Читать книгу «Грант» вызывает Москву - Василий Ардаматский - Страница 6

Первым в кабинет вошел высокий парень с каким-то неуловимым выражением лица. Шрагин сначала не понял, в чем дело, – парень явно старался не показать ему своих глаз.

– Рубакин, Анатолий Рубакин, – глухим тенорком представился парень, смотря себе под ноги.

– Садитесь, товарищ Рубакин. Мне бы хотелось услышать, что вы думаете о предстоящей нам работе.

– Ничего я не думаю, товарищ майор, – Рубакин первый раз поднял глаза на Шрагина, и с этого момента на лице его появилось выражение решительности. – Делайте со мной, что хотите, но я не считаю себя способным для этой работы.

– Боитесь?

– Да. И считаю себя не способным.

Все, что говорил этот человек, было так неожиданно, так неправдоподобно, что Шрагин молчал, не находя слов.

– Мне кажется, что вам лучше обнаружить труса сейчас, а не позже, – решительно продолжал Рубакин.

– Но о чем же вы думали, когда шли в спецшколу и собирались стать чекистом? – спросил, наконец, Шрагин.

Рубакин стал с готовностью объяснять:

– Я после семилетки был шофером, но работал мало, имел успех в самодеятельности, у меня тогда тенор прорезался. Мечтал стать артистом. И вдруг меня вызвали и сказали: вот тебе почетная путевка в спецшколу, давай оправдывай доверие и так далее. Как тут откажешься, товарищ майор?

– Почему же вы молчали, когда вас включали в группу? – спросил Шрагин.

– Опять струсил, товарищ майор.

Шрагин долго молчал, смотря в окно, на пустынную улицу.

– Идите к подполковнику Гамарину, – наконец сказал он, – пусть он включит вас в эвакуацию.

– А куда мне явиться… там?

– Куда прикажет совесть. Идите… – брезгливо и с нетерпением ответил Шрагин, смотря на Рубакина и уже не видя его…

В кабинет вошел плотный низкорослый парень с крупной головой, увенчанной копной каштановых вьющихся волос. Прикрыв за собой дверь, он вытянулся, четко, по-военному прошагал к столу, остановился и громко отрапортовал:

– Харченко Павел Петрович.

– Садитесь, товарищ Харченко. Давайте потолкуем о нашей будущей работе.

Харченко сел, провел рукой по своим пышным волосам и, вздохнув, сказал:

– Поздно вы приехали, товарищ майор. Хотя бы на недельку раньше.

– Надеюсь, вы не думаете, что я задержался умышленно?

– Та ни, – с добродушной украинской интонацией ответил Харченко. – Все мы под приказом ходим. Но как теперь успеть исправить то, что наворочено?

– Что вы имеете в виду?

– Ну вот дали нам здесь новые паспорта, таки новеньки, аж скрипят, – Харченко обнажил крупные белые зубы, но непонятно было, улыбается он или злится. – Поставили в них прописку и штамп о работе. Я еще в гостиницу не въезжал, пошел по своей прописке, а там – учреждение. Еще хуже со штампом о работе. У меня, например, пометка, что я работаю на кожевенном заводе. Сходил я и туда. Заводик маленький, рабочих и сотни не будет. А вдруг немцы прикажут всем явиться по месту их прежней работы? Я явлюсь, а меня там никто не знает, и я никого не знаю. А кроме того, у меня нет никакой кожевенной специальности. Неужели некому было подумать об этом?

– Подождите. И у всех так?

– Кроме Григоренко, он получил паспорт без штампа о работе.

– Молодец, я вижу, этот Григоренко.

– Не без того… – согласился Харченко, но в его интонации Шрагин почувствовал иронию.

– Он и в гостиницу не полез, – сказал Шрагин.

– А мы что, хотели туда? Ему из-за жены подвезло. Нам приказали, и все.

– Асами вы разве не понимали, что это подрывает конспирацию? – спросил Шрагин.

– Поначалу не понимали, – откровенно сознался Харченко. – Думали ведь, что до сдачи города вагон времени и что мы еще успеем нырнуть в гущу.

– А ваши костюмы? А участие в облавах? Харченко насупился и, глядя на Шрагина из-под косматых бровей, сказал:

– Лично я в облавах участвовал с полным сознанием и удовольствием. Вот так. И давайте, Игорь Николаевич, поговорим напрямоту. По оперативным дисциплинам я в спецшколе был первый отличник. Вот так. А что из этого? Разве кто думал, что так все дыбом перевернется? И спешка и ошибки – разве все это по злу или по дурости? Вот, вы вроде, обиделись, что я сказал про ваше опоздание сюда, сказали, что это неумышленно получилось. Так же и со всеми нашими бедами. Вот так, Игорь Николаевич. И в Москве, небось, не все идет как по нотам. И давайте сейчас вместе налаживать дело, а не виноватых искать. У меня, если разрешите, есть разные мыслишки, как нам половчее к городу прижиться…

Следующим собеседником Шрагина был Федорчук, плечистый увалень с голубыми добрыми глазами, обрамленными густыми белесыми ресницами. Густые светлые волосы зачесаны назад. Руки молотобойца. Держится спокойно, непринужденно, говорит неторопливо, точно…

– Как вы расцениваете наше положение? – спросил для начала Шрагин.

– А никакого положения еще и нет. Есть только глупости, которые могут его осложнить.

– Надо же, наконец, принимать меры предосторожности.

– Я лично их уже принял. Поскольку я отвечаю за взрывчатку и оружие, сегодня ночью мы с Харченко все перепрячем. Одно недостроенное здание нашли. В подвал – надежно. И как раз там же, по соседству, я и жилье себе нашел. – Федорчук неожиданно улыбнулся. – Только вот, вроде, жениться придется. Как вы на это посмотрите?

– Кто она?

– Хорошая девушка, наша полностью.

– А почему остается в городе?

– Ее комсомол оставляет. Но она и нам будет полезна. Немка из колонисток. Язык знает. Бойкая. Вы, товарищ майор, в ней не сомневайтесь, я познакомился с ней не вчера.

– Позавчера?

– В самый первый день приезда, товарищ майор.

– Так что же, вы женитесь всерьез?

Федорчук ответил не сразу, щеки у него порозовели, он сморщил лоб и долго с выражением страдания смотрел куда-то в угол.

– Не знаю, поверите ли вы, товарищ майор, – сказал он.

– Да вы прямо скажите: брак у вас будет фиктивный или настоящий?

– У меня жена есть, товарищ майор. И двое сынишек, малыши. И они для меня – все… – Федорчук все больше краснел и морщил лоб, подыскивая слова. – Ну вот… А эта девушка – одна на всем свете, а жених ее в армии. И он для нее тоже – все. Так что в этом вопросе у нас с ней полная ясность. Но сегодня же, если вы не будете возражать, мы с ней чин по чину запишемся в загсе.

– Загс-то, наверно, эвакуировался…

– Штампик в паспорте поставить проще простого. Сделают здесь, в управлении. Я уже говорил…

– Вы в ней уверены?

– Как в себе, товарищ майор. Надо только с горкомом партии договориться, чтобы потом комсомольцы ее не требовали. Так что вы уж поверьте, товарищ майор, у нас с ней все только для дела.

– Про себя ей рассказывали?

– Да что вы, товарищ майор? Тут у нас с ней единственная трудность. Понимаете ли, она вербует меня в комсомольское подполье. И я, так сказать, поддаюсь помаленьку. И пока суд да дело, я с ней немецкий язык совершенствую.

– Какое у нее жилье?

– Была одна комната в маленьком домике, а теперь сосед эвакуировался, и получился совсем отдельный дом. Даже садик свой. Но главное, товарищ майор, чтобы вы поверили, что во всем этом нет ничего, кроме нашего святого дела. Ни-че-го!..

Федорчук все больше нравился Шрагину.

– Расскажите мне коротко свою биографию, – попросил он.

– Из рабочей семьи. Три года без толку томился, все работу по душе искал, – охотно начал рассказывать Федорчук. – А тут армия. Попал в саперы. Потому мне теперь и взрывчатку доверили. Вернулся домой, стал работать в милиции. А между прочим, еще в армии я увлекся тяжелой атлетикой, даже разряд получил. Дома меня сразу в спортивное общество «Динамо». Попал на динамовское соревнование в Ленинград, взял второе место, и меня назначили в спецшколу инструктором по физкультуре. А я как пригляделся, подал заявление, чтобы взяли курсантом. Вот и вся моя биография…

Шрагин попросил Федорчука охарактеризовать участников группы.

– Это занятие не для меня, я к людям очень доверчивый.

– Это опасно.

– Согласен, я еще до войны сделал для себя этот вывод. Что сказать о людях группы? Все мы одного покроя, вместе учились. Ну, а если по-человечески, больше всех мне но душе Харченко.

– Почему? – спросил Шрагин.

– Да по всему, – коротко ответил Федорчук и, видя, что Шрагин ждет более подробного ответа, добавил: – Безотказный, работу любит, любую, я еще в школе приметил. Знаете, есть такие люди: пошли их в ад печи топить, они слова не скажут, поедут в тот ад и будут те печи топить. Работа так работа… Мы и тут держимся с ним на пару, и, если можно, учтите это на будущее…

Новым собеседником Шрагина был худощавый, нервный паренек. Он вошел моряцкой походкой вразвалочку, но тут же спохватился и пошел ровнее.

– Явился для беседы, – сказал он бойко и при этом покраснел. Было видно, что он старается держаться независимо и в то же время он чисто по-мальчишески боится произвести плохое впечатление.

– Моя фамилия Дымко… Сергей Дымко… Сергей Николаевич Дымко… Это если полностью, – говорил он быстро и сбивчиво, прямо смотря на Шрагина, будто желая знать уже сейчас, какое впечатление он произвел. Но так как Шрагин выжидательно молчал, он продолжал: – Начал я жизнь беспризорником… Сиротой остался… Ну, конечно, детдом, учеба… Первичная, так сказать. Там же вступил в комсомол. По путевке комсомола строил московское метро. Не я один, конечно, строил. Оттуда послали в спецшколу. Учился ничего. Бывало, конечно, и срывался. Но когда зашла речь о создании нашей группы, я вызвался первым, вернее, одним из первых.

– Вы представляете себе, чем мы будем заниматься?

– Конечно, представляю, – уверенно ответил Дымко и тут же поправился: – В общих чертах, конечно.

– А к чему у вас больше лежит душа?

– Как к чему? – смешался Дымко.

– К диверсии, разведке, пропаганде?

– Что прикажете, то и буду делать, – выпалил Дымко, явно избегая разговора о предстоящей работе.

«Парень ты хороший, – думал о нем Шрагин. – Но зачем тебя решили сделать разведчиком, никто не знает, а сам ты – тем более».

– Это моя беда, я не умею сразу произвести хорошее впечатление, – огорченно сказал Дымко, будто разгадав мысли Шрагина. – И знаете, это началось еще в детдоме. Но поверьте, всегда со временем выяснялось, что я не такой уж плохой, честное слово. А может быть, это мое свойство как-нибудь пригодится? – с надеждой спросил он.

– Ничего, не боги горшки обжигают. Будем работать, – сказал Шрагин.

Глаза у Дымко радостно вспыхнули, и Шрагин подумал, что он сейчас скажет что-нибудь выспреннее, ненужное, но Дымко промолчал…

Парень, который пришел после Дымко, был неразговорчив, каждое слово приходилось вытягивать клещами.

– Ястребов Алексей Васильевич, – представился он, а потом на все вопросы отвечал только: «да», «нет», «не знаю». У него было открытое, простоватое лицо, и только светло-серые глаза, которыми он в упор смотрел на Шрагина, таили в себе пока еще непонятную силу характера. Шрагин не терпел болтливых людей, но, сталкиваясь с людьми Молчаливыми, всегда стремился разгадать, отчего у человека замкнутость. Далеко не всегда это выражает характер человека. Сейчас он осторожно выспрашивал Ястребова о его жизни, учебе в спецшколе, об отношениях с товарищами по группе и, слыша односложные его ответы, видел, что не жизнь сделала этого парня таким сдержанным. Его биография была прямой и чистой, как взгляд его светло-серых глаз. Значит, все дело в характере, а такой характер для разведчика – ценнейшее качество.

Шрагин спросил, любит ли он свою чекистскую работу.

– На эту работу, товарищ майор, без любви вряд ли так просто пойдешь, – убежденно и с хорошей злобинкой ответил Ястребов.

– А вы что же, так вот, сразу эту работу и полюбили? Ястребов долго не отвечал.

– Батя мой – украинский большевик, – сказал он наконец. – Его на глазах у матери немцы убили… в восемнадцатом году. Мне тогда и трех лет не было…

Следующим пришел Семен Ковалев. Он был выше среднего роста, широкий в плечах, но немного сутулый и оттого казался неуклюжим. Он уже успел избавиться от казенной одежды, на нем были разномастные пиджак и брюки, заправленные в резиновые рыбацкие сапоги с отвернутыми голенищами. Все это сидело на нем ладно и естественно, прямо заскочил сюда человек, идя на рыбалку…

– Вид у вас отменный, – похвалил его Шрагин.

– Натерпелся с этим. Первый раз, знаете, на рынке менялу изображал. Но, вроде, спецовочка получилась ничего.

Шрагин попросил его рассказать о себе.

– Из крестьян я, из потомственных плотников, – говорил он, мягко окая. – Мне бы дома строить, а не это… – он подмигнул. – Но раз уж груздем назвался, надо лезть в кошелку. Так что давайте задание – выполню все, что будет по силам. А надо, так и через силу…

– Что вам больше с руки? – спросил Шрагин.

– Что-нибудь такое, товарищ майор, чтобы немца бить издали и в разговор с ним не вступать, – спокойно и неторопливо ответил Ковалев. – Говорить с ним, наверно, не смогу. И не оттого, что языка не знаю. Просто выдержки не хватит. А вот, к примеру, сбросить под откос поезд – это я готов. И если их там хоть с полсотни сгинет, тогда и самому умереть будет не жалко.

– Ну что же, пристраивайтесь к железной дороге. А только погибать не надо, и менять вас на полсотни фашистов невыгодно.

– Я и не спешу. Я хотел только, чтобы вы знали: перед смертью не дрогну, – просто сказал Ковалев.

– Демьянов Иван Спиридонович, – густым басом представился следующий участник группы, аккуратный, подтянутый мужчина, на котором даже нелепая казенная одежда выглядела ладно и не бросалась в глаза. Он был постарше всех, с кем уже беседовал Шрагин, и в нем сразу же обнаруживалась военная косточка. А спустя несколько минут Шрагин уже знал, что перед ним человек с опытом чекистской работы, который хорошо представлял, чем будет заниматься группа. Шрагин даже подумал, что надо будет иметь его в виду как своего преемника на случай беды. Шрагин спросил Демьянова, почему он в таком возрасте оказался выпускником спецшколы.

– Сколько раз я это объяснял людям! – сдержанно улыбнулся Демьянов. – Я уже шесть лет работал в органах и на седьмой обнаружил, что, если не подучусь, лучше мне в шоферы идти. Поверьте, пять рапортов написал, выговор получил за попытку отлынивать от работы, а все-таки прорвался. И не жалею…

Последним собеседником Шрагина был Егор Васильевич Назаров. Он родился и вырос в рабочей семье на берегу Волги, а похож был на южанина: смуглое лицо, угольно-черные волосы и глаза. А речь неторопливая, рязанская, со всякими самодельными приговорочками. И весь он был такой же неторопливый, скупой на движения.

– На заводе я проработал всего три года, – рассказывал он. – Так что я возле рабочего класса только слегка повертелся, вроде как торопливый гость на свадьбе. И сразу меня в спецшколу. Шел по грибы, а попал на охоту. Но ничего, кончил школу, получил звание. Но звание – это еще не знание, так что я стараться буду, но прошу и подсказать, когда требуется… – говорил он спокойно и даже с улыбочкой.

– Страха не испытываете? – прямо спросил Шрагин.

– Немного есть, конечно… – не успев стереть с лица улыбку, ответил Назаров. – Но умереть, товарищ майор, Можно и от аппендицита, а в наш образованный век такая смерть, по-моему, страшнее. – Назаров опустил свои черные глаза, лицо его стало строгим. – Я знаю, товарищ майор, на что иду, но думаю не о смерти, а о борьбе с заклятым врагом, его смерть меня интересует, его, товарищ майор! – сказал он и опять улыбнулся, подняв глаза на Шрагина…

Пока снова все друг за другом входили в кабинет и рассаживались, Шрагин смотрел на них и думал: «Славный в общем народ подобрался. Но вряд ли вот так все соберемся… после…»

– Теперь я еще тверже уверен, дорогие товарищи, что нам по силам развернуть большую работу, – начал он и никак не мог выбросить из головы: «Вряд ли вот так все соберемся… после…» – Наше дело – разведка и диверсия.

В отношении диверсии все ясно: выбираем цель покрупнее и наносим удары, чтобы врагу и не думалось о спокойной жизни. Разведка – это для всех нас ежедневная, кропотливая и предельно важная работа. Наш город и весь этот район – южный фланг немецкого фронта. Когда они пройдут дальше на восток, наш город окажется как бы изолированным от фронта и потому удобным для расположения здесь военных и административных служб. Большой судостроительный завод привлечет сюда морское начальство…

…Сейчас мы расстанемся, чтобы в дальнейшем видеться только по установленной системе встреч. Главное для всех – прочней осесть в городе. Нужно торопиться. Считайте, что на эти дела вам даны одни сутки. Григоренко я назначаю своим связным. Мои приказы, переданные через него, подлежат неукоснительному исполнению. Ко мне обращаться можно только через связного, и только я решаю, с кем из вас нужно встретиться лично. Повторяю: я уверен, что мы поработаем хорошо. А теперь идите, товарищи. Времени мало. За дело.

Прощались, как после обычного совещания. Короткое рукопожатие и привычные слова:

– До встречи.

– До свидания.

– Пока…

Был уже поздний вечер, когда Шрагин вышел на улицу. Город погрузился в кромешную темноту. Непрерывно и глухо слышался отдаленный рокот, будто где-то работал большой завод. Это была вплотную приблизившаяся к городу война, там работала ее ночная смена.

На перекрестке ждал, как условились, Григоренко. Некоторое время они шли вместе.

– Через три дня после захвата города каждый день смотрите мой сигнал о явке, – говорил Шрагин. – Схема номер один, запомните?

– Не беспокойтесь, Игорь Николаевич. Патефон…

– Больше никаких действий.

– Ясно, Игорь Николаевич.

– Все. До свидания. Григоренко исчез в темноте…

Дома Шрагина ждали, усадили за стол ужинать. Увидев горячую с шипящим салом яичницу, Шрагин почувствовал такой голод, что ему нелегко было соблюдать приличие и есть спокойно. Он видел, что между Эммой Густавовной и Лилей установился мир. Однако ничто не говорило о сборах в дорогу.

– Ну как, Игорь Николаевич, ваши дела? Остаетесь? – спросила Эмма Густавовна.

– По-прежнему ничего не известно, – огорченно ответил Шрагин, незаметно наблюдая за Лилей. – Заводское начальство уже драпануло, и никто слова мне не сказал. Попробую завтра выбраться один, свет не без добрых людей.

Лиля сказала, подчеркивая каждое слово:

– А мы с мамой решили положиться на милость фашистов.

– Ну что же, бог не выдаст, свинья не съест, – усмехнулся Шрагин.

Эмма Густавовна с возмущением стала рассказывать о том, как на ее глазах какие-то люди грабили промтоварный магазин.

– Вот это самое страшное, самое страшное, – говорила она огорченно. – Немцы этого никогда не поймут, никогда.

– Ну что вы, они сами беспардонные грабители, – заметил Шрагин.

– Неправда! – воскликнула Эмма Густавовна.

– Мама! – предостерегающе крикнула Лиля.

– Ну да, ну да, – поправилась Эмма Густавовна. – Немецкие фашисты – это бандиты, но они ведь и не немцы. Во всяком случае, не те немцы, которые чтят Гёте и Шиллера.

– И Гейне, – добавил Шрагин.

– Ну нет, знаете, – с запалом возразила Эмма Густавовна, – Гёте нельзя равнять с Гейне. Гёте поэт Германии, а – Гейне, если хотите, ее судья, а судьи никогда не бывают так популярны, как поэты.

– Да, пожалуй… – рассеянно проговорил Шрагин, думая в это время о том, что хозяйка совсем не так проста, как показалось ему раньше.

– Оставайтесь! Мама поможет вам разобраться в немцах, – насмешливо сказала Лиля. – Это же так интересно – выяснить, кто из них любит Гёте, а кто Гейне и почему.

– Ты, Лили, невыносима, – Эмма Густавовна прикоснулась пальцами к вискам и вышла из гостиной.

Лиля подняла голову. Глаза ее теперь были совершенно сухими, и она смотрела на Шрагина с мольбой.

– Оставайтесь, – шепотом сказала она. – Или возьмите меня с собой.

Шрагин смотрел ей в глаза и молчал.

– Я боюсь возненавидеть мать – единственно близкого мне человека на всей Земле, – продолжала Лиля шепотом. – Это грешней всего. Понимаете вы это?

– Я все отлично понимаю. Но я же ничем не могу вам помочь, – сказал Шрагин. – Я ведь и сам в таком же положении…

Он встал, поблагодарил за ужин и ушел к себе. Ему хотелось сказать девушке что-то ласковое, успокоить ее, он видел, что она тяжело и мучительно страдает. Она не понимает, что за всю свою прошедшую и будущую жизнь держит сейчас самый ответственный экзамен на право называться человеком. По-человечески надо бы ей помочь. Но нельзя. Он не имеет права.

Шрагин уже хотел раздеться и лечь в постель, но вдруг подумал, что ни за что не заснет. Не зажигая света, он открыл окно и сел на подоконник. Мгновенно его обступили впечатления окончившегося дня, но они точно плясали вокруг него, и ни на одном из них он не мог сосредоточиться. В конце концов эта сумятица впечатлений вылилась в острое ощущение невероятности всего, что с ним происходит. Когда в Москве шла подготовка операции и потом, когда он мчался сюда, он просто не имел времени задуматься толком над тем, как он будет жить и работать в этом городе, он понимал только, что не может безмятежно полагаться на детальную ясность плана операции. И вот он здесь, и его работа уже началась. И все-таки невероятная работа! Его товарищи относятся к ней совершенно спокойно, как ко всякой другой, в глазах у них он не увидел и тени сомнения. Дезертир Рубакин не в счет. А сам он спокоен?.. Нет, он этого сказать не может. И дело не в допущенных здесь опасных просчетах. Просто уже второй раз в своей не такой уж длинной биографии ему приходится как бы начинать жизнь сначала, не очень ясно представляя себе все завтрашнее, а это не так просто…

Первый раз это было, когда он вдруг из инженера превратился и чекиста. Тогда кончался первый год его работы на Ленинградском судостроительном заводе. Осуществлялась его давняя мечта – он строил могучий военный корабль. И он уже был человеком, который был нужен всем, нужен был кораблю.

И вдруг его вызвали в городской комитет партии и объявили, что он в порядке партийной мобилизации направляется работать и НКВД.

– Но я инженер-судостроитель, меня государство учило этому пять лет, – пытался он возражать.

Ему ответили, что именно инженер-судостроитель был и нужен.

В большом доме на Литейном Шрагин не без труда отыскал в бесконечных коридорах нужную ему дверь. Полковник Сапаров, к которому его направили, оказался человеком в летах и по всему своему облику совсем не таким, каким Шрагин представлял себе чекиста. Это был человек веселый, с живым открытым взглядом карих глаз, в которых любое его настроение отражалось раньше, чем он его высказывал.

– О субботнем пожаре на вашем объекте знаете? – сразу спросил он.

– Слышал, конечно, – ответил Шрагин. – Прокладка строительного кабельного хозяйства – традиционная беда.

Глаза у Сапарова засмеялись.

– В общем, традиционное короткое замыкание. Да? – Он протянул Шрагину что-то похожее на большую отвертку с резиновой ручкой и, привстав, склонился над столом, вместе со Шрагиным рассматривая железку. А потом поднял на Шрагина внимательный взгляд. – Вот эту штуку вытащили из кабеля, с ее помощью было сделано короткое замыкание, то самое, традиционное. Видите, как от дуги оплыл и деформировался металл? А до употребления конец этой штуки был, очевидно, острым, как у шила. Ведь иначе его и не воткнуть бы. Верно?

– Верно, – отозвался Шрагин, продолжая рассматривать находку. – И ручка как здорово заизолирована – колоть безопасно. Но кто же это мог сделать?

– Кто это сделал? Вот это, товарищ Шрагин, нам с вами и надо выяснить. И как можно скорее…

Вот так, незаметно для себя, Шрагин стал чекистом. Два года он проработал в Ленинграде рядом с Сатаровым, учась у него. Потом его перевели в Москву, и там рядом с ним тоже были опытные боевые товарищи. Но никто никогда не учил его, как работать, как вести себя в родном своем советском городе, захваченном врагами. Ему еще никогда не было так трудно, как сейчас. Но он помнил, как Сапаров сказал ему однажды: чекистом должен быть человек честный, но не честолюбивый, а главное, он должен так любить свою работу, что чем она тяжелее, тем он счастливее.