Читать книгу Эромемуары - Вадим Безанов - Страница 5

О военном городке № 15 я же упоминал, добавлю к сказанному, что, прожив нём в силу обстоятельств почти 8 лет кряду (достижение в послужном списке моего отца, занесённое в книгу рекордов Гиннеса[4]), я до сих почитаю его своей малой родиной. Поэтому нахожу свои сыновним долгом рассказать о нём и его обитателях чуть поподробнее…

Городок наш находился не где-то там на отшибе, а в самой гуще большого города и был обрамлён с четырех сторон улицами: с севера – Московской, с запада – Дунайской, с юга – Черноморской, а с востока – имени какого-то там большевистского комиссара, благополучно расстрелянного англичанами где-то в прикаспийских песках, хотя, как утверждали старожилы, раньше эта улица носила гордое название Каппадокийской…

Мы, малолетние обитатели городка, делили его на две основные части: верхний и нижний. Кроме того, эти две части дробились ещё на два сегмента. Наш дом, который построил не Джек, а пленный Ганс со товарищами, находился, условно говоря, в северо-западном регионе. Дом был каменный, пятиэтажный, довольно длинный и оттого казавшийся несколько приземистым, хотя высота потолков в квартирах была что надо – 3,75 м. Сперва он предназначался для генералов расположенного в городе штаба военного округа, но потом генералам построили жилье пороскошнее, в более престижном районе, а дом отдали среднему и младшему офицерскому составу, что и предопределило его дальнейшую коммунальную сущность. Названия «верхний» и «нижний» отнюдь не были данью условности, но отражали истинное положение вещей, то есть неровность рельефа. Так, первый этаж нашего дома с южной стороны находился на обычном уровне, а вот с северной – оказывался уже как бы подвальным, в окна которого можно было заглядывать, перегнувшись через железное ограждение тротуара. Кстати, благодаря именно такому расположению я впервые стал свидетелем полового акта. Вполне, между прочим, легального, поскольку участниками оказались молодожёны, чьи окна выходили аккурат на север, открывая чудесный вид на бетонную стену. Но всё равно, куда бы ваши окна не выходили, следует помнить об этаже, мало ли кто не полениться свеситься с ограды, чтобы понаблюдать за вашим кувырканием. Впрочем, в данном конкретном случае я впал в преувеличения, не было никаких кувырканий, а был вместо них обычный супружеский коитус на пружинистой железной кровати в соответствующей позе – той самой, что у нас называлась рабоче-крестьянской, а в англоязычных странах то ли проповеднической, то ли пастырской, то ли поповской… Вспомнил: миссионерской! В любом случае наблюдать за коитусом, совершаемым в этой унылой позе было малоинтересно даже для нас малолеток: размеренно снующая туда-сюда-обратно голая задница новоиспеченного мужа, да в такт заднице раскачивающиеся ляжки уестествляемой жены. Звуковое оформление соответствовало визуальным данным по части убогости: нечленораздельное глухое порыкивание вперемешку с малопонятными ахами… Впрочем, как я понял впоследствии, практически все начинают свою активную половую жизнь именно с этой малопригодной для пробуждения в наблюдающем зачатков вуайеризма позы…

Много любопытного народа жило в нашем северо-западном регионе городка. Жил там у нас, например, дядя Валя, что вечно не вылезал по выходным из распахнутого настежь гаража, ремонтируя свой ненаглядный «Москвич 407». Время от времени (не чаще двух раз в год) его колымага вдруг начинала подавать признаки жизни: урчать, кашлять дымом, стрелять выхлопной трубой – словом, всячески намекать на то, что если не пожалеть усилий и разогнать её, то она, очень может быть, заведётся и даже, чем чёрт не шутит, продолжит путь самостоятельно. И действительно, стоило нам всей ватагой облепить это чудо отечественного автопрома и чуть ли не на руках пустить под горку, как оно заводилось и счастливый дядя Валя катал нас по очереди по всему городку: по верхнему и по нижнему, по северо-западу и по юго-востоку… Заканчивались эти заезды, как правило, одним тем же – мотор внезапно глох и вся орава пассажиров вместе с водителем заталкивала «железного друга» обратно в конюшню гаража. Честно говоря, я что-то не припомню, чтобы хотя бы один раз дядя Валя смог выехать на своём «Москвиче» за переделы городка. По-моему, о такой роскоши, что будто бы автомобиль есть средство передвижения, он даже не мечтал: его любовь к своему железному другу была чистой, бескорыстной и трогательно романтической…

Жил в трёхэтажном здании, стоявшем как-то обособленно, почти у самой границы, отделяющей наш регион от юго-западного, некто Степан Авдеевич, большой любитель флоры. Как мне сейчас представляется, с дома, в котором он жил, и начался наш городок как таковой, и он, Степан Авдеевич, был одним из первых его поселенцев. Потому что насадить и вырастить за более короткий срок сад, что он насадил и вырастил, было невозможно. Сад этот так и назывался – «Степановский». Правда, фруктовых деревьев в нём было немного, в основном преобладали тополя, платаны, липы и вязы. Кроме деревьев и чистеньких дорожек между ними, в саду имелась небольшая спортивная площадка с турником и шведской лесенкой, и маленький меленький бассейнчик, в который мы в жаркую погоду любили запускать юрких ящериц наперегонки – чья быстрее достигнет противоположного берега. По стремительности хода ящерицы могли поспорить с реактивными катерами…

Проживала прямо в нашем доме, в пятом подъезде и моя первая учительница – Людмила Федосеевна, и выглядела она именно так, как и должна выглядеть всякая первая учительница: пожилая, в очках, с явственной сединой в русых волосах, собранных строгим тугим пучком на затылке. Всё в ней свидетельствовало о правильности и аккуратности. Такая не то что плохому, но даже посредственному не научит – только и только хорошему, ещё более лучшему и вообще – невообразимо прекрасному… Суждения её отличались крайней определённостью и уверенностью в своей окончательной правоте. Так, знакомясь с нашим 1¹ классом, она заявила энурезному Вовчику, что Владимира Ильича Ленина никто Вовой, тем более Вовочкой, не называл, но называли его исключительно «Володей». И Вовчику воленс-ноленс пришлось тут же переквалифицироваться в Володю. По крайней мере, в школе… А то, что переименование было не просто капризом, а данью глубокому преклонению перед этим потрясающим историческим деятелем, мы убедились полтора года спустя, когда Людмила Федосеевна проникновенно поведала нам о последних днях, скоропостижной смерти и вечном бессмертии нашего общего дедушки Ильича. Весь класс хлюпал носами и капал слезами. И ваш покорный слуга в том числе. Пожалуй, в церковноприходских школах Царской России не источали таких горячих слёз любви и сожалений над Христовыми страстями, какими давились мы в связи безвременной кончины вождя мирового пролетариата Ульянова-Ленина. Тем интереснее была метаморфоза, случившаяся со многими из нас после торжественного принятия в пионеры. Принимали нас действительно торжественно. Не где-нибудь на линейке перед школой, а на Центральной городской площади имени, само собой, Владимира Второго (если Владимира Ясно Солнышко считать Первым). Знамёна, горны, клятвы, галстуки, прочувствованные протокольные речи, – всё как полагается. Мы, обдолбанные агитпропом третьеклашки, стояли ни живые, ни мёртвые – переживали грандиозность происходящего… Дома, раздеваясь ко сну, я аккуратно сложил заветный пионерский галстук и бережно поместил его под подушку. Ночью мне снился штурм Зимнего, арест буржуйского правительства: «Кто тут беременные? Кончилось ваше бремя – рожать пора!» А потом наступили летние каникулы, голопузая вольница, отдых с родителями на море, райская безмятежность купания с загоранием, а кумачовый галстук томился тем временем в одном из ящиков комода, дожидаясь своего часа. И час его настал, причём далеко не звёздный. Из под подушки он каким-то естественейшим образом перекочевал в портфель, куда я его совал – небрежно скомканным – сразу после выхода из школы по окончании занятий. И не я один… Людмила Федосеевна к тому времени уже ушла на пенсию и нашим идеологическим воспитанием в духе преданности коммунистическим идеалам никто не занимался. Практически. Формально, для галочки – сколько угодно…

В те времена в начальных классах первые учительницы преподавали ученикам все предметы подряд, включая физкультуру. Однажды я попросил у нашей разрешения принести из дому на урок этой самой физкультуры футбольный мяч. Людмила Федосеевна разрешила, о чём очень пожалела впоследствии. «Вот уж не думала, что ваш Вадим, Анна Ивановна, – пожаловалась она в тот же день моей матери, ежедневно, с первого до третьего класса, провожавшей меня в школу и встречавшей после неё, – окажется таким жадным мальчиком. Представляете, я ему позволила принести из дому мяч на урок физкультуры, они с мальчиками затеяли с моего разрешения играть в футбол, и ваш сын почти весь урок только сам единолично возился со своим мячом, не позволяя никому его у него отнять. Это просто ни в какие ворота! Я его, конечно пожурила за это, но и вы тоже должны с ним серьезно об этом поговорить. Жадность ни к чему хорошему не приведёт…» Мама пересказала всё папе и я впервые увидел, как весело умеет мой папа не только смеяться, но и неприлично ржать…

А еще в том же подъезде, что и Людмила Федосеевна, но на другом этаже, жила наша сверстница Маша, которая за 20 копеек показывала писю там же, в своем подъезде, под лестницей. Это для взрослых 20 копеек – «всего», а для детворы – это два мороженных или столько же больших граненых стаканов семечек. Показывать она показывала, но вот трогать свои прелести не разрешала даже за три полновесных рубля. В этом мне пришлось убедиться, когда Юрка Анциферов, что ходил по земле, пристально в нее уткнувшись своими зоркими глазенапами, нашел свою очередную денежку, оказавшуюся трехрублевой купюрой, которую он в пылу страсти предложил Машке в обмен на тактильное, а не только визуальное знакомство с ее знаменитой на весь двор писей. Ошеломлённый категорическим отказом, поинтересовался, сколько же она хочет за то, чтобы потрогать. Ответ был обескураживающий: «Женись и трогай бесплатно».

Юрка, едва не убитый таким ответом, все же нашел в себе силы возроптать: «Жениться на тебе, чью письку видел весь военный городок?!» Но Машку было трудно смутить. Фр-р, фыркнула она в ответ: Видеть и трогать совсем не одно и то же. Ты только то мороженное можешь слопать, которое тебе купили, а на то мороженное, которое тебе не купили, можешь только смотреть и слюну ронять.

Юрка этим образным сравнением был почти уничтожен. Чуть не сделал предложение. Но тут его взгляд, как всегда шарящий долу, узрел двугривенную монетку и это его спасло. Отдал он монетку Машке, сходил с ней под лестницу, полюбовался её писей, облизнулся и пошёл инспектировать почву своими гляделками-маниискателями дальше… Это была первая, но далеко не последняя в моей жизни Маша, но именно она задала тон некоей оригинальности, присущей всем её последующим тёзкам.

А в соседнем – четвёртом – подъезде проживала Юля, с которой мы периодически – тоже под лестницей – затевали самозабвенные игры типа «дом-дом» (прообраз нынешнего Дома-2, но без обязательных телепошлостей и заранее отрепетированных скандалов). Здесь без всякого рода тактильных контактов обойтись никак не могло. То она, играя мать, «купала» меня, неумытого поросёнка, в воображаемой ванне. То я, изображая из себя строгого папу, наказывал непослушную дочку пошлёпываниями по обнажённым ягодицам… Причём, что интересно отметить, об игре мы заранее никогда не договаривались. Но, встретившись взглядами во дворе, могли понять друг друга без слов, так что меня, наспех отвертевшегося от мальчишеских игр (кроме, разумеется, футбола, который был вне конкуренции) и явившегося под заветную лестницу, уже встречал строгий материнский нагоняй: «Ах ты негодный мальчишка, опять весь в грязи измазался! Ну-ка быстро в ванную!» К слову сказать, летом мальчикам особенно раздеваться, чтобы принять «ванну» не приходилось, поскольку для того мы, собственно, и дожидались весь год этого райской поры, чтобы бегать по двору босиком в одних трусиках, стреляя в друг дружку из самодельных водяных пистолетов, то есть из пластиковых ёмкостей, в которых продавалась мастика для натирания полов. (Да, уважаемый читатель, автор настолько стар, что помнит ещё доисторические времена, когда полы в домах натирали мастикой – из соображений гигиены и эстетики.) Кроме этой мокрой забавы, практиковалась ещё одна, менее безобидная. Считалось верхом лихости подкрасться незаметно сзади к приятелю и одним резким движением спустить с него трусы. Обнаженный махом лопух подвергался беспощадному осмеянию. Причем смеялись не конкретно над какими-то там недостатками в интимной области, а над самим фактом – а Кирилл-то голый!..

В этой связи не могу не привести обещанной выше истории, после которой я на всю жизнь перестал стесняться своего обнажённого тела. Случилась она на квартире у моей бабушки. Поскольку дело было летом, то и там я щеголял в соответствующем прикиде, то есть в одних труселях. Я стоял посреди гостиной, кругом были только взрослые и никакого подвоха ни с чьей стороны, естественно, не ожидал. И вдруг кто-то – раз-два – взял и сдёрнул с меня моё единственное одеяние. Я обернулся и узрел бабушкину соседку – тётку лет тридцати пяти. Тётка нагло скалила зубы в великом веселье и вообще стояла довольная-предовольная своим коварством. Я от досады расплакался, ибо не только знать не ведал, но даже и не догадывался тогда, что всякая одежда есть незаслуженный срам и худшее из унижений для цветущей и желанной плоти. А отец, видимо, это знал, так как немедленно приструнил меня: чего, мол, ревешь? Ей захотелось посмотреть на твоего писюна, пусть смотрит, тебе что, жалко?

– Действительно, – подумал я, – чего тут жалеть? Может, бедная женщина никогда ничего такого не видала, так пусть поглядит. Когда ей еще повезет свидеться с таким красавчиком?! Я обернулся к полоумной соседке, и в знак того, что сезон разглядывания моего писуна открыт, даже потряс всем своим мизерным хозяйством. Посрамленная соседка пунцовой пулей вылетела из бабушкиной квартиры…

Двигаемся дальше вспять всё в том же обратном порядке. В третьем подъезде коротала старость пара благообразных пенсионеров, к которым раз в неделю привозили любимую внучку – рыженькую девочку с голубым бантом, в пышном, в тон банту, платьице и в того же цвета трусиках. Последние мне удалось разглядеть, когда я по просьбе её бабушки с дедушкой сел с нею покататься на качелях. Обычные такие качели – посредине упор, на упоре доска, по концам доски сиденья. Именно с помощью таких качелей алкаши-психи из «Кавказской пленницы» перебросили Шурика через забор дурдома. Мы, после просмотра фильма, тоже неоднократно пытались использовать этот детский аттракцион по его прямому цирковому назначению – перекинуть через изгородь из жимолости, обрамлявшей палисадник перед нашим домом, какого-нибудь добровольца, назвавшегося Шуриком. Никого, конечно, никуда не перекинули, только качели едва не сломали да очередного претендента в Шурики чуть не покалечили, поскольку этот претендент, носивший в миру заурядное имя Саша, до изгороди не долетел, а растянулся во весь рост на асфальте. Взрослые качели починили, сделали нам предупредительное «ну-ну-ну» и пообещали надрать уши тем, кого поймают за их непрофильном использованием. Ну и ладно. Использую по профилю. Качаюсь с девочкой в голубых трусиках. Вскоре эти трусики сползли слегка на сторону и явив моим взорам нежно-розовую, выбивающуюся из общей гаммы ансамбля, писю. Пися чуть раскрывалась на взлете и едва подрагивала, когда девочка касалась земли ногами. В присутствии её бабки с дедкой я ни на что стоящее рассчитывать не мог, и вскоре почувствовал, что любование её сокровенностями начинает исподволь доставать меня в паху. Я сделал попытку прекратить это бессмысленное раскачивание на качелях, но ей было явно недостаточно того, что мы успели к этому времени накачать, её вестибулярный аппарат, видимо, требовал большего. Кстати, раскачивалась она с очень сосредоточенным и непроницаемым выражением на личике, словно и не догадываясь о маленьком беспорядке в своём неглиже. Тут на моё счастье возник Юрка Анциферов, которого я, с помощью понятной только мальчикам нашего двора жестикуляции и мимики, попытался убедить сменить меня на качелях. Долго, впрочем, уговаривать не пришлось. Практичный Юрка сразу высчитал, сколько двугривенных он сэкономит, лицезрея примерно то же самое диво, что и у Машки, зато совершенно бесплатно (кто же в детстве считает мышечную работу – раскачивание на качелях – тяжким трудом, подлежащим учёту и оплате?), а высчитав, чуть ли не силком спихнул меня с качелей… (Кстати, именно в знак благодарности за эту дармовщинку, он, спустя пару недель, и позвал меня полюбоваться соитием молодожёнов в подвальном этаже. Сам я по доброй воле в чужие окна не имел привычки заглядывать. Издержки маминого воспитания, знаете ли…)

Во втором подъезде на пятом этаже жили мы. В двух больших смежных комнатах. В стольких же комнатах поменьше, но тоже смежных, обитали наши соседи: Тамара Алексеевна и дядя Шалва. Дядя Шалва был худой и высокий, а Тамара Алексеевна – раз в восемь шире и оттого казалось приземистой. Эта добрая женщина обожала сытно поесть на ночь, чтобы поутру сообщить моей маме, как она всю ночь умирала-умирала, но так чуть-чуть и не умерла. Мама сочувственно вздыхала и смиренно советовала заменить любимую соседкой отварную картошку с топлёным маслом на что-нибудь более лёгкое в качестве ужина. Иногда Тамара Алексеевна соглашалась и вечером того же дня съедала перед сном вместо тазика картошки тазик варёной фасоли с луком, чесноком и всё с тем же маслом. Как ни странно, но легче от лёгкого ужина Тамаре Алексеевне не становилось, она опять всю ночь балансировала на грани небытия…

Собственно, почему я о соседях вспомнил? Да потому, любезный мой читатель, что по эротической части наш подъезд был почти что безнадёжен. Ни одной сверстницы, но только взрослые тётки и возрастные девицы. Правда, живя на пятом этаже, можно было на вполне законных основаниях заглядывать случайным попутчицам, опередившим тебя на лестничный пролёт, под юбки, но я особенно этим не увлекался: просто глазеть на женские прелести, не имея никаких перспектив на более тесное с ними знакомство, казалось мне тогда мало интересным и бесперспективным даже для занятий онанизмом, поскольку занимаясь оным, я всегда больше полагался на силу своего воображения, нежели на зрительную память. Много позже это равнодушие к вуайеристическим радостям отлилось мне нестерпимой скукой в стриптиз-барах, коими украсилась Россия сразу после того как перестала существовать в виде Советской Империи…

Пожалуй, о первом подъезде не стоило бы и упоминать, если бы не одна особа, достойная отдельного абзаца. Речь идёт о старшей сестре моего одноклассника Игоря. Два года разницы в том нашем возрасте казались непреодолимой пропастью. Я ещё ходил в детский сад, а Поля уже училась во втором классе. Ничем особенным она не выделялась: русые волосы, голубые глазки, стройные ножки… Ничем, кроме ушей. Ушки были у неё нежно-розовые, оттопыренные, прозрачные, солнечные. Меня к ним влекло, как сластёну к эклерам. Причём влекло не смутно, не слепо, не спазматически, но вполне осознанно и по делу. Мне не просто хотелось потрогать их руками или обслюнявить ртом (до таких эротических изысков как поцелуйные нашёптывания в женские локаторы я ещё не дорос), нет, я мечтал схватить их мёртвой хваткой регбиста, поставить Полю на колени и, пользуясь всё теми же ушами как рычагами, уткнуть её милое личико себе в пах. Не странно ли для шестилетнего сорванца, ведать не ведавшего о минете? И не ошибаются ли те, кто полагают минет результатом половых изощрений, а не тем, что он есть на деле – естественным продолжением полового инстинкта иными средствами?..

Разумеется, представительницами дома, в котором я жил, девичий цветник моих сверстниц в нашем дворе не исчерпывался. Я долго и безуспешно напрягал свою память, но никого, кроме Пискли, она мне так и не воскресила. И пусть, если верить одному уже однажды процитированному мною классику, и забвенье и память равно изобретательны на выдумки, но я, приступая к этим мемуарам, заранее твёрдо для себя решил предавать виртуальной бумаге, изображённой на экране монитора, только факты. Преимущественно голенькие…

Итак, Пискля. Настоящего её имени я не помню. А прозвище своё она получила за умение пронзительно верещать по поводу и без. Правда, поводов у неё хватало. Ещё бы! Это была не девочка, а куколка с картинки: белокурая, ясноглазая, всегда в белом платьице, с пышным белым бантом на голове. Пройти равнодушно мимо, никак не выразив особого к ней отношения, было сверх сил человеческих. Во всяком случае, ни у кого из нашей братии не получалось. Кто, не удержавшись, за косичку дёрнет, кто жёванной бумажкой сквозь длинную стеклянную трубочку в лобик засветит, кто просто толкнёт. Лично я предпочитал ущипнуть за самое лакомое, по моим тогдашним (равно как и по сегодняшним) представлениям место, – за ляжечку. Ведь эта девочка, плюс ко всему прочему, ещё и была всегда аппетитно загорелой. Этакая нежная абрикосина, дразнящая тебя своей недоступностью – слишком высоко, притом за громадным забором, да ещё и в чужом саду… Кстати, почти после каждого её затяжного верещания, на балконе их квартиры оказывался кто-нибудь из её ближайших родственников – мама, бабушка, а по выходным и папа – и разражался дежурными угрозами в адрес «несносных мальчишек». Причём, если папа и мама издавали обычные, ничем не примечательные заполошные звуки, то вопли бабушки ясно давали понять, в кого удалась Пискля голосовыми связками. Мы так к этому привыкли, что в тех редких случаях, когда верещание Пискли не получало по неизвестным нам причинам балконной поддержки её домашних, испытывали настоящее разочарование. Это как если бы киносеанс прервался на въезде неуловимых мстителей на горящий мост и оставил бы нас в удручающем неведенье относительно дальнейшей судьбы юных героев, хотя все мы прекрасно знали, что они спаслись…

Благодаря Пискле я впервые стал свидетелем вспышки женской ревности и последовавшей за ней разборки. А случилось так, что вышеупомянутая Юлия как-то привела под нашу лестницу играть в «дом-дом», не кого-нибудь, а именно Писклю. Она и раньше, бывало, приводила кого-нибудь для компании, но, видимо, всё обходилось без эксцессов и в памяти моей никто из «приглашённых» не задержался. А вот Пискля со своими абрикосовыми ляжечками очень даже задержалась, можно сказать, навечно запечатлелась. Мы с Юлией немедленно определили её нашей дочкой и, по традиции, принялись купать в воображаемой ванночке. Причём Юлия тёрла спинку, а я сосредоточил свое внимание и свои усилия на том, что пониже спины. Минут через пять после начала гигиенической процедуры, Юлия вдруг утратила интерес к спине свой «дочки» и попыталась уверить меня в том, что дочка наша уже вся чистенькая и пора извлекать её из ванны. Я с ней не согласился. Юлия принялась настаивать. И тут вмешалась сама «дочка», принявшая мою сторону и показавшая «маме», где именно «папа» её ещё не помыл. Именно по этому, непомытому месту Пискля и схлопотала пинка от Юли в виде родительского назидания. Пискля, позабыв о всяком уважении к старшим, попыталась вернуть должок, вцепившись в волосы «маменьки», но в намерении своём не преуспела и вдобавок к пинку украсилась свежими, кровоточащими царапинами в области шеи. Тогда она открыла рот и издала столь пронзительный и протяжный вопль, что гулкое эхо подъезда замучилось его повторять. Вопль не остался незамеченным – послышались щёлканья замков открываемых дверей квартир, вопросительные возгласы и прочие, угрожающие звуки, так что нам пришлось срочно ретироваться и продолжить выяснение отношений в другом месте… Спустя несколько дней Юля попыталась отомстить мне, притащив под лестницу какого-то замухрышку из нижнего двора. Кажется, его звали Алик. Или Гарик. Не суть важно. Важно то, что на провокацию ответной ревностью я не поддался и встретил этого Алика-Гарика довольно приветливо: сходу определил, что его брюшной пресс явно нуждается в спортивном массаже. Моя ли вина, что пресс его оказался настолько слаб, что не выдержал даже лёгких постукиваниё рёбрами ладоней?..