Читать книгу У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий - Ульяна Ольховская - Страница 5

– Если можно пасть ниже человека, то мы это сделали. – Сказал мрачный философ, бредя. – Эти площади, окна, каналы – не про нас они проектировались. Глядите, даже снег нас вокруг облетает, ему липы роднее. Вон как на ветки славно садится. Вас не коробит ломиться вот так сквозь это великолепие?

Переводчик глядел кремовым пирожным. На него насыпало вечернего снежку, коричневые щеки заалели.

– Зря я свитер надел под пиджак, – сказал он неуверенно.

– Вы все не видите ни хе ра!

– Я впереди вижу мостик. – Сообщил Вэй Чжун, жмурясь в облетавших с неба снегурках. – Давайте на нем постоим?

– Какая зоркость, да я его с закрытыми глазами найду…

– То есть пора открыть вина? – Сообразила Ума, найдя источник психоза.

– А Вас. Вас спасает фигура, – сказал философ, продышавшись от злости и уж как-то назойливо благоволя мятым взглядом. – Представишь фигуру и на шубу уже не смотришь.

– Так куда смотреть? – Заинтересовался Вэй-чжун.

– И куда не смотреть, ау! – Уже легкомысленно Ума потрясла варежкой перед глазами философа.

– Так ведь глянешь – и обмираешь… – Признал он, потупившись.

– Вы бы уж лучше ожили, в конце-то концов, – засмеялась Ума, и компания ввалилась в гастроном, стряхивая снег со сбруи воротов и рукавов.

– Чудный вечер! Хорошо, что по каналам пошли. Кавабари, держите, пальцы закоченели, – Ума передала философу бутылку. Компания примостилась возле прайда львов у канала Грибоедова. Скоро на постаменте с белыми животными уже стоял пустой сосуд из-под Medoc. Вэй Чжун, облокотившись о перила, смотрел на темную воду, прихваченную льдом.

– Кавабари, не осталось сыра?

– Ничего не осталось. – Он смял пустой пакет из-под снеди и затолкал в карман. – Нищие прожорливы… А! Зато есть одно старое лежбище. Хоть погреемся.

Ума и Кавабари медленно поскрипели впереди, китаец, засунув голые кулаки в карманы, почапал следом.

– А он вам кто?

– Кто?

– Ну, вы с ним в таких отношениях…

– Нет у нас никаких таких отношений.

– Да? А с ним на ты вообще-то не принято.

– Так ведь это не я у него на посылках.

Философ в тоске отвернулся и огляделся. Слякотела Гороховая, мрачная, безлюдная. Влечение пропало. Стало скучно и холодно. Ума покосилась, пожала плечами и тоже потеряла интерес.

– Пришли. Под арку и в ворота…

Вэй-чжун прошел в чугунные ворота первый и, устыженный, остановился. Ума прошла подальше, но тоже остановилась. Последним под гулкой аркой, ценя трещины в морковной штукатурке, прошел философ. И – тоже стал. Что же поднялось стеной пред ними? Да ничего. Это был обычный питерский двор, на себе не кончавшийся, а уводивший еще куда-то, с в меру облезшими стенами, без деревьев, почти без машин и совсем без людей. И вместе с тем, живое, как ладонь, предупреждение удерживало от проявлений столичного самодурства. В снежном дворе осязаемо царил свой закон.

– Нет, Питер это не Москва, – выдохнула Ума.

– Почему? – Спросил Вэй-чжун, под властью гения места не ощутивший глупости вопроса.

– В Москве твоя оставленность непоправима. – Опустила голову Ума. – Ты стоишь под снегом возле дома в переулке, и нет никого, кто был бы рядом. Не важно, светятся окна или нет, идут ли мимо люди из магазина, пришел ли кто-то с тобой… Бездна аморфного безразличия под ногами. А здесь…

– Кажется, здесь ходят в гости. – Сказал Сергей, подняв коричневый палец. – Я слышу.

– Нас не погонят! – Пропела Ума. Гуськом все пошли по снежной канавке к двери подъезда.

– Вернитесь! – В хвосте колонны скрип остановился. Гусёк, сменив голову, в недоумении втянулся снова в подворотню. – Вот. – Пальто философа указало рукавом. Среди ветвистых трещин два треугольника срослись вершинами. – Вэй Чжун почтительно потоптался. Но реабилитация философа не состоялась. Спутница осталась равнодушна к его открытию. – И что? Ну, пойдемте. – Гусёк опять поменял местами голову и хвост и заскрипел в подъезд.

Лествичный воздух протерт с цементом.

– Четвертый этаж. Черная дверь.

Ума достала телефон, включила фонарь.

Через несколько пролетов провела рукой по пухлой дерматиновой двери.

– Сюда?

– Звонок не работает. – Философ сам пошарил у подошв принцессы под грязным войлоком. Открыл ключом побитую дверь. Троицу встретил длинный, еле освещенный 60-ваттной лампадкой коридор с нагромождением фанерных шкафов, детских оловянных ванночек и старых великов.

– Нам в конец.

Крались осторожно, и все равно наткнулись, погрохотали. Комната пахнула теплом и носками. My only friend the end… Не туда. Временем задувало, как в трубу. Компания забралась подальше в недра квартиры. В кухне царил полумрак. Луна заглядывала в окно, из которого был виден монументальный силуэт Исаакиевского собора.

– Чур, я сюда! – Ума вспрыгнула на подоконник. – Это ж икона, а не окно! Сергей, поставьте чайник, please, душу погреем.

Чайник опустился полупрогоревшим днищем на сине-рыжий шумящий огонь. Никто не следил за действиями интервентов, как будто и не было никого в коммуналке, только спущенный бас нудел из-за плотных дверей в конце коридора.

– Пойду, осмотрюсь вокруг. Куплю что-нибудь. Ужин не ужин… – Кавабари искал повод ускользнуть из зоны поражения ее насмешливого взгляда.

– И выпить. – Щелкнул сохлыми пальцами конфуцианский начетчик.

– Выпить пора. Да как следует. – Наказала Ума, отворачиваясь в оконный проем.

«И впрямь нечто андрогинное!» – Согласилась она еще с летним впечатлением от Кавабари. Интеллигентного вида, с балетной выправкой, припухшими от пьянства веками. «Такой хрупкий! Не вафельно-сусальный, конечно, но как он таскал балерин-то?» – сомневалась Ума, пока тот монотонно рассказывал о своем хореографическом прошлом на замоскворецких задворках, вяло шагая рядом.

– Здорово, когда улыбаешься. У тебя улыбка детская. – Льстил мыслитель благоговейно.

– И что мы дальше молчим? – Издевалась Ума, не дождавшись продолжения. – По сценарию теперь – реплика о контрасте детской улыбки с недетскими формами…

– А лицо древнее помпейской фрески.

Ума хмыкнула, разглядывая антенны на крышах.

– На дом залезем? – Она сжимала холодные пальцы философа и вела в подворотню. Внизу ветвились кроны деревьев. В вечных пробках стояли машины. Над головой – только небо. Ума косилась на профиль философа – пухлые губы на азиатском трафарете. Как-то в нем все спрятано. Но не компактно, небрежно. Кем он себя там чувствует? Или правда никем?