Читать книгу Снег - Василий Иванович Беленников - Страница 4

Она жила где-то с километра два, наверное, выше по улице, на «Головище». Её хатка стояла как раз на углу Паши-Миколошина переулка. Переулок здесь начинался и уходил поперёк нашей – «широкой» улицы опять же вниз, под гору, к речке, у которой, плавно заворачивая вправо, превращался в улицу «Колхозную».

«Паша» – это она самая и была. Кто такой «Миколоша» я не знаю и до сих пор. Можно только предполагать, что этим самым Миколошей переулок заканчивался – раз уж начинался Пашей.

В поворотном месте, где переулок превращался в улицу, жила «Олегова» Светка. Правда, тогда только мы – Олеговы друзья, её так называли, а на самом деле она была Седельникова. Да и переулок, согласно жестяной табличке, прибитой под черепичным карнизом начальной хаты, назывался «Интернациональный». Светка позже на полном основании стала Олеговой – вышла за него замуж.

За Светкой, дальше по Колхозной, жила Алла, дальше – сёстры-близняшки «Золотые» (Золотых). Ещё дальше, где село заканчивалось (если эгоистически считать, что начинается оно в центре) этой протянувшейся вдоль Терновой балки уже единственной улицей, как кошка – хвостом, жила Галочка.

Все они были ухажёрками моих друзей.

Хотя мои личные интересы лежали на улице, расположенной ближе и несколько южнее, я не могу спорить с тем, что девчата с Колхозной были в тот отрезок времени одними из самых красивых во всём селе. А Терновка – село большое…

Это понимали и местные парни, и подростки.

По этой причине нам, «центральным», ездившим на ночные крылечные посиделки на мотоциклах (а поначалу и на велосипедах с моторчиками, потом «Минсках» и «Ковровцах», собранных из утиля и заканчивая уже покупными «ИЖами»), часто перепадало от «колхозников». Лично мне доставалось «ни за что», так сказать, за компанию. Но надо всё-таки признать, что драться было из-за кого. Чего только стоила Алла!.. Как она мне потаённо, со стороны, нравилась!.. Но её ангельская внешность и юная прелесть уже тогда таили практичность, разборчивость, житейскую расчётливость, чрезвычайную коммуникабельность, незакомплексованность, уверенность в практически неограниченном самоличном выборе наиболее перспективного в плане будущей семейной жизни кандидата. Мне тогда казалось – свет ещё не видел такой целеустремлённой красавицы! Это в пятнадцать-то лет… Теперь-то я знаю, что все «редкие красавицы» таковы, а как раз исключение из общего ряда составляют те, которые, как говорится, цены себе не знают.

Алла выбрала крепенького, ухватистого, напористого паренька с «Курелевки» – противоположного конца села. Нарожала ему детишек и в восьмидесятые и девяностые годы была за его предпринимательской спиной, как за каменной стеной и, несмотря на все реформы и перемены, чувствовала себя, как рыбка в воде.

Мне же оставалось только удивляться: вот даёт же Природа всё одному!.. И небесную красоту, и практический ум, и житейскую мудрость. А, главное, – в молодости трезвый взгляд на жизнь (это девушке то!..). Правда, муж её, по обстоятельствам, от её желаний уже никак не зависящим, погиб потом, когда их детки стали почти взрослыми, в автоаварии.

Паша-ж была тогда уже омужичившейся, пожилой (как нам, по крайней нашей молодости, казалось) бабой.

Это невыразительное смуглое лицо!.. которое не всякого и мужика украсило бы. Смятая в гармошку беломорина в уголке рта, задымлявшая прищуренный глаз, левый – правый, по случаю.

Глаза эти, кажется, ничего никогда не выражали. Просто были «открыты в мир» (подходящий шаблон!) и смотрели без всяких эмоций, как инструмент, необходимый для жизни. Паша овдовела уже после войны. Муж её, хоть и дошагал тяжкими фронтовыми дорогами до Великой победы, но сильно пострадал в этом лихолетьи и счастливо скончался в первые послевоенные годы на родной земле, в кругу родных и близких.

Зато у неё был взрослый сын, лет на пять постарше нас. Вот у него, если можно так выразиться, с «инструментами» был непорядок – парень был глухонемой. Но при том рослый, гибкий, жилистый такой! Тоже ездил на «Ковровце». Определял, когда мотоцикл заводился и как работал, по дрожанию руля.

Парень он был любознательный. Главная его страсть – техника. Несмотря на физические ограничения, тянулся к общению. Жестами, мимикой, мычанием пытался вступать даже в технические (не только по части мотоциклов) споры. Но по причине комплекса неполноценности бывал порой вспыльчив и требовал тонкого понимания технических нюансов. И, если оппонент начинал бестолково кивать головой и со всеми «доводами» соглашаться, таким образом, пытаясь уйти от «спора» и проявляя тем самым унижающую жалостливость – косвенный признак собственного превосходства, незадачливый спорщик нежданно, негаданно, без всякого предупреждения получал кулаком в лоб. Впрочем, если же оппонирующая сторона проявляла излишнее упрямство и пыталась (чаще всего красноречивыми жестами) объяснить «немуху», что он в этом деле некомпетентен – реакция следовала та же!

Уцелеть в этом «споре» вообще было невозможно. И поэтому мы, хоть и были заядлыми мотоциклистами, в технические споры с Мишей никогда не вступали – нам своих приключений хватало.

Мать же, то есть – Паша, в общении с односельчанами походила на давно прогоревший костёр – можно было разговором пошуровать остывшую жужелицу, головешки, но ни одной искры эмоций было уже не найти.

Паша всю жизнь проработала на лошадях. Тогда машин в колхозе не хватало, и основная нагрузка по обслуживанию коровников, свинарников, птичников да и социальных объектов, если можно так выразиться, зачастую ложилась на гужевой транспорт, не говоря уже о личном подсобном хозяйстве колхозников. И телега, запряжённая парой, или одноконка являлась естественным и неотъемлемым элементом сельской жизни. Единственно, что привлекало особое внимание и вызывало удивление с тех самых пор, когда мы, подрастая, начинали чему-то удивляться, так это то, что этот мужик на бричке, в поношенном ватнике, в ватных же стёганых штанах, в кирзовых сапогах, с беломориной, а то и с самокруткой в зубах, зимой… был не в ушанке, а в белом ситцевом платке, наглухо повязанном вокруг головы и шеи, оставляя, как маску, только продублённое, смуглое, невыразительное, неподвижное лицо. Это была единственная деталь, вызывавшая недоумение подростков и заставлявшая более пристально всматриваться в этого сильного, рослого, несуетного ездового на козлах брички.

Летом мужское обмундирование менялось соответственно, – платок оставался и повязывался всё так же.

Были ли под ним женские локоны, или вовсе волос не было – неизвестно. Да и проявлялась она по присказке, «я и лошадь, я и бык, я и баба – и мужик!..», но всё-таки больше, как мужик…

Рабочие на ферме как-то по пьяной лавочке решили «поучить» «немуха» – преподать Мише урок покладистости. После очередной его выходки залучили невежу с места общей выпивки, догнали, начали вкруговую вбивать кулаками правила хорошего тона. Да увлеклись воспитательным процессом и по сторонам совсем не смотрели, а потому и не «усекли», как подкатила Пашина двуконка к пряслу основного корпуса.

Сердобольные бабы, первые увидевшие, «что черти бессовестные удумали», подняли переполох:

– Пашка!.. Пашка!!! Глянь!.. Глянь, Мишку твово мутузят. Ах, алкаши проклятые!..

Мужики – скотник Сухач (Сухачёв Николай), слесарь МЖФ Буруля (Виталик Морозов), плотник Супис Фёдор Иванович – сами получили такой урок, что потом десятой дорогой обходили «эту медведицу» с её кнутиком. Этим самым кнутиком тут же досталось и «медвежонку», оттого что знала она за ним его дерзостные повадки. И мужиков в их воспитательных устремлениях отчасти понимала. Потому ни одного не ударила кулаком («а то б – всё!..»), а, «ток-мо некоторых кнутиком угостила». Мишке перепало, в первую очередь, за «несвежее дыхание» – выпивали-то вместе…

Впрочем, мужики на Пашу не обижались и отнеслись к происшествию с юмором:

– …Разбежались, конечно… Что ты с ней сделаешь?! Не драться же с бабой…

Но всё-таки на глаза ей какое-то время старались не попадаться ни слесарь, ни скотник, ни плотник.

Несмотря на некоторую бирюковатость, Пашу знали все взрослые, даже в «центре». Общались с ней уважительно, как с мужиком, но называли всё-таки – Пашей (за глаза – Зина-Жорой). Говорила она грубым, посаженным, прокуренным баском и, в основном, – незлобивым матом. Что, конечно, являлось издержкой профессии – со скотиной иначе нельзя. Но при том была по-деловому внимательна, доброжелательна, если могла, – не отказывалась помочь.

Мне интересно было наблюдать, как общается с ней мой отец Иван Васильевич.

Он и сам был родом с верхней части села. Родился и вырос на той же Колхозной улице. Хатка их – бабушки Марфуты и дядьки моего – отцова младшего брата Миши – стоит, давно уже с другими хозяевами (с контрастной, по отношению к нашей, фамилией – Черновы), как раз напротив дома, в котором выросла Алла. То есть деды наши были соседями через улицу. Может быть, и в этом ещё были потаённые мотивы моих симпатий… Ну вот поэтому, наверное, отец был знаком и с Пашей, так как ностальгически испытывал расположение ко всем землякам-колхозникам.

Он иногда выходил останавливать бричку, на которой Паша с пассажирами опускалась с Головищи на село по магазинам и другим надобностям. Были, видно, у него к ней какие-то хозяйственные дела, да и просто любил поговорить с колхозниками по старой памяти.

Сам-то мужичок дробненький. Рядом со здоровенной бабой-мужиком смотрелся потешно. Пара получалась колоритная.

Отец после войны и до пенсии проработал портным. Поначалу в артели «Победа», которая не раз преобразовывалась, переезжала, переименовывалась, пока не превратилась в швейную мастерскую в Доме быта. Поэтому, опровергая пословицу «сапожник – без сапог», одевался всегда, что называется, «с иголочки», когда дело не касалось работы по хозяйству. (Нас у родителей было шестеро. Хозяйство было большое. Среди прочего: фруктовый сад, виноградник, пасека – отцова вотчина.) И рядом со здоровенной, как медведь, бабой отец смотрелся аккуратным школьником-подростком. Они, чем-то друг друга дополняя, похоже, испытывали взаимную, если не симпатию, то уважительность. Общение шло на равных, без скидок – оба «матюкались». Я со стороны опасливо потаённо потешался их приятельству – Иван Васильевич иногда бывал строг – за насмешки над старшими могло мне от него и перепасть. И было б по заслугам! Мы – пацаны – тогда вообще к старшим, а тем более пожилым, относились с чувством необъяснимого и само собой разумеющегося для нас превосходства. Посмеивались над их неспособностью сориентироваться в быстро меняющихся ситуациях.

Сашка-Есик (Еськов) – друг юности – изобрёл даже для своей «мамаши» -пенсионерки, всю жизнь проработавшей с коровами на ферме и дома, оригинальный и остроумно-лаконичный справочник-ретранслятор.

Телевидение переставало тогда быть диковинкой, окончательно завоевав думы и чаяния селян от мала до велика.

Освободившись наконец-то от бесконечных домашних хлопот поздней ночью, тёть Дуня с предвкушением ни с чем не сравнимого удовольствия пристраивалась со своим стульчиком в полукруг чад, домочадцев и тех соседей, у которых ещё не было своего телевизора, перед телеэкраном «Старта». Зачастую из-за опоздания к началу передачи или фильма, или же в связи с быстроменяющимися обстоятельствами динамичного сюжета передачи, неспособна была оценить ситуацию и правильно эмоционально отреагировать. Хоть и понимала по общему напряжению аудитории, что на экране произошло что-то важное. Тихонечко, так, чтоб не помешать другим телезрителям, вопросительно, заискивающе обращалась к «главному комментатору»:

– Саш.., что?..

Сашка коротко, по-деловому, не отвлекаясь от просмотра, мимоходом давал исчерпывающую авторитетную оценку ситуации. Скажем:

– …Как мешок фуража с фермы…

Или – напротив:

– …Объезчик!.. – когда ситуация ничего хорошего не предвещала.

Потом, при случае, рассказывал нам на улице. Мы – беззаботно хохотали.

Сашка вообще был острослов. И от него я, иногда от первого, слышал такие сокровища дурачинно-парадоксального «остроумия», как: «Не уходи… – без тебя лучше…». Или, с кавказским акцентом: «Что ты ходишь, не заходишь?! А – заходишь… – не уходишь!..». Эти «перла» погружали меня в полное недоумение и прострацию. И вернуться к себе удавалось, только восторженно рассмеявшись:

– Вот, Есик!..