Читать книгу Аккорды мракобесия. Книга третья - Василий Варга - Страница 11

Но это еще далеко не все, и к церкви мы еще вернемся.

30 августа 18 года прозвучали выстрелы инсценированного покушения на вождя. После покушения, окончившегося весьма и весьма благополучно, пострадавший сам поднялся по ступенькам в Кремле и сел за стол, большевики устроили массовый, всеобщий террор от края и до края покоренной страны. Началось планомерное уничтожение «классовых врагов», служителей богоугодных заведений. Трудно утверждать, но так похоже, что большевики и Ленин в первую очередь, сами затеяли этот кровавый фарс, чтобы развязать руки. Полились реки крови, теперь уже массово отстреливали и пролетариат, как охотники зверей.

Наивная, подслеповатая Каплан, никогда раньше не державшая ружье в руках, уже на следующий день была, расстреляна без вины, без суда и следствия.

Ленин вместе с Лейбой Бронштейном направили весь пролетарский люд, включая и социалистическую интеллигенцию, типа Эдуарда Багрицкого и в какой—то мере Маяковского по двум направлениям. Одно направление это угроза революции со стороны мировой буржуазии лишить жизни вождя мировой революции Ленина. Другое направление – истерические вопли, оправдывающие расстрелы невинных – без суда и следствия. Эти два направления смыкались в коллективном погребении убитых в общей яме. Ленин торжествовал, как никогда в жизни и каждый день сочинял и отсылал циркуляры, в которых требовал расстрелов, а если кончаются патроны – повешения.

Начались и массовые расстрелы верующих, появились признаки всенародного восстания. Это встревожило и насторожило вождя. Особенно массовые народные волнения.

– Надо же что-то делать, – воскликнул вождь.

«Вот и работа, вот и работа, нельзя сидеть без дела, думал Ильич, массируя то, что пряталось за ширинкой в потертых брюках».

– Мои помощники, члены Ленинского Политбюро, настоящие бездельники, ничего не хотят делать, а я один могу не справиться и тогда…».

В уютном кресле кабинета в Кремле не сиделось. Кресло стало шататься, как ему показалось. Он, страдавший больным воображением, уже видел крестьян с вилами, которые рвались к нему в кабинет с налитыми кровью глазами и эти вилы были направлены ему в грудь и подбородок. И это были не ходоки, это были обозленные массы, с налитыми кровью глазами, длинными, не стриженными ногтями, так похожими на когти старых волков

«Может выехать на фронт? – подумал вождь, заложив ладонь за жилетку, но холодная струя, вызвавшая дрожь, полоснула между лопаток. – Но как? я ни разу на фронте не был. Там, должно быть, стреляют. Да и зачем появляться на глаза этим дуракам, они злы и кровожадны. А вдруг еще и белогвардейцы активизируют свою деятельность? Нет, надо остаться здесь и осуществлять политическое руководство. Кто этим займется, если что? Если вдруг какая-то непредвиденность. Если меня… подстрелят, к примеру? Может же такое быть? Может, на фронте все может быть. Кроме этого у этих дураков такие замыслы наверняка есть. Нет, нет, кроме меня никто не возьмется, не посмеет взяться руководить мировой революцией, ибо мировая революция – это мое детище. Но надо что-то делать. У этих дебилов Дзержинского и Кацнельсона куриные мозги. Они ничего не могут придумать. А надо что-то придумать эдакое неординарное. Да, но что? что? что? что? – Он стукнул себя липкой ладонью, пахнущий прелым потом по лысине и воскликнул: – Нашел! Нашел! Ай да Володя, ай да Ленин!»

Дверь открылась, показалась Фотиева.

– Что случилось с вами, Владимир Ильич? Вы так истошно кричали…

– Голубушка, это крики революционера, вождя мировой революции. Я решал сложную задачу, и я ее решил, нашел ее решение – нашел, нашел, нашел. Срочно Свердлова и Дзержинского. Срочно! Суки е. их мать, я их лишу коммунистических окладов. Для них уже давно наступил коммунизм. Вот почему они ничего не делают! А дело государственной важности.

Два верных ученика, запыхавшись, прибежали. Кацнельсон в гражданском костюме, пенсне, бородка клином, под Ильича, с отвисшей нижний губой.

Дзержинский в полицейской форме, форме карателя – руки по швам. Его китель от подбородка до пояса забрызган кровью, он только что из подвала, расстреливал крепыша офицера царской армии, чья грудь сверкала орденами. Получив две пули в затылок, он не сгибал колен и трижды плюнул в лицо польскому еврею, назвав его жидом. «Пся крев», произнес каратель и выстрелил в висок. С виска-то и хлынула кровь фонтаном, обезобразив китель великого сына советского народа Феликса Дзержинского, памятник которому будет возвышаться на площади Дзержинского в центре Москвы.

– Товарищ Кацнельсон! застегните ширинку и садитесь. Оба садитесь. Какая у тебя зарплата, Кацнельсон?

– Восемнадцать тысяч золотых рублей, – с гордостью ответил Кацнельсон.

– Вот видишь, а у царского министра только восемнадцать рублей, и министр работал по четырнадцать часов в сутки, а ты сегодня проснулся в 12 часов дня. Что ты сегодня сделал для блага этих русских дураков, этих бесхвостых обезьян, как их называет товарищ Бронштейн? А ничего ты не сделал. Нет, нет, сиди и молчи. А ты, Феликс? Молчи, Феликс, молчи, с тобой все ясно. Я вижу, твой китель в крови, значит, ты уже отработал одну сотую часть зарплаты. Сколько у тебя в месяц?

– Двадцать пять тысяч в месяц, Владимир Ильич. К тому же, обыскивая карманы отработанного, извлекаю приличные суммы…

– Ты единственный, кто отрабатывает свою зарплату. Я прикажу увеличить тебе еще на пять тысяч. Я вам обоим доверяю как самому себе. Потому и вызвал вас. Только никаких ручек, никаких карандашей, никаких бумажек. Наше совещание конспиративное. Архи секретное. Фотиева, посмотри, пожалуйста, мухи летают или нет. Если хоть одна муха – уничтожить! Может ее заслали империалисты. Мухи могут быть на службе империалистических разведок. Посмотрите, товарищи. Феликс, возьми мухи на контроль!

Иначе нам – хана. Это судьба революции, вы понимаете?

– ВЧК держит все под контролем, Владимир Ильич, – сказал железный Феликс, сопровождая свое заверение обильным кашлем. – По моим сведениям только за вчерашний день расстреляно по Москве три тысячи контрреволюционеров. Дадите команду – удвоим, утроим это количество. У меня надежные ребята.

– Они – свой? Или гусские, или помесь?

– Нет, Владимир Ильич. Латыши. Свои обычно любят угол и хотят стрелять из-за угла. Я просто удивляюсь. Я ведь тоже свой, но я в затылок стреляю запросто: рука не дрогнет. У меня нет этой национальной трусости, как у наших единокровных братьев. Да и за вами, Владимир Ильич, наблюдается чрезмерная осторожность, а злые языки называют это трусостью.

– В чем, Феликс? примеры, приведи хоть один пример.

– Сколько угодно. Носите с собой, а чаще облачаетесь в женское платье и на трибуне можете появиться в нем, парики всякие лепите на лысину, прячетесь по углам, да мало ли.

– Это все во имя мировой революции, Феликс. Кокнут меня, что вы будете без меня делать, оперившиеся цыплята? Моя, не хочу повторять это слово, эта трррр…, базируется на завышенной самооценке. Я надеваю женское платье не потому, что боюсь смерти. Я думаю о том, что если меня расстреляют, кто будет руководить этой страной, страной дураков и…и сможет ли состояться мировая революция, вообще, без меня, гениального человека? Так и свой. Всякий свой ценит себя, зная себе цену.

В доказательство того, что вы заблуждаетесь, я придумал одну очень рисковую авантюру и вы ее конечно же отвергнете.

Кацнельсон захлопал глазами, стал искать перо и бумагу, чтобы запечатлеть это мудрое изречение, но Дзержинский начал расстегивать кобуру и одарил Янкеля недобрым взглядом. Янкель задрожал и опустил глаза.

– Что, товарищ Свердлов, не веришь? – спросил Дзержинский.

Кацнельсон пожал плечами, зная, что если его спрашивает чекист номер один, расстегивая кобуру, то лучше помолчать.

– Товарищ Дзержинский, – наконец произнес Ленин, – расстрелы это хорошо, но все дело в том, что в губерниях, волостях нет таких чекистов как вы. Дзержинский в стране один, а надо, чтоб их было тысячи, десятки тысяч, тогда победа нашей революции будет окончательной и бесповоротной. Бронштейн, точнее Троцкий докладывает: положение на фронтах не очень, кулаки и всякая сволочь поднимают головы. Это прямая угроза нашим завоеваниям. Мало того, и мировой пролетариат ослабил свою деятельность…, видя наше бездействие. Я пригласил вас, только еще раз напоминаю: инкогнито, даже любимая супруга не должна знать. А вам я доверяю как никому на свете. Поклянитесь, что этот разговор останется здесь!

Кацнельсон опустил голову на грудь и тихо произнес: клянусь. А Дзержинский встал во весь рост и прокричал: клянусь, именем революции и схватился за пистолет, но тут же, снова опустил руки.

Ухватиться за пистолет его заставила привычка. Когда он произносил «именем революции», тут же извлекал пистолет и пускал пулю в затылок жертве. Именно в затылок, иногда в живот: жертва не сразу умирала, а корчилась в конвульсиях. Ленин это сразу понял и расхохотался.

– Будет тебе памятник в Москве, товарищ Дзержинский, – поощрил его Ленин. – Ну, так вот. Для того чтобы спасти революцию, требуется нечто необычное, нечто из ряда вон выходящее. Кто из вас придумает? Никто, не тот ум, не тот размах. Так вот, это нечто неординарное придумал я. Вы оба должны организовать покушение на вождя мировой революции, то есть на меня, Ленина. И тогда, молчите, Кацнельсон и очки вытрите, плакать будете потом, если меня действительно прикончат. Я рискую… жизнью ради победы мировой революции.