Читать книгу Эромемуары - Вадим Безанов - Страница 10

С вводной отца – той её части, которая касалась сдачи вступительных экзаменов в какой-нибудь вуз – случился пролёт (хотя всё остальное, связанное с поездкой к бабушке и крещением, было выполнено в точности). И вот почему. Привыкнув к частым переменам мест (ибо как я уже неоднократно упоминал, отец мой, будучи офицером СА, дольше чем на два-три года в одной и той же военчасти не задерживался, но путешествовал с казенной подорожной, женой и двумя детьми из одного провинциального гарнизона в другой, ещё более захолустный), я решил выбрать себе профессию, связанную с частыми командировками. Случай подсказал мне, какую именно. Случай имел имя и фамилию – Геннадий Кратиков – и приходился мне двоюродным братом. Брат работал специальным корреспондентом в краевой газете и однажды взял меня с собой в ближнюю командировку. Ближней она считалась потому, что пункта назначения можно было достичь на личном автомобиле. Несколько часов туда и столько же обратно. Дорожная скука все равно обеспечена. Вот я и пригодился, чтобы не так скучно ему было рулить…

Прежде всего меня поразило, что в любой гостинице или мотеле братцу моему достаточно было показать свое журналистское удостоверение, чтобы получить номер, несмотря на выставленную у стойки администрации (ныне это называется ресепшн) табличку «мест нет». Ну а то, как его встречали местные начальнички, – часто заискивающе и почти всегда нервно, – доконало меня окончательно. Тут следует кое-что разъяснить, а именно – разницу между советской журналистикой и той, которая существует в настоящее время в рамках РФ. Советская журналистика – это вам не как сейчас, когда высасываешь сенсации из пальца, громишь по заказу тугой мощны её же конкурента, или вдохновенно обливаешь США поносными какашками по велению собственной души, чудесным образом совпадающим с общей линией властей. Начать с того, что в СССР все газеты и журналы были фактически государственными и негативный материал в номере немедленно сказывался на благополучии того начальника, чье ведомство дало повод для подобного отзыва. Словом, вляпаешься, не отмоешься: самоопровержений и тем более извинений за допущенные при публикации неточности и ошибки советская периодическая печать категорически не практиковала. Отсюда – то внимание и уважение, коим пользовались товарищи журналисты даже на уровне краевой периодики, что у уж говорить о центральной… Вот после той командировки меня и осенило – буду журналистом…

Учился я в школе не слишком успешно, то есть с тройками в четвертях, а иногда и в годовых показателях. О том, чтобы поступить с первого раза в приличный университет (приличность тогдашних университетов – все как есть, само собой, государственных, – определялась для меня наличием в них журналистского факультета) не могло быть и речи: я со своим аттестатом, еле тянущим на среднестатистическую «четвёрку» (а эта среднестатистическая оценка приплюсовывалась к сумме, слагаемой из оценок, полученных на вступительных экзаменах), не имел никаких шансов. Поэтому пришлось пойти окольным путем – через срочную службу в армии. Дело в том, что в те времена уволенный в запас срочник имел некоторые привилегии, в частности, мог держать экзамен в любой ВУЗ вне конкурса (достаточно было сдать всё на тройки) и сам выбрать себе место проживания, что при строгой паспортно-прописочной системе, введённой еще в 1932 году товарищем Сталиным, в виду мудро предсказанном им же обострении классовой борьбы, казалось роскошным подарком от советской власти.

Не стану долго расписывать, какие страсти в нашей семье возбудило мое решение не поступать в вуз сразу после школы, но отложить это дело до возвращения из армии. Упомяну лишь, что отец смирился с моим выбором много раньше матери, для которой предстоящая двухлетняя разлука с первенцем казалась непереносимой. Эх, знала бы она, что двумя годами разлука не ограничиться. Впрочем, хорошо, что не знала… Отец, подуспокоившись, немедленно взялся за дело подготовки призывника к армейской службе. Для начала, поинтересовался, как я смотрю на то, чтобы он, в силу своего служебного положения. послал меня отбывать мой патриотический срок к одной из моих бабушек. Имелись в виду, разумеется, города, в которых они проживали. Мой ответ на это предложение, исполненное искренней родительской заботы, был пропитан аттической солью насмешки: дескать, папа, а почему тебе не устроить меня прямо здесь, в этом нашем очередном родном областном центре. А что? Вот будет служба отечеству: из дому в часть на утреннее построение, с вечерней поверки из казармы – домой, в привычную постельку… Отец не обиделся, по-моему, даже напротив. И приступил к следующему этапу подготовки: обучению ловко и скоро наматывать на ноги портянки. Увлекательнейшее занятие, доложу я вам, мои не проходившие срочную службу читатели!.. Далее, несомненно, не избежал бы я ежеутренних кроссов на 6 километров в кирзачах, которые папа не преминул притащить с подведомственных ему военных складов, и, возможно, окапываний с помощью сапёрной лопатки, но сумел всех этих прелестей солдатской службы избежать, пусть и на время. Я решил немножко погегемонить – вступил в ярды рабочего класса, устроившись учеником слесаря-расточника на электротехнический завод…

Мастера моего звали Джеймс. Из чего яснее ясного, каких он был кровей. Было ему тогда под шестьдесят, но выглядел он много моложе со своей красивой полусединой, стрелками-усиками и задорно выпяченной вперёд грудью. У меня он почему-то ассоциировался с французскими гусарами наполеоновских времён. С тем же бригадиром Жераром, например…

Своё отчество он от меня не утаил, но звать себя велел категорически только по имени. И правильно: обращение «Джеймс Аршалуйсович» даже от частого употребления не сделалось бы более привычным и не перестало бы вызывать в окружающих весёлое недоумения, чреватое колкими комментариями. Ко всему прочему, мастера моего величали Джеймсом не только в пролетарских кругах нашего завода, но и в собственной семье, никаким домашним псевдонимом это зафиксированное в паспорте имя не заменяя. Объяснялась эта странность просто. Джеймс, по его же выражению, был родом из тех доверчивых заграничных армянских ослов, которые после окончания Второй мировой войны повелись на большевистскую пропаганду и рискнули вернуться на так называемую историческую родину, то есть в Советскую Армению. Правда до этой самой родины у него по ходу дела хватило ума не добраться – осесть по сю сторону кавказского хребта…

Надо отдать Джеймсу должное – принял он меня к себе в ученики с распростёртыми объятиями. Позже выяснилось – из каких соображений. Джеймс был ходок. Причем – тот ещё. Это я сейчас знаю, что его имя означает «следующий по пятам» и, стало быть, сама судьба неволила его не пропускать ни одной подходящей по возрасту юбки (а подходили ему все, кто был старше его дочек двумя-тремя годами и младше родной матери – двадцатью), а тогда я полагал, что кому же и гусарить, как не ему, обладателю счастливой внешности, соответствующей его недюжинному темпераменту. Поэтому обучение моё премудростям корректного сверления огромных дыр в толстых металлических плитах и шлифовке мелких деталей шло с беспримерным опережением графика. Уже через месяц я мог почти на две трети заменять моего мастера на производстве, что позволяло ему активно сочетать полезное с приятным, навещая в рабочее время своих бесчисленных пассий как в пределах, так и за пределами заводской территории.

Не удержусь не упомянуть о техническом оснащении нашего электротехнического завода. За сверление огромных дыр у нас отвечал американский станок 1926-го года рождения. Примерно того же возраста и происхождения было устройство, решавшее проблему квадратуры круга, то есть превращавшее прямоугольные металлические болванки в идеально круглые. Шлифовальный станок советского производства годился им во внуки. Но только по возрасту, не по характеру, поскольку выходил из строя значительно чаще своих названных дедушек. Все эти средства производства весили по нескольку тонн, поэтому мы, формально относясь к инструментальному цеху, располагавшемуся на втором этаже, фактически работали в ремонтном на первом, среди сравнительно невесомых токарных и фрезерных станков. В этой странной дислокации цехов и станков чувствовалась глубокая продуманность планового социалистического хозяйствования… Впрочем, не только в этом. Ещё – в отсутствии душевых, раздевалок, зон отдыха. Для всего для этого наш завод был слишком мелок – всего-то каких-то две тысячи душ пламенных строителей коммунизма. Вот если бы нас было тысяч десять, тогда другое дело…

Теперь о главном. Россию издревле будоражили два встречных течения двух российских крайностей – казачества и лимиты. С казачеством большевики благополучно покончили, добив последних в годы Второй мировой, а вот лимиту, напротив, прирастили по полной. Для счастливчиков, знать не ведающих, о чём я веду речь, популярно объясняю. Лимита – это лимитчики. А лимитчики – это, как правило, молодые люди, покинувшие свои села, веси и задрипанные городишки за ради сладкой жизни в больших городах. Нынче, чтобы устроиться в большом городе, достаточно найти работу. А в советские благословенные времена, чтобы поступить на любую работу, необходимо было иметь местную прописку. И наоборот: чтобы прописаться, надо было где-то в данной местности числиться на работе. Почти по Кафке… Так вот, поскольку уроженцы больших городов не шибко рвались горбатиться на производстве материальных ценностей, а всё больше предпочитали торчать в конторах (убогих предтечах нынешних офисов), то власти нашли идеальное решение кадровой проблемы. Любому, кто мечтал устроиться в городе, предоставлялось жильё (в общежитии) и работа на заводе, с последующей постоянной пропиской, если этот любой оттрубит на данном заводе положенные по договору пять лет. Какая уж тут безработица, господа, когда военно-промышленному комплексу рабочей силы вечно не хватает?[15]

Из сказанного ясно, что таких как я, юных работяг с постоянной местной пропиской, на заводе было раз-два и обчёлся. И у каждого имелась своя душещипательная история о стечении хреновых обстоятельств, приведших их к заводской проходной. Лично я косил под идейного придурка, с младых ногтей мечтавшего заделаться рабочим классом, дабы затем с помпой соединиться с пролетариями всех стран в мировой революционной групповухе. Естественно, что мы приятельствовали между собою: в самом деле, не с лимитчиками же нам было дружить, слишком разные интересы… А вот лимитчицами мы не брезговали. Не в том мы были возрасте, чтобы козырять городским снобизмом в таком важном для всякой юности деле, каким является полноценный трах. Однако, трах трахом, но ухо с этими бывшими сельчанками нужно было держать востро, бдительности не терять. Потому что чуть ли не каждая вторая норовила от тебя залететь, и – через шантаж, через местком, через принудительное оштампование в загсе – выбиться из крестьянок в городские барышни. Зато каждая первая была просто рада пообщаться с местными парнями, интеллигентно наклюкаться какого-нибудь вкусненького крюшончика и интеллигентно же отведать несколько изысканных поз в процессе утончённого секса, с обязательными предварительными ласками. Всё это так резко контрастировало с брюквенным самогоном и сермяжным сеновалом, что их благодарности не было эротического предела…

Признаться, и я поначалу испытывал к этим заложницам прописочной системы определённую симпатию: за простоту обращения, за восхищенные взоры, за сладострастное удивление, сопровождавшееся неподдельными стонами, но с течением времени как-то приобыкся. Секс с ними стал утрачивать прелесть новизны, приобретая взамен какую-то механистическую привычность и заученность. А это неминуемо приводило к увеличению алкогольных возлияний, постепенно заменивших собой обязательные предварительные ласки. Действительно, когда в башке туман, а в штанах – колом, как-то становится не до любезностей. Тебе бы кончить да уснуть, а там хоть трава не расти. А утром просыпаешься неизвестно где, незнамо с кем, под одним одеялом на одной подушке (не на всех лимитчиков и лимитчиц общежитий хватало, многие снимали вскладчину жилье в частном секторе[16]) и первая мысль – точнее было бы назвать её позывом – о местонахождении уборной, ибо от того, где она расположена, зависит и то, что она собой представляет: комфортабельный ватерклозет внутри квартиры, или дискомфортный нужник на огороде. Вторая мысль – вернее, досадливое недоумение, – как эту особь женского пола, что сопит по правую (или левую) от тебя руку, зовут. И привычное тоскливое предчувствие, что имени опять не угадаешь (о воспоминании и речи быть не может), опять придётся обходится ублюдочными «зайками», «рыбками» и «кисками», а это в большинстве случаев заканчивается обидами (Ты даже имени моего не помнишь!.. Ах, ах, ах, простите великодушно мне мой преждевременный склероз! Оно ведь у тебя такое оригинальное, что грех было не вытвердить наизусть, что ты Наташа, Даша, Маша, Валя, Оля, в лучшем случае – Лена… Звалась бы ты Алевтиной, ей-богу, на всю жизнь бы запомнил!) и подлым разрывом отношений. Подлым – потому что даже чаю попить, горящие трубы унять, не предлагают… Неудивительно, что через несколько месяцев активного потребления лимитчиц, я переориентировался на молодых специалисток.

Молодые специалистки на заводе – это те же лимитчицы, но с высшим либо средним техническим образованием. В Совдепии было законодательно принято распределять выпускников вузов по рабочим местам. Мол, выучило вас родное советское государство совершенно бесплатно на инженеров, так будьте любезны отработать ваше бесплатное образование в течение двух лет там, куда родина пальцем ткнёт. Чаще всего родина тыкала пальцем за тридевять земель от мест проживания молодых специалистов. Для них общежитий хватало, а если хотелось им пожить на вольных хлебах, то они, как правило, снимали комнаты в многоэтажках, а некоторые даже целые квартиры. Тоже, разумеется, вскладчину…

С молодыми специалистками было интереснее, но и труднее. Даже не городские по происхождению, городом за время учёбы были уже изрядно пообтёрты. Таких на мякине крюшона не проведёшь. Но у меня был почти безотказный метод – стихи! Русские и французские. Волшебная сила поэзии – кто перед ней способен устоять?! Никто и не устаивал, все в конечном счёте ложились, в смысле – склоняли перед Евтерпой свои гордые, завитые, лаком крытые, челкой обрамлённые, конским хвостиком осквернённые головушки…

Согласен, на бумаге это выглядит несколько нудно и даже тоскливо, но если послушать, как это звучит, да ещё с парижским грассированием и прононсом, то сердце ваше исполнится самой душистой патоки, и елей любовного томления оросит две трети данных вам природою губ… Разумеется, к черствым особям мужеского пола это не относится. Для большинства из них истинная поэзия есть просто набор нелепых бессмысленных звуков. Им бы чего-нибудь позабористее, да под три пресловутых аккорда незамысловатой гитары:

Кстати, о двух третях губ. У иного внимательного до привередливости читателя может возникнуть впечатление, что я в женщинах ничего, кроме вагины, не ценю. Ошибаетесь, привереда! Я в женщинах ценю всё, чему можно найти разумное эротическое применение. Что уж говорить о грудях, там более – о попках! О попки, попоньки, попочки! Каких я только не перевидал, не переласкал, не переголубил! Но больше всего мне нравились, нравятся и будут нравиться даже на Том Свете так называемый вздёрнутые попки, или, как я их любовно именую «курносенькие». Боюсь, я в своих предпочтения далеко не оригинален. Мало найдется среди нашей братии женолюбов обожателей отвислых задов павианок, хотя, что скрывать, попадаются всякие – упаси меня Господь от желания перечислить этих упырей уродства, а вельми паче – классифицировать их… Кажется, я несколько отвлёкся. А это непростительно, когда речь у нас зашла о чудесных курносеньких девичьих попках…