Читать книгу НашЫ - Валерия Шимаковская - Страница 9

У бабы Маши получались самые правильные, раздававшиеся максимально вареники. У неё в каждый вареник вкладывалась по ходу лепки история об Украине, о войне и о брате, моём дедушке. Бабушка Маша была главным источником рассказов о деде. Первоисточником.

Мы спрашивали бабу Машу, пока лепила вареники, каков был дед. «Храбрый?» – «А то», – клала вовнутрь ягоды вишен баба Маша. – «Бил немца? Держал в войну пулемёт?» – «Как не держать», – закрывала она вареник расплющенным тестом, не добавляя, что дед не мог в войну держать пулемёт, так как только в тридцать седьмом родился.

Бабушка Маша умела, как мы сказали, лепить вареники. И уж не знаю, благодаря этому ли свойству или другому какому-то, была, хоть и двоюродная, родною. Благодаря ей я могу сказать следующее.

Пива не пью я с пяти лет. Вот, как это случилось.

Каждое лето приезжали мы в Котлас (это как космос, только под Архангельском) к бабушке Маше.

Мы, дети, и моя бабушка оставались у неё на ночёвку. Иногда смотрели футбол. Набирали минуте на тридцать пятой, на тайме втором её сына: звонящей выбиралась она, на неё накричать ни у кого связки голосовые не поднимались. Спрашивала за всех: “Наши-то, Колюшка, в красном?”

Затем наряжалась – клипсы, юбка шитая, искусственные косы. Ночью спать – под ковром и иконами. Маленькие – голышом.

И вот, с утра как-то раз пиво баб Маша нам предлагает. Моя бабушка так и села с застывшим в губах “Едрить”. А баба Маша, сама не пьющая, сухари уже открывала, на каких значилось соответственно, что к пиву подойдут. С сёстрами переглянулись, приняли по стакану, торжественно став малолетними пьяницами из благополучных семей.

Одни пили. Бабушки – нет. Моя – едит твою за ногу – отплёвывалась. Баба Маша улыбалась невозмутимо.

Она была бабушке золовка, мужа сестра. Вернее – золовочка. Ни один из насупленных терминов – золовка, невестка, свекровь – к ней никак не относился.

Поехали на её родину, Украину. Проводник заходит в купе. А утро же: у нас рацион, пиво по расписанию. Глаза у него как крышки от пива сделались, по краям резные, с нарисованным вместо эмблемы ужасом. Видит: дети пьют, бабушки – нет. Одна – руки на груди – к окну отвернулась, другая – в клипсах – ложки внукам достала: к пенке.

Вечером, на стоянке, ввели в наше купе мужчину. Свободное место имелось: троюродная сестра не поехала, а моя младшая сестра с бабушкой спала. Мужчина был довольно галантен и в не меньшей степени пьян: сказал бабушкам по комплименту и попросил испить принесённую бутылочку пива. Тут моя бабушка не выдержала и отправила его вон. Вздохнув, пообещал: как вернётся, не услышим ни звука.

Как только я начала засыпать, донеслись размышления соседа. Толкая себя на вторую полку, он поведал об устройстве комбайнеров, народных приметах и преимуществах маршрута Котлас-Киев над рейсами Киров-Сыктывкар.

Когда проезжали под мостом, он водрузил себе на голову кошелёк (к деньгам, примета такая) и не преминул в благих целях совершить ту же операцию в отношении спящей внизу моей бабушки.

На утро баба Маша вынула новые две бутылки, а сосед стал за происходящим левым глазом следить (правый пострадал в пертурбациях ночи).

Каково было его удивление, когда от предложенной мне пинты я отказалась. Подумала: до того однажды напью, что положу кошелёк на лоб чьей-то бабушке. А если попадётся хоть чуть похожая на мою, можно сразу и долго жить приказать. Беспьянственно и долго.

На Украине спали на сене. Баба Маша рядилась в платья и плясала на жёлтом поле под аккордеон. Взрослые пили самогон. Мы не слушались бабу Машу и пива не пили. Она не настаивала.

Пива с тех пор не пью. Раз только – поминали бабушку Машу. Девятого марта, после мирского праздника, шла она в церковь на праздник святой. В Котласе есть мост, в зиму на нём наледь, где баба Маша упала, не дойдя до праздника полпути.

Вот уже много девятых март и в остальные дни года она подсказывает, какую дорогу выбрать, чего лучше не делать и остановиться на каком по счёту варенике.

Иногда представлю: поля жёлтые, платки цветастые и изумрудные клипсы. И как увидимся с ней на недалёких днях, и как расскажу ей, что я и там, и там, и ещё вон там была. Мёд, пиво… Ну, баб Маша поймёт.

Праздник

В лете, что длиннее всех дней день рождения бабы Маши, приходящийся на конец июля.

Я не просто так не называю точной даты – её, точной даты, нет. То ли двадцать восьмое, не то двадцать девятое. В прошлом веке несильно заботились о верности вписанной даты рождения. Мне кажется, знаю больше людей, у которых дата рождения неточно записана. Словно неопределённость начала давала право размыть конец; подретушировать, жизнь, протянувшуюся между двух расплывчатых дат.

У бабы Маши день рождения приходился на двадцатые числа июля. Здесь ни к чему, впрочем, употребление прошедшего времени – день рождения есть, он есть и тогда, когда нет уже человека.

Итак, день рождения бабы Маши выпадает на двадцатые числа июля. В документ внесена, ясное дело, одна дата, но, сколь баба Маша помнила, в детстве отмечали, как правило, в другие, разные, в одно из двадцатых чисел июля: когда лучше погода, когда меньше дел, когда слушался скот и не в ссоре с соседями.

День рождения баба Маша к старости (если можно так сказать, потому что есть люди, у которых старость не наступает во всю жизнь. И, кроме подсобравшейся на лице и по шее складками кожи нет иных, глубоко залёгших признаков старости) – день рождения баба Маша ко времени, отождествляемого традиционно со старостью, начинала праздновать непосредственно с двадцатого числа и продолжала вплоть до тридцать первого. В июль по этому поводу вложено максимальное число дней.

Так смог бы не каждый. Праздновать – умение. Праздновать и при этом не уставать, праздновать в семьдесят в течение одиннадцати суток – дар. Иным не выдержать и дня (зачем так много поздравляют? Кто из гостей сколько пьёт?).

У бабы Маши же наоборот не считать получалось часы и дни, и на гостя количество выпивки. Праздник шёл естественным ходом, собою сам, и подгонять его никому не было нужды. Самой большой заслугой бабы Маши было то, что в празднике не было времени – позволял он о времени забыть, словно его никогда и не было, словно конец июля – не начало сбора урожая, и не надо было до этого каждое утро вставать, как только заскрёбся по дому первый луч солнца, и спешить на работы, которые никогда, как времена года, не кончатся, и ложиться, когда уж не видно ничего и слышен лишь бег ночного времени – неутолимый, необратимый, не умолкающий. В празднике устранялось время. Не становилось медленнее, а ретировалось, скоро поняв, что являлось единственным непрошеным гостем. Всем остальным гостям были рады. Даже к празднику не привыкшие могли к нему причаститься, узнать мощь и правду его.

Там присутствовали гости разного порядка. Настоящие, наяву пришедшие, и вызванные памятью. Пришедших, как бы много ни собралось их, неизменно оказывалось меньше тех, из памяти.

Основное время отведено было песне. Песни пелись на украинском. Украинский – песенный по природе своей язык, он не создан для слов и споров. Зря тщатся расставить в нём точки над «i»: украинский же такой язык, в котором сбиваешься на песню. Начнёшь прозой, дав слово себе додержать до конца фразы заданные ритм и интонацию и не заметишь, как к финалу качаешь в песне слова.

Песня бабушки Маши журчала и колосилась. О чём она была? О чём-то вечном, о какой-то невиданной, неистовой красоте, о неохватной свободе. Конкретнее никак не скажу я, потому что забылось, затёрлось, выветрилось. Потому что когда слушали, так были погружены, что не могли и думать о запоминании. Потому что то было так давно, и был такой широкий, протяжённый такой праздник, и воздух, и небо, и я ещё не взяла в привычку загибать пальцы на предмет того, что из услышанного положить в память, чтобы однажды вынутое записать. Я думала – запомнится. А вот, забылось.

Зачем забылось и можно ли возвратить? Не ведаю, но предпринимаю попытки общим числом одиннадцать штук, в двадцатых числах каждого июля-месяца.