Читать книгу Сочинения - Уильям Теккерей - Страница 2

Во время этих споров кузина Нора поспешила сделать то, что сделала бы на ее месте всякая молодая особа, а именно – хлопнулась по всем правилам в обморок. Я пререкался с Миком, что и помешало мне броситься к ней на помощь, к тому же капитан Фэган (удивительно черствая натура этот Фэган!) удержал меня, говоря:

– Оставьте молодую леди в покое, мастер Редмонд, тем скорее она очнется.

Так оно и случилось – вернейшее доказательство того, что Фэган был дока в житейских делах; с тех пор я не раз видел, как быстро приходят в себя дамы в подобных обстоятельствах. Квин тоже, конечно, не кинулся ее спасать, бесчестный хвастунишка воспользовался переполохом, чтобы обратиться в бегство.

– Кто же из нас вызовет капитана Квина? – спросил я Мика, ибо это было мое первое дело на поле чести, и я радовался ему, как радовался бы новой бархатной паре, обшитой позументом. – Кто из нас – я или ты, кузен Мик, удостоится чести проучить наглеца англичанина? – Говоря это, я протянул кузену руку, ибо растаял под впечатлением победы и уже готов был его обнять.

Однако он отверг столь искреннее предложение дружбы.

– Ты, ты, – повторял он, задыхаясь от бешенства, – повесить тебя мало, негодный мальчишка! Вечно ты не в свое дело суешься! Болван, молокосос, а туда же лезет! Да как ты посмел завести ссору с человеком, у которого тысяча пятьсот фунтов годового дохода?

_ Ох! – простонала Нора, лежавшая пластом на каменной скамье. – Я умру! Я знаю, что умру! Мне уже не подняться с этого места!

– Капитан здесь, никуда он не делся, – шепнул ей Фэган, и Нора, смерив его негодующим взглядом, вскочила и убежала в дом.

– И что тебе взбрело, ублюдок, волочиться за девушкой из порядочного дома? – продолжал Мик меня отчитывать.

– Сам ты ублюдок! – вскинулся я. – Посмей еще раз, Мик Брейди, так меня назвать, и я всажу тебе в горло этот клинок! Вспомни, как ты не справился с одиннадцатилетним мальчишкой! А теперь я ни в чем тебе не уступаю и, богом клянусь, так измолочу тебя, как – как всегда колачивал твой младший брат.

Удар пришелся по больному месту, и Мик позеленел от злости.

– Не слишком удачное начало, чтобы понравиться семье невесты, примирительно пошутил Фэган.

– Девушка в матери ему годится, – буркнул Мик.

– Годится или не годится, – отрезал я, – но вот что я тебе скажу, Мик Брейди (и я разразился чудовищным проклятием, которое не стану здесь повторять): человек, который женится на Норе Брейди, должен сперва убить меня, – заруби себе на носу!

– Вздор, сударь, – бросил мне Мик, отворотясь, – не убить, а высечь, хочешь ты сказать. Я поручу это егерю Нику. – С этими словами он удалился.

Тут ко мне подошел капитан Фэган и, ласково взяв за руку, сказал, что я храбрый малый и что он уважает мою отвагу.

– Но Брейди прав, – продолжал он, – конечно, трудно советовать человеку, который так далеко зашел в своих чувствах, однако поверьте, я кое-что повидал в жизни, и, если вы меня послушаете, вам не придется об этом пожалеть. За Норой Брейди нет ни пенни приданого, да и вы ничуть не богаче. К тому же вам всего пятнадцать, а ей все двадцать четыре. Лет через десять, когда вам придет пора жениться, она уже будет старухой. А главное, бедный мой мальчик, разве вы не видите, как это ни тяжело и больно, что она бездушная кокетка и так же мало интересуется вами, как и капитаном Квином?

Но какой же влюбленный (да и не только влюбленный, если на то пошло) станет слушать мудрых советов? Я, по крайней мере, никогда их не слушал. И я сказал Фэгану, что любит меня Нора или нет, на то ее святая воля, но, прежде чем на ней жениться, клянусь честью, Квин будет иметь дело со мной!

– Верю, верю, – сказал Фэган, – с вас, пожалуй, станется, мой мальчик. – Поглядев на меня пристально секунды две, он повернулся и пошел, насвистывая себе что-то под нос, но прежде чем выйти в старую садовую калитку, снова на меня оглянулся. Когда он ушел, оставив меня одного, я бросился на скамью, где только что лежала в притворном обмороке Нора и где она забыла свой платок, и, зарывшись в него лицом, оросил его обильными слезами, которых в ту пору моей жизни стыдился до крайности и которых никто не должен был видеть.

Лента, брошенная мной в лицо капитану Квину, лежала смятая у моих ног, я сидел много, много часов, глядя на нее, чувствуя себя несчастнейшим человеком во всей Ирландии. Но до чего же непостоянен мир! Ведь, кажется, как велики наши печали, а сколь они ничтожны на деле! Нам представляется, будто мы умираем с горя, а до чего же мы, в сущности, легко забываем! Как же нам не стыдиться такого непостоянства! И почему у Времени ищем мы утешения! Но, очевидно, мне, среди многообразных моих испытаний и мытарств, так и не пришлось напасть на единственно желанную: вот почему через короткое время я забывал каждое существо, которому поклонялся; доведись мне встретить ту, единственно желанную, я, надо думать, любил бы ее вечно.

Должно быть, я не один час просидел на садовой скамье, оплакивая себя; рано поутру явился я в замок Брейди, и только колокольчик, как всегда в три часа зазвонивший к обеду, вывел меня из задумчивости. Я взял платок и подобрал с земли ленту. Проходя мимо служб, я заметил, что капитаново седло по-прежнему висит у дверей конюшни, и увидел его нахала денщика: щеголяя красным мундиром, он зубоскалил с судомойками и прочей кухонной челядью.

– Англичанин еще здесь, мастер Редмонд! – шепнула мне одна из горничных (восторженная душа, черноглазая девушка, она прислуживала молодым хозяйкам). – Он в столовой, с нашей прелестной Девой долины; не давайте себя в обиду, мастер Редмонд!

Я решительно вошел в столовую и занял свое место в конце стола; мой друг дворецкий тут же поставил мне прибор.

– Алло, Редди, малыш! – приветствовал меня дядюшка. – Поправился и уже на ногах? Вот и отлично!

– Сидел бы лучше дома с маменькой, – проворчала тетка.

– Не слушай ее, – вступился за меня дядюшка. – Это она за завтраком объелась холодной гусятины, и теперь ей свет не мил. Выпей-ка лучше стаканчик горячительного, миссис Брейди, за здоровье Редмонда!

Видно, от него держали в секрете, что здесь произошло; зато Мик, Улик и девицы глядели тучей, а у капитана Квина был преглупый вид. Нора, сидевшая с ним рядом, казалось, вот-вот разревется. Капитан Фэган улыбался, а я наблюдал всех с каменным лицом. Каждый кусок застревал у меня в горле, но я и виду не подавал, а когда убрали скатерть, наполнил свой кубок вместе с другими. Мы выпили, как и положено джентльменам, за Короля и Церковь. Дядюшка был в наилучшем расположении духа и все время подшучивал над Норой и капитаном. Шутки его были примерно такого свойства: «Спроси-ка, Нора, мистера Квина, у кого из вас первого мы будем пировать на свадьбе?» Или: «Джек Квин, мой мальчик, не ждите чистого бокала для кларета, в замке Брейди не хватает хрусталя. Возьмите Норин бокал, вино от этого не покажется вам хуже». Сегодня он был особенно в ударе, – я не мог понять почему. Уж не состоялось ли примирение между вероломной красоткой и ее вздыхателем, с тех пор как они вернулись в дом?

Впрочем, я недолго оставался в неведении. В доме дядюшки третью чару выпивали уже обычно без дам; но на сей раз дядюшка задержал их, невзирая на протесты Норы, взывавшей:

– Папочка, пожалуйста, дозволь нам уйти!

– Нет, нет, миссис Брейди и прочие дамы, – воскликнул он, – прошу вас! Я собираюсь провозгласить тост, который мы, к сожалению, слишком редко слышим в этом доме, и прошу поддержать его как можно дружнее. Итак, пью здоровье капитана и миссис Джон Квин и желаю им счастья на многие лета! Поцелуй ее, Джек, шельма ты этакая, у тебя будет не жена, а чистый клад!

– Он уже сегодня заработал… – взвизгнул я, вскакивая с места.

– Придержи язык, болван, придержи язык! – остановил меня Улик, сидевший рядом. Но я уже ничего не соображал.

– Он уже сегодня заработал оплеуху, ваш капитан Джон Квин! – надрывался я. – Он уже сегодня съел «труса». Вот как я согласен выпить за его здоровье! Ваше здоровье, капитан Джон Квин! – И я швырнул ему в лицо полный бокал кларета. Не знаю, как он это принял, ибо в следующую секунду я уже лежал под столом, сбитый с ног Уликом, который еще вдобавок дал мне подзатыльника. Я только смутно слышал визг, суматоху и беготню над головой, так как все мое внимание было поглощено тумаками, зуботычинами и проклятьями, которыми продолжал угощать меня Улик.

– Дуралей, – честил он меня, – этакий балбес и дубина, путается у всех под ногами, нищее отродье (каждый лестный эпитет сопровождался новым подзатыльником), придержи язык!

Я, разумеется, не сердился на такое обращение, так как Улик всегда стоял за меня – и постоянно избивал без пощады.

Когда я вылез из-под стола, дам уже не было, и я с удовольствием увидел, что у капитана Квина, как и у меня, идет носом кровь, у него вдобавок была рассечена переносица, отчего красота его пострадала безвозвратно. Улик между тем встряхнулся, сел поудобнее, налил себе бокал и передал бутылку мне.

– Пей, не жалей, молодой осел, – сказал он, – и чтобы нам больше не слышать ослиного рева!

– Господи боже, что за свалка, – недоумевал дядюшка. – Уж не горячка ли опять у малыша?

– Это ваших рук дело, – сумрачно отозвался Мик. – Ваших да тех, кто его приваживает.

– Не скули, Мик, – остановил его Улик. – Выражайся острожнее, когда говоришь обо мне и об отце, а то как бы не пришлось поучить тебя вежливости.

– Ты-то и виноват во всем, – не унимался Мик. – Что этому прощелыге здесь нужно? Моя бы воля, я бы давно его вздул и выгнал.

– Самое милое дело, – отозвался капитан Квин.

– Не советую вам и пробовать, Квин, – пригрозил мой заступник и, повернувшись к отцу, пояснил: – Дело в том, сэр, что наш молодой повеса втрескался в Нору; сегодня он застал их с капитаном в саду за нежным объяснением и теперь жаждет крови!

– Черт возьми, рано же он начинает! – умилился дядя. – Ей-богу, Фэган, этот мальчик настоящий Брейди, со всеми потрохами.

– А я вот что вам скажу, мистер Брейди, – вскричал Квин, обозлившись, меня оскорбили в этом доме! И вообще не нравятся мне здешние порядки! Я англичанин и человек состоятельный… я… я…

– Если вам нанесли оскорбление, Квин, требуйте сатисфакции, – оборвал его Улик. – И помните, что нас с малышом здесь двое.

В ответ на что Квин промолчал и стал усердно промывать себе нос.

– Мистер Квин может во всякое время получить удовлетворение, – заявил я со всем возможным достоинством. – Редмонд Барри, эсквайр, из Барривилля, в любое время к вашим услугам, сэр!

Услышав это, дядюшка разразился громким смехом (что он делал при всяком удобном случае), и капитан Фэган, к великому моему огорчению, к нему присоединился. Повернувшись к Фэгану, я заносчиво попросил его помнить, что если от моего кузена Улика, который всегда был моим лучшим другом, я и терпел такое обхождение, то впредь терпеть не намерен; что же касается других лиц, которые позволят себе в отношении меня малейшее неуважение, пусть пеняют на себя.

– Мистер Квин, – добавил я, – узнал на собственном опыте, чем это грозит, и если он считает себя мужчиной, ему известно, где меня искать.

Дядюшка спохватился, что час поздний и матушка, должно быть, обо мне тревожится.

– Пусть кто-нибудь доставит его домой, – обратился он к сыновьям, – не то он еще что-нибудь выкинет! На что Улик, переглянувшись с братом, сказал:

– Мы оба едем провожать Квина.

– Мне не страшны никакие бандиты, – возразил Квин с кривой усмешкой, мой денщик вооружен, как и я.

– Вы отлично владеете оружием, – сказал Улик, – и никто не сомневается в вашей храбрости. Тем не менее мы с Миком вас проводим.

– Этак вы и к утру не вернетесь, – возразил дядюшка. – До Килвангена, поди, миль десять.

– А мы заночуем у Квина. Да и вообще поживем у него с недельку.

– Премного благодарен, – слабым голосом отозвался Квин. – Очень любезно с вашей стороны.

– Вы без нас соскучитесь, Квин, сами понимаете!

– Ясно, соскучусь, – поддакнул Квин.

– А через недельку, мой мальчик, – продолжал наседать Улик и, пригнувшись к капитану, что-то зашептал ему на ухо, – мне послышались слова «свадьба» и «пастор», и я почувствовал, что кровь опять вскипает в моих жилах.

– Как вам угодно, – промямлил капитан.

Тем временем к крыльцу подвели лошадей, и трое джентльменов ускакали.

Мистер Фэган никуда не уезжал и по дядюшкиной просьбе пошел проводить меня через старый вырубленный парк. Он высказал предположение, что после давешнего скандала я вряд ли захочу встретиться с девицами, с чем я полностью согласился, и мы ушли, ни с кем не простясь.

– Ну и натворили же вы бед, мастер Редмонд, – сказал мне Фэган по дороге. – Вы считаете себя другом семейства Брейди и, зная, как ваш дядюшка стеснен в средствах, стараетесь расстроить брак, который принесет его семейству полторы тысячи годового дохода! Не говоря уж о том, что Квин обещал выплатить долг в четыре тысячи фунтов, особенно беспокоящий вашего дядю. Он берет бесприданницу, да еще с наружностью не лучше, чем вон у той коровы, – ну-ну, не сердитесь, я готов признать ее красавицей, на вкус и цвет товарищей нет, – девицу, известную тем, что за последние десять лет она кому только не вешалась на шею и никого не сумела подцепить. И вы, такой же бедняк, как она, да притом еще пятнадца… ладно-ладно, раз вы настаиваете, – пусть шестнадцатилетний мальчик, – вы, который должны любить дядюшку, как родного отца…

– А я и люблю его, – буркнул я.

– …вот как вы благодарите его за доброту! Разве он не приютил вас, когда вы остались сиротой, и разве не отдал вам без, всякой арендной платы ваш превосходный особняк Барривилль? А теперь, чуть дела его пошли в гору и он может под старость вздохнуть от забот, вы становитесь между ним и его благополучием! И это вы, который особенно ему обязан! Такая черствость и неблагодарность поистине противоречат естеству. От юноши вашей отваги я ожидал больше настоящего мужества.

– Я не боюсь никого на свете, – воскликнул я (сосредоточивая огонь на последнем доводе и выбивая его из капитановых рук, как мы всегда делаем, чувствуя превосходство противника). – И не забывайте, что я здесь пострадавшее лицо. С тех пор как существует мир, не было человека, так обманутого. Видите вы эту ленту? Шесть месяцев я носил ее на сердце, не расставался с ней даже во время болезни. Ибо разве Нора не сняла ее с груди и не отдала мне?! И разве не запечатлела она на моих губах поцелуй и не назвала меня своим милым, милым Редмондом!

– Да она же практиковалась на вас, – отвечал мистер Фэган с сардонической усмешкой. – Я знаю женщин, сэр! Подержите женщину под запором, не пускайте к ней никого, и она заведет роман с трубочистом. В Фермойе я знавал молодую особу…

– Молодую особу в любовной горячке, – перебил я (на самом деле я употребил более крепкое выражение). – Попомните мое слово, капитан: к чему бы это ни привело, клянусь, я буду драться с каждым искателем руки Норы Брейди, кто бы он ни был. Я схвачусь с ним в церкви, если придется! Либо я упьюсь его кровью, либо он упьется моей, и тогда эта лента обагрится кровью. Если же я убью его, я приколю этот бант к его груди, и пусть Нора заберет свой талисман. – Я говорил это, не помня себя от волнения, а кроме того, не зря я начитался романов и любовных пьес.

– Что ж, – сказал Фэган, помолчав, – видно, чему быть, того не миновать. Для вашего возраста вы, молодой человек, на редкость кровожадны. Но и Квин шутить с собой не позволит.

– Так вы согласны отправиться к нему от моего имени? – загорелся я.

– Тише! – остановил меня Фэган. – Ваша матушка, верно, все глаза проглядела, высматривая вас. Вот мы и у цели – у Барривилля.

– Ради бога, ни слова матушке, – предупредил я и вошел в дом, распираемый гордостью и возбуждением, в надежде скоро переведаться с ненавистным англичанином.

Вернувшись из церкви, матушка послала за мной слугу Тима; добрая женщина была крайне обеспокоена моим уходом и с нетерпением ждала меня домой. Тим видел, как я направился в столовую по приглашению восторженной горничной; и когда он угостился на кухне всякими разносолами, каких и не видывал у нас дома, то тут же поспешил в Барривилль доложить госпоже, где я нахожусь, и, конечно, поведал ей по-своему о новейших происшествиях в замке Брейди. Напрасно я намеревался сохранить все в тайне; уже по тому, как матушка обняла меня при моем возвращении и как приняла нашего гостя капитана Фэгана, можно было предположить, что ей все известно.

У бедняжки был крайне взволнованный и встревоженный вид; она испытующе поглядывала на капитана, но ни словом не помянула про размолвку, так как в груди ее билось благородное сердце и она скорее предпочла бы увидеть своего кровного на виселице, нежели бегущим с поля чести. Увы, что стало ныне с этими возвышенными чувствами! Шестьдесят лет назад мужчина в старой Ирландии был мужчиной, и шпага, которую он носил на боку, при первом же возникшем недоразумении угрожала жизни любого подвернувшегося ему джентльмена. Но старые добрые времена миновали, а с ними забыты и добрые обычаи. Вы уже не услышите о честном поединке: трусливые пистолеты, сменившие более достойное и мужественное оружие джентльменов, внесли жульничество в благородное искусство дуэли, о каковом падении нравов можно только сокрушаться.

Домой я воротился с сознанием, что я настоящий мужчина; приветствуя капитана Фэгана с прибытием в Барривилль и представляя его матушке с подобающим достоинством и величием, я заметил, что капитан, должно быть, не прочь выпить с дороги, и приказал Тиму не медля принести бутылку бордо с желтой печатью и подать печенье и бокалы.

Тим с удивлением взглянул на свою госпожу; за несколько часов до этого я скорее решился бы поджечь родительский дом, чем потребовать бутылку кларета; я внезапно почувствовал себя взрослым мужчиной, имеющим право распоряжаться; да и матушка почувствовала это; обернувшись к лакею, она сказала грозно:

– Ты что же, бездельник, не слышишь, что велит тебе твой господин? Сейчас же беги за вином, печеньем и бокалами! – И тут же сама (она, конечно, не доверила Тиму ключей от нашего маленького погреба) пошла и достала бутылку, а уж Тим, как полагается, подал нам все на серебряном подносе. Моя дорогая матушка разлила вино и сама выпила за капитаново здоровье; но я видел, как дрожит у ней рука, отдавая эту дань вежливости, и как бутылка дзинь-дзинь! – дребезжит о стекло. Едва пригубив, она выразила желание удалиться к себе, сославшись на головную боль; я испросил у нее благословения, как и подобает послушному сыну (ныне многие хлыщи презрели эти благолепные церемонии, в мое время отличавшие джентльменов), и матушка оставила нас с капитаном Фэганом вдвоем, чтобы не мешать нам толковать о нашем важном деле.

– Признаться, – начал капитан, – я не вижу другого выхода из этой передряги, как поединок. Собственно, в замке Брейди уже заходил об этом разговор после вашего утреннего нападения на Квина; он клялся, что сделает из вас бифштекс, и, только уступая слезам и просьбам мисс Гонории, скрепя сердце отказался от своего намерения. Сейчас, однако, дело зашло чересчур далеко. Ни один джентльмен на службе его величества не допустит, чтобы ему швыряли в лицо бокалами вина (кстати, у вас отличное винцо, Редмонд, с вашего разрешения, мы позвоним, чтобы нам принесли еще бутылку), а получив такой афронт, он обязан смыть его кровью. Словом, вам не избежать драки, а Квин, как вам известно, огромный детина и здоров как бык.

– Тем легче взять его на мушку, – не сдавался я. – Не боюсь я его!

– Охотно вам верю, – ответил капитан. – Для ваших лет – вы забияка хоть куда.

– Взгляните сюда, – сказал я, указывая на шпагу с серебряным эфесом необыкновенно тонкой работы, в ножнах шагреневой кожи, висевшую над камином под миниатюрой, изображающей Гарри Барри, моего отца. – Этим мечом отец сразил Мохока О'Дрискола в Дублине в тысяча семьсот сороковом году; этим же оружием, сэр, он заколол сэра Хаддлстона Фаддлстона, хемпширского баронета, пробив ему шею. Встреча состоялась на пустоши Хаун-слоу, как вы, должно быть, слышали; противники дрались верхами, на шпагах и пистолетах, кстати, вот они (пистолеты висели по обе стороны миниатюры), они верно послужили Лихому Барри. Виноват был отец; после обильных возлияний он оскорбил леди Хаддлстон в Брентфордском собрании, отказался как истый джентльмен принести извинения и, прежде чем взяться за шпагу, прострелил мистеру Хаддлстону тулью шляпы. Я – сын Гарри Барри и намерен поступить, как подобает моему имени и достоинству.

– Поцелуй меня, мой мальчик, – сказал Фэган со слезами на глазах, – ты мне пришелся по сердцу. Пока Джек Фэган жив, ты не будешь нуждаться ни в друге, ни в секунданте!

Бедняга! Спустя полгода, исполняя боевое поручение лорда Сэквилла, он пал под Минденом, сраженный пулей, а я потерял верного друга, – но, так как будущее от нас скрыто, мы провели этот вечер как нельзя лучше. Опорожнив вторую бутылку, а потом и третью (я слышал, как матушка спускалась за каждой в погреб, но не вносила в гостиную и все тот же дворецкий Тим ставил их нам на стол), мы наконец расстались; Фэган обещал еще этим вечером переговорить с секундантом Квина, а утром мне сообщить, где назначена встреча. Впоследствии я не раз задумывался над тем, как сложилась бы моя судьба, не влюбись я в столь нежном возрасте в Нору и не запусти бокалом в Квина, сделав дуэль неизбежной! Я, может быть, всю жизнь прозябал бы в Ирландии (ибо разве не была мисс Квинлен, жившая в двадцати милях, богатой наследницей, да и дочка Питера Берка в Килвангене разве не унаследовала отцовскую ренту в семьсот фунтов, а ведь я спустя несколько лет мог бы заполучить любую из них). Но, видно, мне было на роду написано стать бездомным странником, – мой поединок с Квинем, как вы вскоре услышите, вынудил меня еще в ранней юности оставить родной дом.

Никогда я не спал крепче, чем в эту ночь, что не помешало мне проснуться утром чуть раньше обычного; и, как нетрудно догадаться, прежде всего мелькнула у меня мысль о предстоящем поединке, к которому я чувствовал себя вполне готовым. По счастью, в спальне у меня нашлись чернила и бумага, ибо разве я, одержимый любовью глупец, не кропал вчера чувствительные стишки в честь Норы? Сейчас я снова взялся за перо и настрочил две записки, невольно думая, что это, может быть, последние письма, какие мне суждено писать. В первом я обращался к матушке.

«Досточтимая госпожа! – гласило мое письмо. – Сие Вам вручат лишь в том случае, если мне суждено пасть от руки капитана Квина, с коим я сегодня встречусь на поле чести, чтобы драться на шпагах и пистолетах. Если я умру, то как образцовый христианин и джентльмен, да и могло ли быть иначе, принимая в разумение, какая мать меня воспитала! Прощаю всех моих врагов и как послушный сын испрашиваю вашего благословения. А также изъявляю желание, чтобы кобыла Нора, подаренная мне дядюшкой и названная в честь самой вероломной представительницы ее пола, была возвращена в замок Брейди, а еще прошу отдать мой кортик с серебряной рукояткою лесничему Филу Пурселу. Передайте мой привет дядюшке и Улику, а также тем из девиц, кто на моей стороне. Остаюсь Ваш послушай сын – Редмонд Барри».

Норе я написал:

«Эта записка будет найдена у меня на груди вместе с подарком, коим Вы меня осчастливили. Он будет обагрен моей кровью (разве что мне удастся спровадить на тот свет капитана Квина, которого я ненавижу, но прощаю) и послужит для Вас лучшим украшением в день Вашей свадьбы. Носите же его и думайте о бедном юноше, которому Вы его подарили и который умер за Вас (как готов был умереть ежечасно). – Редмонд».

Написав эти послания и запечатав большой отцовской серебряной печатью с гербом дома Барри, я спустился вниз к завтраку, где матушка, разумеется, меня ожидала. Мы не обменялись ни словом о предстоящей мне встрече, напротив, болтали о том, о сем, тщательно обходя предмет, главным образом занимавший наши мысли; говорили о тех, кого она видела вчера в церкви, и что пора уже мне обзавестись новым платьем – из старого я окончательно вырос. Матушка обещала к будущей зиме сшить мне новое, если… если… это окажется ей по средствам. Я видел, как она запнулась на словечке «если», – да благословит ее бог! – и угадывал, что у нее на душе. И она рассказала мне, что решила заколоть черную свинью и что сегодня попалось ей гнездо рябой несушки, яйца которой мне особенно по вкусу, и еще многое другое в том же роде. Несколько таких яиц было сварено к завтраку, я уплел их с отменным аппетитом. Набирая соли, я нечаянно опрокинул солонку, и у матушки невольно вырвалось с криком: «Слава богу, соль просыпалась в мою сторону!» После чего, не справившись с душившим ее волнением, она бросилась вон из комнаты. Бедные матери! У каждой из них свои слабости, и все же ни одна женщина с ними не сравнится!

Как только она вышла, я снял с гвоздя шпагу, ту самую, которой батюшка сразил хемпширского баронета, – и, поверите ли! – увидел, что отважная женщина привязала к ее эфесу новую ленту: поистине, бесстрашие львицы сочеталось в ней с храбростью Брейди. Затем достал пистолеты, как всегда хорошо вычищенные и смазанные, и только сменил в них кремни да приготовил пули и порох. На буфете ждала капитана холодная курица и бутылка кларета, а также оплетенная бутыль старого коньяка с двумя бокальчиками на серебряном подносе, украшенном нашим гербом. Впоследствии, когда я достиг вершин благополучия и купался в богатстве и роскоши, лондонский ювелир, в свое время продавший поднос батюшке в долг, сорвал с меня тридцать пять гиней да почти столько же в счет наросших процентов. Негодяй же закладчик дал мне за него шестнадцать гиней: у этих канальских торговцев пет ни совести, ни чести!

В одиннадцать прискакал капитан Фэган в сопровождении драгуна. Отдав должное матушкину угощению, капитан принялся меня уговаривать:

– Послушай, Редмонд, мой мальчик! Пустое ты затеял. Эта девушка все равно выйдет за Квина, попомни мое слово! И ты столь же быстро ее забудешь, ведь ты еще цыпленок. Квин согласился посчитать тебя за мальчишку. Дублин чудесный город, и, если ты не прочь туда прокатиться и провести там месяцок, вот тебе двадцать гиней в полное твое распоряжение. Извинись перед Квином и поезжай с богом!

– Человек чести, – возразил я, – скорее умрет, чем попросит прощения! Я извинюсь перед Квином, когда он будет болтаться на виселице.

– Тогда вам ничего не остается, как стать к барьеру!

– Лошадь моя оседлана, – отозвался я, – все готово. Скажите, капитан, где назначена встреча и кто секундант противной стороны?

– С Квином поедут твои кузены, – отвечал Фэган.

– Я позвоню груму и прикажу подать мне лошадь, как только вы малость передохнете, капитан.

Я послал Тима за Норой и тут же ускакал, так и не простившись с миссис Барри. Занавески в ее спальне были приспущены, и ни одна из них не дрогнула, пока мы садились на коней и выезжали со двора… Зато два часа спустя надо было видеть, как она, еле держась на ногах, скатилась с лестницы; надо было слышать, с каким криком она прижала к сердцу ненаглядного сыночка, который воротился к ней без единой царапины, цел и невредим.

Но расскажу по порядку. Когда мы прискакали на условное место, Улик, Мик и капитан уже дожидались нас. Квин в своем пламенеющем гренадерском мундире показался мне исполином. Вся компания хохотала над чьей-то шуткой, и смех моих кузенов резнул меня по сердцу: вот вам и родственники! Ведь им, возможно, предстояло стать свидетелями моей смерти.

– Надеюсь вскорости испортить им настроение, – сказал я капитану Фэгану, едва сдерживая ярость. – Посмотрим, что они запоют, когда я своей шпагой проткну эту мерзкую тушу!

– Ну уж нет, драться будете на пистолетах, – ответил мистер Фэган. Куда тебе со шпагой против Квина!

– Я против кого угодно выйду со шпагой! – отвечал я.

– Нет, нет, ни о какой шпаге и речи не может быть. Квин захромал, он вчера вечером зашиб ногу. Ударился коленом о ворота парка, когда в темноте возвращался домой. Он и сейчас ее волочит.

– Тогда он зашиб ее не в воротах замка Брейди, – не сдавался я. – Их уже лет десять, как сняли с петель.

На что Фэган сказал, что, значит, он зашиб ее в других воротах, и все сказанное мне повторил затем мистеру Квину и моим кузенам, когда мы спешились и, присоединившись к этим господам, приветствовали их.

– Как же, нога у него что твоя колода, – подтвердил Улик, пожимая мне руку, меж тем как капитан Квин снял кивер и густо покраснел. – Тебе еще повезло, Редмонд, мой мальчик, – продолжал Улик. – Плохи были бы твои дела; ведь это же сущий дьявол, верно, Фэган?

– Форменный турок, секим-башка, – отвечал Фэган. – Я еще не видел человека, который устоял бы против капитана Квина.

– Кончайте волынку! – сказал Улик. – Мне это осточертело. Стыдно, господа! Скажи, что сожалеешь, Редмонд, ну что тебе стоит?

– Если молодой человек согласен отправиться в Дублин, как предполагалось… – вставил Квин.

– Черта с два я сожалею! Черта с два стану просить прощения! А уж что до Дублина, то скорей я отправлюсь в…! – воскликнул я, топнув ногой.

– Ничего не попишешь! – сказал, смеясь, Улик. – Давайте, Фэган, приступим. Я полагаю, двенадцати шагов хватит?

– Десять, и самых маленьких, – гаркнул мистер Квин, – вы слышите меня, капитан Фэган?

– Не хорохорьтесь, мистер Квин, – сердито огрызнулся на него Улик. – А вот и пистолеты! – И, обратившись ко мне, чуть дрогнувшим голосом добавил: Да благословит тебя бог, малыш! Стреляй сразу, как только я скомандую «три!».

Мистер Фэган вручил мне пистолет, но не из моих, – мои остались в запасе, – на случай повторного обмена выстрелами, эти же принадлежали Улику.

– Они в порядке, – сказал он. – Смотри же, Редмонд, не робей, да целься ему в шею, пониже кадыка. Видишь, как болван раскрылся!

Мик, за все время не сказавший ни слова, Улик и капитан перешли на другую сторону, и Улик подал сигнал. Он считал медленно, и у меня вполне достало времени навести пистолет. Я заметил, что лицо Квина покрылось бледностью и что он дрожит, слушая команду. На счете «три» оба пистолета выстрелили. Что-то прожужжало мимо моего уха, и я увидел, как мой противник со страшным стоном зашатался и рухнул навзничь.

– Упал, упал! – вскричали оба секунданта, бросившись к нему. Улик поднял его с земли, Мик сзади поддерживал голову.

– Ранен в шею! – констатировал Мик. Расстегнув воротник мундира, он обнаружил то место пониже адамова яблока, куда я целился и откуда теперь, булькая, вытекала кровь.

– Что с вами? – допытывался Улик. – Неужто в самом деле ранен? растерянно пробормотал он, словно глазам своим не веря.

Несчастный не откликался, но чуть Улик отвел руку, как он опять с глухим стоном повалился навзничь.

– Недурное начало для малыша! – проворчал Мик, грозно на меня пялясь. Тебе бы лучше убраться, юный сэр, пока не всполошилась полиция. Когда мы уезжали из Килвангена, там уже что-то пронюхали.

– Он в самом деле умер? – спросил я.

– Можешь не сомневаться, – ответил Мик.

– Что ж, одним трусом на свете меньше, – сказал капитан Фэган, презрительно пиная сапогом простертое на земле грузное тело. – Его песенка спета, Редди, он не шевелится.

– Кто бы он ни был, мы не трусы, Фэган! – резко отозвался Улик. Давайте спровадим мальчишку как можно скорее. Пошлите вестового за телегой, надо увезти труп несчастного джентльмена. Для нашего семейства, Редмонд Барри, это поистине черный день: ты отнял у нас тысячу пятьсот годовых.

– Спрашивайте их не с меня, а с Норы! – отрезал я. И, достав из жилетного кармана ленту – ее подарок, а также письмо, я и то и другое швырнул на труп капитана Квина. – Вот! – сказал я. – Отдайте ей эту ленту. Она поймет. Это все, что осталось ей от двух возлюбленных, которых она сгубила.

Несмотря на мою молодость, бездыханное тело врага не внушало мне ни ужаса, ни отвращения. Ведь я знал, что сразил его в честном бою, как и подобает человеку моего имени и происхождения.

– А теперь, ради бога, уберите мальчишку! – взмолился Мик.

Улик вызвался меня проводить, и мы понеслись во весь опор, ни разу не дав коням повода, пока не доскакали до дому. Как только мы спешились, Улик приказал Тиму хорошенько покормить мою кобылу, так как мне еще предстоит дальний путь, – а уже в следующее мгновение бедная матушка сжимала меня в своих объятиях.

Надо ли описывать, с какой гордостью и ликованием слушала она рассказ Улика о том, как мужественно я вел себя на поединке. Однако Улик настаивал, что мне следует на время скрыться. Было решено, что я на ближайшее будущее откажусь от имени Барри и, назвавшись Редмондом, отправлюсь в Дублин, чтобы там переждать, пока все это не порастет быльем. Матушка сначала противилась такому решению. Почему в Барривилле я в меньшей безопасности, чем мои кузены – да тот же Улик – в замке Брейди? Ведь ни один судебный пристав, ни один кредитор к ним и близко не подступится! Но с таким же успехом могу и я отсидеться от констеблей в нашем Барривилле! Однако Улик настаивал на моем немедленном отъезде; я поддерживал его, сознаюсь, главным образом потому, что мне не терпелось увидеть свет; в конце концов матушка вынуждена была признать, что в нашем домишке, стоящем в самом центре деревни и охраняемом всего лишь двумя слугами, укрыться невозможно, и добрая душа уступила настояниям моего кузена, после того как он уверил ее, что дело это можно будет скоро замять и я вновь к ней вернусь. Увы! Он понятия не имел, какие каверзы готовит мне судьба!

Чуяло, видно, материнское сердце, что нам предстоит долгая разлука; матушка рассказала мне, что всю эту ночь гадала на картах, чем грозит мне дуэль, и все предвещало близкую разлуку. Достав из секретера заветный чулок, добрая душа сунула в мой кошель двадцать гиней (у нее всего-то их было двадцать пять) и собрала мне дорожную сумку, которая прикреплялась сзади к седлу. Туда она сложила мое платье, белье и батюшкин серебряный несессер. Она также велела мне оставить у себя шпагу и пистолеты, которыми я сумел распорядиться как мужчина. Теперь уже она торопила меня с отъездом (хотя сердце ее, я знаю, разрывалось от горя), и чуть ли не через полчаса после возвращения домой я снова тронулся в путь, и передо мною и в самом деле открылся широкий мир. Стоит ли описывать, как Тим и преданная кухарка рыдали, провожая меня в дорогу, – боюсь, что и у меня навернулись слезы; но какой же юноша шестнадцати лет станет долго горевать, вырвавшись впервые на свободу и зная, что в кармане у него позвякивают двадцать гиней; я ускакал, размышляя, признаться, не столько о любезной матушке, которую оставлял в полном одиночестве, и не о родном доме, где прошла моя юность, сколько о чудесах, которые мне принесет неведомое завтра.