Читать книгу Эромемуары - Вадим Безанов - Страница 4

Поскольку отец мой был офицером, то и жили мы в соответствующем месте – в военном городке, носившем 15-й порядковый номер. Сразу скажу, что это был и остается по сей день единственный военный городок с двузначным номером, все прочие военные городки, в коих мне довелось пожить, порядкового номера вообще не имели, поскольку пребывали в данной местности в гордом одиночестве.

В ясли меня не отдали, но, как водится у занятых родителей, в 3 года отроду определили в детский сад. Причем сад был не обычный, но кастовый – исключительно для детей военных. Как я при таком окружении, таких примерах перед глазами (утром – одни военные, спешащие на службу, вечером – то же обилие мундиров, возвращающихся с этой самой службы домой) не сделался в итоге военным – ума не приложу. Ничего не остаётся, как списать эту аномалию либо на мой свободолюбивый, не терпящий фрунта, характер, либо на мою же, родившуюся вперёд меня, лень.

Впрочем, лирику в сторону. Перехожу к делу.

В детском саду я сразу же прослыл Великим Поцелуйкиным. И не зря. Я действительно любил целоваться (до сих пор обожаю обслюнявить кого-нибудь ликом понежнее), в особенности – целовать тех, кто мне нравился. Причем поначалу для меня не было разницы, кого чмокать в щечку – девочку или мальчика. А тех, кто артачился и сопротивлялся моей невинной ласке, я укрощал довольно просто и эффективно: нападал на них сзади, усаживал или укладывал на пол и, пользуясь внезапностью, зацеловывал строптивцев с запасом на будущее.

Примерно тогда же я обнаружил и осознал, что некоторые участки моего тела, если их трогать, доставляют приятные, а порой (особенно если их касались другие) чрезвычайное приятные ощущения. Самым многообещающим в этом плане был орган, который я до этого считал предназначенным единственно для мочеиспускания. Как же я ошибался!.. Но не будем пока забегать впёред, поговорим немного о мочеиспускании.

Идею притвориться в детском саду писуном мне подсказал один малый из нашего двора, действительно страдавший этой мокрой болезнью. Это был некто Вовчик – маменькин сынок, веривший до 10-ти лет включительно, что он у маменьки своей родился не как все – из причинного места, а благородно и благочестиво – из руки, прямиком из сгиба локтевого сустава, где у его родительницы якобы имелся и соответствующий шрам – как свидетельство этого чуда. По-моему, его попросту передержали в утробе. Месяца на два, как минимум… Его природный энурез понравился мне прежде всего тем, что для хронических писунов режим в детском саду в некотором роде не писан (каламбур дурацкий, случайный и я под ним не подписываюсь!): их не укладывают спать вместе со всеми во время тихого часа, а отправляют во внеочередные дежурства приводить в порядок игровую комнату.

Итак, я притворился страдающим детским энурезом, но желаемого освобождения от «тихого часа» поначалу не достиг. Зато впервые понял, точнее говоря, ощутил на себе универсальность закона, гласящего, что худа без добра не бывает. Худо было то, что со своей мечтой не ворочаться в постели днём, я пролетел, как фанера над Парижем. Добро же материализовалось в образе нянечки, которой было поручено будить меня посреди «тихого часа» с баночкой наготове и, держа мой писюн двумя пальчиками, уговаривать сделать в баночку «пи-пи». Пальчики у няни были пухлые и нежные, так что я уже не всегда мог себя контролировать, в результате чего мой писюн вдруг начинал увеличиваться в размерах, что приводило няню сначала в недоумение, затем в неискреннее негодование с оглядкой по сторонам – все ли детушки мирно почивают без задних ножек, – после чего наступала очередь смешливого восторга: нянечка присоединяла к указательному пальчику средний и начинала потихонечку водить своей восхитительной щепотью вперед и назад, и так до тех пор, пока я не издавал (якобы во сне) шумный вздох удовлетворения, переходящий в нечто, отдалённо напоминающее сладострастный стон. Я действительно испытывал оргазм, хотя обнаружить его наступление мне еще долгое время было нечем.

Уволилась ли нянечка сама или ее уволили за что-то – мне неизвестно. Факт в том, что меня перестали будить с баночкой и мой организм воспротивился этим эротическим лишениям самым энергичным образом, наградив меня действительным, а не мнимым энурезом. Воспитательница была вне себя, поскольку каждый «тихий час» в моем случае завершался мокрыми простынями. Однажды, видимо, впав в вакхический раж, это светило педагогики даже прибежало ко мне, мокрому и несчастному, виновато возлежащему в свежеописанной постели, с кухонным ножом, грозя лишить меня моего мужского достоинства на веки вечные. Я уже тогда понимал, что отсечением писюна проблема вряд ли решится, но мудро не стал вдаваться в подробности, устроив в ответ на членовредительскую угрозу форменную истерику. В результате я добился-таки того, чего домогался: меня перестали укладывать спать посреди дня, определив в бессменные дежурные по игровой комнате. Но так как, кроме меня, бессменного, полагалась еще и смена дежурных из двух деточеловек, то мы дежурили, как правило, втроем, что значительно сокращало время собирания и распределения по надлежащим местам разбросанных нашей старшей группой игрушек… Оставшееся до общего подъема время можно было посвятить каким-нибудь играм, для которых игрушки были без надобности. Если дежурили мальчишки, то играли во что-либо соревновательное: кто дальше прыгнет с места, кто точнее плюнет в мишень, кто выше описает кафельную стенку в уборной. А вот если со мной в дежурных оказывались девочки, то затевались семейные игры типа «дом-дом» или «визит доктора». Ничего такого особенно эротического в этих играх не было – так, кусочек попки, «уколы» сквозь трусики, воспитательные шлепки от «мамы» через шорты и т. п. Но однажды, дежуря в очередной раз с Олей и Кариной, мы после уборки, оказались в игровом тупике. Мне хотелось играть в «доктора» (все-таки верхняя часть девчоночьей попы обнажалась для «укола»), Карине – в «дом-дом» (что тоже было неплохо, потому как меня, в роли грудного младенца, якобы купали, «намыливая мылом», иногда задевая мои гениталии), а вот Оля заартачилась. Более того, принялась поднимать на смех «эти дурацкие игры» – как она выразилась.

Я не выдержал и самым серьезным образом предупредил насмешницу, что если она не прекратит сейчас же своё кощунственное зубоскальство, я подойду к ней и сниму с неё трусы. Реакция была неожиданной и обескураживающей:

– Подойди и сними, – сказала Ольга не менее серьезным тоном.

Я замешкался. Карина вытаращила глазки.

– Что, боишься? – подзадорила меня Оленька.

– Кто? Я? – возмутился я. После чего подошел и снял с нахалки трусы. Мужик сказал – мужик сделал! Нахалка не сопротивлялась…

То, что я узрел, лишив подружку трусиков, меня крайне заинтересовало: длинный (по детским меркам) незаживающий надрез, почему-то считающийся у девчонок аналогом нашего писюна. Это не писюн, это – пися, – догадался я, и почувствовал разницу.

– Можно потрогать?

– Можно, – выдохнула Оленька.

Я потрогал. Надрез оказался на ощупь удивительно нежным, хотя и слегка сыроватым.

– А теперь ты сними, – потребовала былая насмешница.

Ну, наготы своей я никогда не стеснялся. Вернее, с того самого случая, о котором расскажу чуть позже и немного ниже. Словом, я не стал ломаться, но мигом стянул с себя и шорты и трусы.

– Можно потрогать? – в свой черед осведомилась Оля.

– Ага, – сказал я. Сглотнул и добавил: – А как же.

Ольга потрогала. Конечно, её пальчикам было далеко до упитанных перстей няни, но они тоже были нежными и пробудили в моем писюне целый вулкан воспоминаний, в результате чего он слегка приподнялся.

– Ух ты, – сказала Карина, во все глаза следившая за происходящим.

Мы с Олей обернулись к ней и пристально на нее воззрились.

Карина покраснела, задумалась, спохватилась и быстренько спустила трусики. А так как платье у нее было слегка длинновато, то ей пришлось приподнять подол, чтобы мы лучше могли разглядеть ее незаживающий надрез.

– Только не трогай, – попросила меня Карина.

– Почему? – удивилась Оля.

– Ну там… это… инфекция, – неуверенно пролепетала Карина.

– Какая еще инфекция! – возмутилась Оля и, бросив мой писюн на произвол судьбы, шагнула к Карине и потрогала то, что Карина просила не трогать.

– Эй! – возроптал я, – это я должен был не трогать!

И тоже шагнул к Карине, убрал с ее писи руку Оли, возложив вместо нее свою собственную. Ощущения были вроде бы те же, какие я испытывал, трогая Олину писю, но не совсем. Имелись нюансы. Дабы сравнить не по памяти, а непосредственно в процессе, я свободной рукой вновь потрогал писю Оли. Так и есть: здесь чуть нежнее и между створками у́же, там – немного тверже, но между створками глубже и как-то волнующе мокро, а не просто интригующе сыровато…

– Я тоже хочу потрогать, – заявила Карина и дотронулась до моего писюна.

– И я, – сказал Ольга. – Я же не дотрогала из-за тебя…

И тоже потянулась к моему писюну.

Вот тогда-то я раз и навсегда уяснил для себя, что сразу с двумя, конечно, здорово, но мой писюн трогать руками должна только одна из двух. Не то входят обе-две в раж и, если не проявить бдительности, вполне способны в дымине этого ража сварганить из твоего хозяйства яичницу с колбасой…

Да, а кончилось всё довольно прозаично. Только мы приступили к «прокалыванию» моим «шприцем» попки «приболевшей» Карины, как дверь в игровую комнату открылась и какая-то ранняя мамаша, просунув голову, поинтересовалась, где она может найти своего ненаглядного Кирюшу. После чего осеклась, пригляделась, тонко понимающе улыбнулась, закрыла дверь и застучала каблучками по коридору. Как же мы раньше на подходе её не услышали? А теперь что же – теперь атас! Быстренько привели себя в порядок (тогда это сделать было нехлопотно), натянули каждый свои трусики на свои попки и, рассевшись подалее друг от друга, изобразили на своих физиономиях ангельскую невинность. Пустите детей приходить ко мне, ибо их есть Царство Небесное…

Вообще надо сказать, что мой то наигранный, то природный энурез не раз выручал меня на сексуальных фронтах полового противостояния. Вот ещё был такой случай в пору перехода от отрочества к юности. Справлял я как-то малую нужду в подвале третьего подъезда нашего дома (уже не в военном городке, а просто в отдельном доме для военных в ряду других бетоноблочных коробок новостройки), как нате нам с кисточкой – влетает в этот самый подвал младшая сестра моего старшего товарища Коли, из уютной мастерской которого я, собственно, и вылез по энурезной надобности. Увидела меня и замерла, как вкопанная. Стоит, глаза таращит на этакую невидаль. Впрочем, ей тогда была, кажется, лет 12, так что писающий мальчик вполне мог быть для неё невидалью… Ну я, конечно, не смутился, напротив, спокойно доссал, после чего обернулся и обратился к ней с панибратской просьбой: Слушай, Тонечка, у меня руки грязные, боюсь инфекцию занести, бездетным на всю жизнь сделаться. Не могла бы ты его мне в трусы закинуть, а дальше я уже сам со штанами справлюсь… Сперва она от такой наглости онемела, затем покраснела, наконец призадумалась, однако встречными вопросами не разразилась (например, о том, каким образом эта моя штуковина из штанов выбралась), но вдруг заблестела глазками в подвальной полутьме и… Да-да, мой неверующий Фома-читатель, и попыталась исполнить мою просьбу. Сперва двумя пальчиками, а когда почувствовала, что этот на глазах и на ощупь увеличивающийся в размерах писюн двумя пальчиками не удержать, то и всей ладошкой. Нежданно-негаданный интим – вдвойне приятен. Как славно было со стороны её братца отлучиться перед этим самым эпизодом в магазин радиотоваров за какой-то деталью к собираемому им радиоприемнику. Мы, не меняя позы – девичья ручка на писюне, мальчиковый писюн в девичьей ладони – перебрались в мастерскую, заперлись на щеколду и предались самому восхитительному по наивности новизны петтингу. Правда, прежде мне пришлось прочитать ей небольшую лекцию о том, что такое мужской член, как он устроен и как им надобно правильно пользоваться, чтобы и хозяину его удовольствие доставить, и самой в накладе облома не остаться. Вторая лекция, посвященная особенностям её вагинки, прошла почти без слов, на осязательном уровне – в звуковом сопровождении стонов, исполненных изумления и ликования… Увы, но моя просветительская деятельность в отношении отдельно взятой отроковицы даром мне не прошла. Это теперь я понимаю, что судьбе было угодно свести меня с отъявленной нимфеткой. А тогда я был так же далёк от гениальной «Лолиты», как и все прочие советские люди, поскольку автор оной был строго-настрого запрещён в Совдепии. Поэтому совершенно неожиданное поведение Тонечки после описанного эпизода застало меня врасплох. Она преследовала меня с маниакальным упорством, угрожая поведать обо всём брату, родителям и вообще – всем-всем-всем о том, как я её, глупенькую, наивную, невинную девочку, почти ребёнка, злостно и цинично обольстил, совратил и почти что изнасиловал, если я не приглашу её в кино, не угощу в кафе пирожными, но самое главное – если не найду уединённого местечка, чтобы развращать, соблазнять и почти насиловать её и дальше…

К счастью, через пару месяцев моего отца снова перевели служить из одной провинциальной дыры в другую, и мы – мама, брат и я – отправились вскоре вслед за ним. Тонечка явилась на вокзал, умудрилась споткнуться и расшибить себе при падении коленку, после чего закатила такие рыдания, что окружающие просто диву давались – столько слёз по такому ничтожному поводу. Но я-то знал, по ком был устроен этот плач Ярославны. То есть Антонины. И в душе, маленькая сволочь, очень им гордился…