Читать книгу Снег - Василий Иванович Беленников - Страница 8

Чтобы выйти к Дому пионеров, надо было подняться в село от пожарки. Брат мой Мишка, конечно, не мог миновать заправочный дебаркадер, выдающийся в пруд, стал на самый край, чувствуя себя, наверное, полярным лётчиком над ледовым полем или, на худой конец, капитаном ледокола…

От гребли два пацана по прибойным камням выбрались на лёд. «Вот отчаюги! – мысленно позавидовал будущий герой-полярник. – Но, видать, лёд там крепок ещё, место-то самое глубокое». Пацаны побегали, попрыгали по льду, вернулись на берег, взяли оставленные перед «испытаниями» узелки, видно, отцам несли обед на карьер, и двинули прямо по льду, целясь перейти, таким образом, пруд наискосок чуть не по всей длине. Карьер тогда находился аж за кучугуром – скалой над предыдущим прудом по речке – Будёновкой. Да и то!.. По сельскому берегу пьяных у Голубого Дуная никак не обойти. Начнут приставать, куражиться. А то и тормозки растрясут на закуску, поспоришь – ещё и леща перепадёт. Что с пьяных взять?! А по другому берегу, под горой, грязь, обходить по гребле сколько… Да и пусто там сейчас и неинтересно. Другое дело по льду!.. Пусть другие позавидуют их храбрости – уж никто на лёд не рискует выходить…

Мишка издали определил: пацаны – мелкота. Один побольше – лет двенадцати. Тот самый Вовик Собко, которого, как молодого да раннего, знало уже всё село и стар и мал, а не только участковый. Другой, незнакомый, поменьше – лет восьми. «Вот дурачьё!.. Куда они прутся!?» Ну не кричать же им. Да и далеко, за пьяным гомоном у Голубого не услышат. А услышат – не послушаются. Мужички-то видно самостоятельные, сами с усами. На то и рассчитывают, что все ахнут: и пьяные, и «тверёзые».

Пара с узелками, елозя сапогами по льду, уже далеко отошла от гребли, метров, наверное, триста, а, двигаясь по диагонали, и от сельского берега метров на пятьдесят, и вышла по льду почти напротив Голубого. Так казалось с дебаркадера Мишке. Гомон около Дуная затих (пацанов наконец-то заметили) и следом взорвался откровенной матерщиной и красноречивыми жестами. Что, похоже, только раззадорило пацанов:

– А вот это вот не видали?! Алкаши проклятые… Попробуй, достань!..

С речки матов, крепких словечек было не меньше, чем с берега, а жесты ещё откровеннее.

…Росла смена…

Первым провалился больший, который как раз показывал нечто неприличное «алкашам». На берегу покатились от хохота. Удержаться трудно – было действительно смешно:

– Охолонь, пацан! Я вот ещё отцу расскажу. Он-то уж тебя ремнём достанет точно!

Пацан сумел всё-таки уберечь узелок и даже протолкнул его подальше от полыньи. Второй, поменьше, оставив свой тормозок на льду, бросился на выручку. И, когда первый с его помощью уже выбрался на лёд, – ахнуло под обоими… Над купелью остались две головы в ушанках, плечи и барахтающие рукава ещё не набравшихся водой фуфаек. На берегу смеялись теперь только уже совсем пьяные, ничего не соображавшие, мужики. Остальные начинали, приходя в себя, замедленно осознавать всю серьёзность ситуации: глубина там была – «кукук с ручками»! О том, чтобы организовать вылазку – спасательную операцию – речи быть не могло. Ну, как ты их спасёшь?!.. А беда-злодейка, как будто усмотрев бессилие взрослых оказать помощь бедолагам, не спеша, со зловеще-медлительным удовольствием вершила своё действо.

Лёд, потеряв монолитность, наотрез отказывался держать большего в намокшей отяжелевшей одежде, в налитых водой сапогах. Он ещё два раза пытался подняться на лёд, двигаясь почему-то к узелку, и оба раза, обломав край и утопив наконец несостоявшийся отцов обед, выбился похоже из сил, пытаясь только удержаться над тянущей смертным ужасом под бултыхающими сапогами холодной бездной.

На берегу бестолково засуетились, забегали мужики. Предпринять что-либо осмысленное, чем-либо помочь горемыкам было, казалось, невозможно. В пьяные головы путного ничего не приходило.

Мишка со своего места видел: никто даже не попытался преодолеть закраину, водную полоску, отделяющую берег ото льда. Ноги даже никто не замочил, – какой смысл?!

Мелкий пацан из последних сил, задыхаясь так, что на берегу было слышно, выбрался всё-таки на лёд, перекатился валиком от полыньи и опять пополз на выручку старшему.

С берега заревели:

– БРОСЬ!!! БРОСЬ!!! УХОДИ!!!

…И опять только две ушанки в полынье… Но держались порознь и не топили ещё друг друга. Мужички всё-таки были… Силёнок оставалось только на то, чтобы в очередной раз, пытаясь удержаться, снова забрасывать отяжелевшие соскальзывающие локти на предательский лёд.

По времени дело шло к обеду. И колхозникам, по-хорошему, пора было б возвращаться домой. С горки, от площади Трунова, за «поклажей» (пьяными мужиками) опускалась на бричке, помахивая кнутиком, Паша. Что происходило внизу, никак не могла взять в толк. Сверху казалось – мужики бегали по берегу, как муравьи у разорённого муравейника. Тонущих, за мётлами пирамидальных тополей, не замечала. Но по отчаянным жестам мужиков-мурашей всё-таки догляделась. Сообразила… Гаркнула матюгом на лошадей, подшевелила кнутиком. На полном ходу вылетела в низинку перед Голубым, едва не подавив отползающих, как раки, в разные стороны совсем уж негожих с перепою мужиков. Перемахнула в своих кирзоках через борт брички. Ухватила сзади, рванула за ворот первого попавшегося ходячего:

– Ваня, быстро… двери!..

В Ване, как от минометного разрыва, взбрыкнула совсем еще недавняя полковая разведка. Взбрыкнула да так поддала!!!

Тот, как перегретый пар при охлаждении, мгновенно «сконденсировался» и всё уже знал наперёд, что надо сделать и как.

Хапанул соседа:

– Коля, за мной!..

Через узкий проулочек от Дуная, махнули прямо через стенку, сложенную из бута, в соседний двор бесхозной хаты, где теперь жили какие-то пьянь-бродяги, подвязавшиеся около Голубого.

А Паша уже резала-вязала вожжи, присовокупив к ним и верёвки для увязки сена.

Весь Голубой, включая тех, кто был внутри, давно вывалил на берег. Все лезли «отчаянно» давая советы:

– Привяжи к концу шкворень… пускай по льду…

Паша, советов добрых не выслушивая, с бесстрастным лицом, быстро делала своё дело.

Сверху Ваня с Колей уже волокли в четыре руки дверь, похоже, снятую с погреба (верх – под арку). Паша равнодушно перед оторопевшими мужиками начала бойко раздеваться. Скинула фуфайку, поддёвку, сапоги, штаны. Осталась в белье: женской ночной сорочке и мужских кальсонах, застёгнутых на пуговицы у щиколоток, ну и, конечно, в неизменном платке. Привязала двойным узлом конец вожжей к прикрученной на болтах ручке двери, обречённо неосознанно-мимолётно перекрестилась, подхватила одной рукой дверь за ту же ручку, другой – шкворень и тесак и зачавкала босыми ногами, намокая кальсонами, в воду. Не оборачиваясь, через плечо бросила:

– Ваня, потяните тогда…

Проломив коленями несколько шагов лёд, пластанула впереди себя дверь, забралась на неё и уже как на салазках, упираясь шкворнем и зацепистой рукояткой ножа, заскользила к полынье.

Верёвки не хватило. «Коля» и «Ваня», проломив по Пашиному следу закраины, торчали уже по пояс в воде, утопив в донной грязи сапоги, когда Паша дотянулась с двери до меньшего бедалаги. Схватила того за рукав, крикнула мужикам.

До тех гулко-протяжно, приглушонно, как с того света, по льду докатилось:

– Ва-ня, на-тя-ни… – упёрлась шкворнем в откинутой назад руке в лёд. Выволокла…

– Залазь на меня верхом, – ласково-негромко сорванцу.

Погодя, подгребла второго, перехватила за ремень:

– Хватайся за меня… за шею.

Гаркнула мужикам:

– Тя-ни-тя!..

Ваня с Колей упёрлись – сами чуть только не захлебнулись, почти по шею в воде оказались. Подхватились ещё два мужика, уже не хоронясь, с ходу, с берега, разбрызгивая фонтаны воды! Упёрлись вчетвером по-жеребячьи, выволакивая к берегу живой ворох.

На берегу уж пожарная машина (благо, пожарка рядом) и скорая поджидали. Медики в белых халатах кричали-запихивали истекавших холодными грязными ручьями сине-сосулистых, тарахтевших зубами пацанов в салон белого санитарного (тогда ещё) ГАЗона.

Попытались туда же затолкать мокрую, перемазанную в грязи, с землистым цветом лица Пашу. С той, однако, такие методы не сгодились. Спорить с ней было бесполезно. Врачица только ласково, как могла мягче и деликатней, попыталась уговорить:

– Ведь вы же пгостудитесь, – и, используя решающий безотказный аргумент, – вы же женщина…

Да уж больно сама была чистенькая и аккуратненькая, надушенная, с маникюром да перманентом. Не колхозница и не селянка. Так… небожитель какой-то.

Паша пристыжено, упрямо молчала, как не выучивший домашнее задание школьник. Медик всё же пыталась склонить этого «вагвага»:

– Ведь так нельзя… Ну, давайте хотя бы укольчик сделаем…

Паша молча тянула на грязное мокрое бельё штаны, фуфайку…

С порожек Голубого спешила хозяйка Шура, баба, по специфике работы с пьяным мужским контингентом, профессионально крупная, авторитетная:

– Ну, что ты дурака валяешь, выковыриваешься?! Не хочешь в больницу, так зайди ко мне, согрейся, посиди.

Паша – человек понятливый – Шуре, как ровне:

– Некада мне рассиживаться, на ферме ждуть… Да и сидеть не на что…

Коля, сам весь с головы до пят мокрый, на правах непосредственного участника события, неожиданно, как застоявшийся мерин, после пережитого, весело дёрнулся:

– Мужики, дак что ж мы, не угостим что-ль бабу?! Али мы не мужики!?

Мужики дружно заржали, загалдели… Царила общая эйфория, не столько пьяная, сколько от счастливо разрешившегося потрясения. Происшедшее уже казалось смешным и забавным. Уже хотелось и беззлобно посмеяться, в качестве нервной разрядки, над такой жалкой, нелепой, продрогшей, измазанной в грязи и мерзкой полусгнившей тине, этой мокрой курицей – Пашей, и заодно великодушно-покровительственно поддержать её в сторонних пересудах, но так, чтоб услышала: «Вот, даёт!.. Конь – баба!».

А над «безвинно-пострадавшими» – Ваней и Колей – потешались все, кому не лень.

Шура одёрнула:

– Ладно… видала я, какие вы мужики, – с издёвкой передразнила, припомнив им совсем недавнюю растерянность и беспомощьность. – «Ох – ох!..», «Ах – ах!..»

Паше:

– Стой, я щас… – метнулась на веранду, вернулась с бутылкой «Московской», со свёртком, проступающим жирными пятнами. – На вот…

Паша тут же оторвала «бескозырку» и, мужественно отвергая предложенные стаканы, выпила из горла с полбутылки, остальное вместе со свёртком поставила аккуратно в ящик передка брички, начала восстанавливать упряжь.

Женщина-врач, так и не удостоившись какого-либо ответа, передёрнув недоумённо плечиком от такого игнорирования и неуважения и спохватившись: «Надо сгочно спасать гебятишек!», – уселась в кабинку, громко хлопнув дверцей. Скорая умчалась. Телега с трёх бортов загрузилась мужиками. Паша заняла своё место на передке, пустила волну по вожжам, специфически причмокнула согревшимися от спиртного губами, как бы втягивая мизерную порцию воздуха или посылая конским задам воздушный поцелуй, и добавила:

– Но-о-о, пошли!..

На этом история и закончилась бы. Всё обошлось. Никто серьёзно не заболел. Пацаны, конечно, в первую очередь, «благодагя квалифицигованной медицинской помощи». Старший – Вовик-«гадский» – пить микстуры и глотать таблетки и не собирался – зараза к заразе не липнет – благополучно отведал отцовского ремня на ночь и успокоился до следующего раза.

Младший – немного поболел, посопатился, потемпературил, но тоже благополучно отлежался, отогрелся у бабушки на русской печке. Отпоила бабушка его горячим молоком с коровьим маслом да чаем с вареньем из земляники, собранной в Дроновом яру (надо б с малиновым.., да где ж взять-то, не растёт у нас малина по оврагам. А сада своего настоящего не было. Так… – кульга, лыча, яблонька «белый налив», да вишня-дичка кроткой сельской дурочкой стояла у порога хаты, не решаясь зайти без хозяйского приглашения). Подкормила его, чем повкуснее. Поквохтала над ним, пошептала что-то невнятно, постоянно крестя, и к концу каникул, переболевшего, отправила в город к родителям… с напутствием:

– Мамке ничего не говори, и я ничего не скажу…

И всё б ничего… но продолжение всё-таки случилось… боковым росточком. Не Пашей и не пацаном-оторвилой (колесо судьбы которого так и покатилось по колее, накатанной Терновскими забияками: начиналось всё невинно – с голубей, потом – карты на деньги внизу по-над речкой, – курево, вино, драки, воровство, – первые «посиделки», потом – периодические отсидки). И, конечно, не прямым и непосредственным свидетелем этого события – братом моим самым старшим Мишкой, который, переполненный эмоциями, сбиваясь в последовательности и волнуясь, хоть и «баляхлый» уже был, как бы заново всё переживая, поведал о случившемся у Голубого Дуная отцу, а заодно и нам. Иван Васильевич, выслушав взволнованный, сбивчивый рассказ сына, очевидно испытывая невольное облегчение оттого, что его-то как раз там и не было (хотя бывал он там частенько), иронически подытожил:

– Значит утёрла Паша нос мужикам, – и персонально Михаилу, как старшему из нас, имея ввиду Пашину ловкость и сметливость. – Учись, сынок… Кругом нужна сноровка, кругозор и смыкалка.

Говорил всегда именно «смыкалка», а не смекалка. Так ему казалось правильнее…

Мишка, похоже, урок запомнил. И значительно позже, оказавшись в подобной ситуации, хотя, конечно, полегче, не сплоховал.