот момент хуже другого?

– Видите ли, шевалье, насколько я понимаю, вдова ко мне благоволит, и только от меня зависит сделать наши отношения еще более близкими. Правда, она значительно меня старше, но в Англии нет сейчас лучшей партии.

_ Милорд Джордж, – сказал я. – Не сочтите за дерзость, если я обращусь к вам с откровенной, хоть и несколько странной просьбой: вы не покажете мне письма миледи?

– Что за странная просьба? – воскликнул он с возмущением.

– Не сердитесь! Ну, а если я предъявлю вам письма леди Линдон, вы покажете мне, что она вам пишет?

– Черт побери, что это значит, мистер Барри?

– Это значит, что когда-то я страстно любил леди Линдон. Это значит, что и она – как бы это сказать – отличала меня перед другими. Это значит, что я и сейчас люблю ее безумно и либо сам умру, либо убью человека, который станет у меня на дороге.

– Вы собираетесь жениться на самой богатой, самой родовитой невесте в Англии? – надменно удивился лорд Джордж.

– Во всей Европе нет человека, чья кровь благороднее моей, – возразил я. – Но это не значит, что я питаю какие-то надежды. Я знаю только, что, сколь я ни беден, было время, когда эта богачка не гнушалась моей бедностью, и что каждый, кто вознамерится на ней жениться, должен будет перешагнуть через мой труп. Счастье ваше, – добавил я угрюмо, – что при нашей встрече я не знал о ваших видах на леди Линдон. Милый мальчик, я уважаю вашу храбрость, и вы мне симпатичны, но в Европе нет шпаги, которая устояла бы перед моей, и вам пришлось бы сейчас покоиться на более узком ложе!

– Какой я вам мальчик! – презрительно фыркнул лорд Джордж. – Вы всего на четыре года старше.

– Я старше вас опытом лет на сорок. Я прошел огонь и воду. Всем, чего я добился в жизни, я обязан самому себе, своей ловкости и отваге. Я участвовал в четырнадцати кровопролитных сражениях, дрался на двадцати трех поединках и только однажды был оцарапан шпагою французского maitre d'armes[53] и тут же убил его на месте. Семнадцати лет я начал самостоятельную жизнь, без гроша в кармане, а теперь, двадцати семи лет от роду, обладаю капиталом в двадцать тысяч гиней. Так неужто вы думаете, что человек моей отваги и энергии отступит перед чем-нибудь для достижения своей цели? И что, имея на вдову известные права, я не решусь их предъявить?

Пусть я кое в чем приукрасил истину (ибо я приумножил число сражений и поединков, в коих довелось мне участвовать, а также размеры моего состояния), но я видел, что речь моя производит впечатление, и что лорд Джордж внимает ей с величайшей серьезностью. Под этим впечатлением я его и оставил, чтобы дать ему как следует переварить мои слова.

Два-три дня спустя я снова зашел к больному, на сей раз с пачкой писем, которые я в свое время получил от леди Линдон.

– Я покажу вам кое-что, – сказал я, – но только строго между нами: как видите, это локон ее милости, а это ее письма за подписью Калисты, обращенные к Евгенио; а вот сонет – «Лишь солнце на небо грядет и меркнет бледный Цинтии лик», посвященный графиней вашему покорнейшему слуге.

– Калиста, Евгенио! «Лишь солнце на небо грядет!..» – вскричал молодой лорд. – Уж не сон ли это? Клянусь, милый Барри, эти самые стихи вдова прислала мне! «И бор и дол им шлют привет и звонкий жаворонка крик».

Я невольно рассмеялся, услышав от него продолжение сонета, посвященного моей Калистой мне. А затем, сличив письма, мы установили, что целые пассажи выспреннего красноречия в них совпадают. Вот что значит быть синим чулком и питать чрезмерное пристрастие к эпистолярному жанру!

Молодой человек с крайним возмущением отодвинул от себя всю пачку.

– Ну и слава богу! – сказал он после некоторой паузы. – Выходит, я счастливо отделался! Подумайте, мистер Барри, эта женщина могла стать моей женой, если б мне не подвернулись ваши письма. Я-то, признаться, думал, что у леди Линдон есть сердце, пусть и не очень доброе, и что ей, по крайней мере, можно верить! Но жениться на ней после этого! Связать свою жизнь с подобной эфесской матроной – это все равно что послать слугу на улицу, чтобы он раздобыл тебе жену.

– Плохо же вы знаете жизнь, милорд Джордж! Вспомните, как несчастлива с мужем была леди Линдон, и не удивляйтесь, что она не питала к нему никаких чувств. Ручаюсь головой, что все ее прегрешения сводились к безобидному флирту, писанию сонетов и раздушенных billets doux[54].

– Моя жена, – заявил маленький лорд, – не будет писать сонетов и billets doux, и я страшно рад, что вовремя раскусил эту мегеру, в которую на мгновение вообразил себя влюбленным.

Уязвленный юноша либо, как я уже сказал, был слишком незрел и неопытен в житейских делах, – отказаться от сорока тысяч годовых единственно потому, что женщина, к ним принадлежащая, написала несколько сентиментальных писем молодому таланту, мог только совершеннейший ребенок, – либо, как я подозреваю, обрадовался поводу вовремя убраться с дороги, чтобы не встретиться вторично с непобедимой шпагой Редмонда Барри.

Когда опасения за жизнь Пойнингса, а может быть, его упреки вдове в связи с моим признанием, заставили эту слабую, малодушную женщину прискакать в Дублин, о чем известил меня кузен Улик, я расстался с моей доброй матушкой, уже все мне простившей (главным образом ради дуэли), и, вернувшись к себе, узнал, что безутешная Калиста усердно навещает своего раненого пастушка – к великой досаде этого джентльмена, как уверяли меня слуги. Англичанам свойственна эта нелепая щепетильность, этот надменный педантизм в вопросах морали; услышав мой рассказ о поведении своей родственницы, лорд Пойнингс поклялся, что больше знать ее не хочет.

Сведения эти сообщил мне лакей его милости, с коим, как уже здесь говорилось, я старался поддерживать дружеские отношения; да и привратник лорда по-прежнему пропускал меня, когда бы я ни приходил.

Ее милость, должно быть, тоже не скупилась на чаевые, она также беспрепятственно навещала больного, несмотря на его нежелание ее видеть. Я проследил за ней от ее резиденции до дома, где квартировал лорд Джордж Пойнингс, и видел, как она вышла из портшеза и поднялась наверх. Я рассчитывал тихонько дождаться ее в прихожей и закатить ей сцену, обвинив в неверности, но все? устроилось даже лучше, чем я предполагал. Поднявшись без доклада, я вошел в первую комнату и оттуда прекрасно слышал все, что происходило в спальне, так как дверь по случайности осталась полуоткрытой и оттуда явственно доносился голос моей Калисты. Рыдая, она взывала к бездушному юноше, простертому на одре болезни:

– Как можете вы, лорд Джордж, сомневаться в моей верности, что дало вам право? Ваши жестокие обвинения разрывают мне сердце! Или вы хотите загнать вашу бедную Калисту в гроб? Что ж, я готова последовать за моим! ушедшим ангелом!

– Он уже три месяца там, – язвительно отозвался лорд Джордж. Удивляюсь, как вы еще живы!

– Не будьте так ужасно, ужасно несправедливы к вашей бедной Калисте, Антонио! – взмолилась вдова.

– Вздор! – отрезал лорд Джордж. – Сегодня рана меня особенно беспокоит. Врачи запретили мне много разговаривать. Вашему Антонио не до вас, графиня! Не можете ли вы утешиться с кем-нибудь другим?

– О, боже! Лорд Джордж! Антонио!

– Обратитесь к Евгенио, он вас утешит! – с горечью выкрикнул юноша и потянулся к сонетке. На звонок прибежал слуга из другой комнаты, и милорд приказал ему проводить ее милость вниз.

Леди Линдон в страшном волнении выбежала из спальни. Она была в глубоком трауре, под густой вуалью, и не узнала человека, ожидавшего в прихожей. Пока она сбегала с лестницы, я бесшумно следовал за ней, когда же носильщик открыл перед ней дверцу портшеза, я выступил вперед и, поддержав ее под локоть, усадил на подушки.

– Прелестная вдовушка! – сказал я. – Его милость дал вам разумный совет: утешьтесь с Евгенио.

Она так испугалась, что крик застрял у нее в горле, и в ту же минуту носильщик ее умчал. Когда же портшез остановился у ее дома, я, как вы понимаете, был уже на месте, чтобы ее высадить.

– Чудовище! – воскликнула она. – Оставьте меня сию же минуту!

– Мадам, – возразил я, – не могу же я нарушить свою клятву. Вспомните обет, данный Евгенио Калисте.

– Если вы сейчас же не уйдете, я прикажу слугам прогнать вас со двора.

– И это в ту минуту, когда я к вам явился с письмами Калисты, чтобы, возможно, их вернуть? Нельзя угрожать Редмонду Барри, мадам, с ним нужно поладить.

– Чего вы от меня хотите? – спросила вдова, с трудом сохраняя спокойствие.

– Позвольте проводить вас наверх, я все вам объясню.

И она позволила мне взять себя под руку и проводить наверх в гостиную.

Когда мы остались вдвоем, я чистосердечно во всем ей признался.

– Берегитесь, мадам, – сказал я, – как бы ваш гнев не заставил отчаявшегося раба впасть в крайность! Я боготворю вас! Было время, когда вы снисходительно выслушивали мои страстные признания, а теперь гоните меня от своих дверей, не отвечаете на письма и открыто предпочли другого. Но я не потерплю такого оскорбления, вся кровь во мне кипит от негодования! Вы видели, какую кару ваш избранник понес от моей руки; трепещите же, как бы несчастного не постигла еще худшая участь; стоит ему на вас жениться, мадам, и он умрет.

– Кто дал вам право диктовать свою волю графине Линдон? – вскричала вдова. – Я не приемлю ваших угроз и не хочу их слышать. Между мной и каким-то ирландским искателем приключений не было ничего такого, что дало бы повод к дерзкому вымогательству.

– Не считая вот этого, – сказал я, показывая ей пачку писем. – Не считая посланий Калисты к Евгенио! Пусть они невинны – разве свет этому поверит? Быть может, вы лишь играли сердцем бедного простодушного ирландского дворянина, который вас боготворил и был вам слепо предан. Но кто поверит, что вы безгрешны, перед этим неопровержимым свидетельством вашей собственной руки? Кто поверит, что эти письма продиктованы распутным кокетством, а не истинным чувством?

– Негодяй! – воскликнула леди Линдон. – И вы решитесь придать пустым письмам столь превратное толкование?

– Я истолкую их так, как мне нужно, – возразил я. – Истинная страсть не рассуждает. Я поклялся, что вы будете моей, и я этого добьюсь! Бывало ли, чтоб я не достигал задуманного? Выбирайте, чего вы от меня хотите – любви, какая не выпадала ни одной женщине, или ненависти, равной которой нет на свете?

– Дама моего круга и положения, сэр, ограждена от козней жалкого авантюриста, – отвечала леди, надменно выпрямляясь.

– Вспомните вашего Пойнингса, разве его положение в свете ниже вашего? А ведь рана, которую я ему нанесу на вашей совести, мадам! И если бы у меня, орудия вашей жестокости, сердце не дрогнуло жалостью, вы стали бы виновницей его смерти, да, смерти! Разве неверная жена не готовит супругу оружия, чтобы покарать соблазнителя? А я смотрю на вас, Гонория Линдон, как на мою жену.

– Супруг! Жена! Опомнитесь, сэр! – воскликнула вдова вне себя от изумления.

– Да, жена, супруг! Я не жалкий клоун в руках бездушной кокетки, которая, наскучив игрушкой, тут же ее бросает. Вы рады забыть, что произошло между нами в Спа; Калиста рада забыть своего Евгенио, но он вам этого не позволит. Вы хотели поиграть моим сердцем, не правду ли, Гонория? Но, раз проснувшись, оно уже не успокоится. Я люблю вас, люблю так же страстно, как в ту пору, когда моя любовь еще не знала надежды, но теперь желанная цель в виду, судите же сами, могу ли я от вас отказаться? О жестокая, жестокая, Калиста! Вы не знаете всей силы ваших чар, если мните, что их так легко рассеять; вы не знаете, какое постоянство живет в этом благородном и чистом сердце! Раз полюбив, оно отдает себя навеки. Клянусь вашей жестокостью, я сумею ее наказать; клянусь вашей чудной красотой, я ее завоюю, и в моем лице она встретит достойного завоевателя. Прекрасная, очаровательная, вероломная, жестокая женщина! Клянусь, вы будете моей! Ваше богатство велико, но разве я, при щедрости моей натуры, не сумею достойно им распорядиться? Вы занимаете высокое положение в свете, но разве мое честолюбие сколько-нибудь ему уступает? Вы однажды ошиблись, отдав себя холодному, бездушному распутнику. Отдайте же себя мужчине, Гонория, мужчине, который, как ни блестяще ваше положение в свете, сумеет его украсить и возвысить!

Изливая на ошеломленную вдову эти каскады красноречия, я стоял перед ней, подавляя ее своим ростом, своим магнетическим взглядом. Я видел, как она краснеет и бледнеет – от страха и удивления, – видел, как мои дифирамбы ее чарам и страстные признания неотразимо проникают ей в душу, и наблюдал с холодным торжеством, как растет моя власть над ней. Между нами говоря, страх неплохая закваска для любви. Если мужчина положил свою волю на то, чтобы завладеть сердцем взбалмошной, слабодушной женщины, дайте ему удобный случай, и дело в шляпе!

– Ужасный человек! – воскликнула леди Линдон, в страхе отступая от меня – и очень кстати: я исчерпал свой запас красноречия и только собирался с силами для нового монолога. – Ужасный человек, оставьте меня!

Я понял, что произвел впечатление. «Если завтра мне не откажут от дома, значит, она моя», – сказал я себе.

Сойдя вниз, я сунул десять гиней привратнику, который был крайне удивлен таким подарком.

– За лишнее беспокойство, – пояснил я. – Вам придется теперь частенько открывать мне дверь.