Читать книгу Аккорды мракобесия. Книга третья - Василий Варга - Страница 4

Личная жизнь Ильича изменилась, как только он переехал из Петрограда в Москву. Комнаты в Кремле все еще были не готовы, не успела подсохнуть штукатурка в некоторых помещениях, был сорван заказ на доставку обоев, пришлось временно поселить Ленина и его семью в гостиницу «Националь». Это было неожиданно для вождя и его многочисленных родственников. Видя, что Инесса грустит, он чаще стал приходить в ярость. Надежда Фишберг, его законная супруга, стала чаще заходить к мужу: заваривала чай, убирала со стола, смотрела, не пролил ли вождь чай на брюки, поправляла жилетку, а иногда и награждала поцелуем в лысину. Вождь злился, фыркал и грозил пальчиком.

– Ты, Фишберг, не заигрывай, мне уже никто не нужен. Ты видишь, что Инесса страдает, я уже не знаю, куда ее девать.

– Правда, что ли? Хи… хи, дождалась. Володенька, да мы с тобой, ты еще совсем не старый, это я выгляжу старше своих лет. Жаль, что базедова болезнь меня так изуродовала. И… и если ты не хочешь клубнички, то и я не хочу, ты мне как мужчина, по барабану, все равно что столб в центре улице: увижу – обойду. Не переживай, в штаны лезть не буду. А чтоб в семью вернулся хочу, мы же в церкви венчались, перед Богом…

– А ты Маркса читай. И мои произведения и тогда поймешь: Бога нет, это я, Ленин – бог. Поняла? Иди читай Маркса – Мордыхая.

– Надоел мне твой Мордыхай, хуже горькой редьки.

– Читай, читай, пока не понравится. Вот когда понравится, приходи, поговорим.

– Вспомним молодость, так?

– Приблизительно. А пока уходи, ко мне должен прийти Дзержинский.

– Вот слышу стук сапог, бегу, Володя, бегу, пока, родной.

По свидетельству Кацнельсона-Свердлова Москва произвела на ленинских непрошеных гостей тягостное впечатление и, должно быть, на самого вождя тоже. После столицы России Петрограда, Москва показалась незваным благодетелям глухой провинцией с плохо мощеными кривыми и узкими улицами, с облезлыми фасадами обшарпанных домов, выбоинами на стенах от пуль во время переворота и черными пятнами от поджогов. Самые высокие здания в пять этажей соседствовали с одноэтажными, убогими, деревянными строениями с покосившимися крышами, готовыми провалиться от небольшого снега, смоченного дождем во время оттепели.

У самого подъезда гостиницы «Националь», где поселился великий и мудрый Ильич вместе с семьей в разных комнатах и многочисленными родственниками, переехавшими из Сибири, торчала какая-то буржуазная часовня, увенчанная большим деревянным крестом. Ленин враждебно посмотрел на часовню и приказал Бонч-Бруевичу убрать этот крест, к обеду и саму часовню, но Бонч-Брунч только развел руками, у него обострился жуткий простатит и он все время бегал за угол. Как всякий человек, Бонч—Брунч ждал благодарности за организацию переезда, а тут новые невыполнимые требования. Он вроде бы кивнул головой в знак согласия, но так и ушел, ни с чем.

А изможденный переездом вождь не мог заснуть: ему все мерещился этот крест, как недоброе знамение. В закрытых глазах мелькали фигуры убитых, среди коих были старухи с костлявыми руками и перстнями на худых длинных пальцах, и эти старухи все время ему грозили этими пальцами, а некоторые доходили до того, что клацали зубами и даже посылали проклятия. Вождь открыл глаза от перенапряжения и вспомнил события десятилетней давности, когда, побывав в руках проститутки Джулии, крепко и без всяких проблем заснул, вернувшись домой.

Он хотел произнести: Инесса, где ты, но вспомнил, что он не так давно отослал Инессу по делам, откуда она быстро вернулась, но уже в гробу. Фрунзе…, молодец он, четко выполнил партийное задание. Инесса выполнила свою миссию.

– Гм, архи скверно, – произнес он, поняв, что теперь мог бы выполнить назначение мужчины. – А может к Наде, а? Она обрадуется. Лишь бы не умерла от радости.

Сказав это самому себе, он поднялся и по семенил в другую комнату, где почивала Надя. Маленький светильник едва горел над кроватью, освещая большой оголенный живот и отвисший подбородок супруги. Она крепко спала с открытым ртом и храпела, как откормленная на убой хрюшка, издавая непонятные звуки. Ленин застыл и стал прислушиваться; какие-то звуки напоминали ему звуки из симфонии Бетховена, которыми он как будто когда-то восторгался.

Но это был всего лишь самообман. Не чувствуя никаких позывов к клубничке, он плюнул в сторону семейного ложа и вернулся в свой шикарный номер.

И вот, слава Ленину, все кончилось благополучно. Он вызвал телохранителя и показал ему на этот крест.

– Чичас, Вл., Ил., понял, – прорычал верзила. – Бу сделано. Этот кре…, кру, кро, сами понимаете, я выломаю, закину на плечи и отнесу в реку, идет?

Ленин кивнул головой.

– То-то же. Как Иван Кобылий Хвост скажет, так воно и будеть. Ты только пол-России нам отстегни. Ну, шо тебе стоит, Ульяна?

– Утку-у-у!

Телохранитель, которому вменялось в обязанность подавать утку в кровать, и который исполнил приказание, согласился обмотать этот крест одеялом, новеньким, пролетарским, хранившимся два года у каких-то уже безымянных буржуев.

Когда чучело, простите, гений всех народов, облегчился в утку и вытер секретное место свежим полотенцем, а затем подошел к открытому окну с железной решеткой, как было согласовано ранее, он, к своему ужасу увидел, что крест на месте, всплакнул от обиды и стал рассматривать нерадостную картину.

От гостиницы в сторону Театральной площади тянулся Охотный ряд – сплошные деревянные одноэтажные дома, торговые лавки, среди которых возвышался Дом союзов – Бывшее дворянское собрание. Узкая Тверская улочка от бывшего дома генерал-губернатора, национализированного и разграбленного московскими большевиками, теперь называется Моссоветом. Правее Красная площадь, отныне цитадель мировой революции, где вождю надлежит жить, творить, советовать непокорным добровольно отправляться на тот свет, а живущим отдавать мозги на перевооружение. Мозги должны забыть все, что было ранее и думать только о светлом будущем и о нем, гении всех народов.

Не доходя до Кремля, стояла Иверская часовня, с которой тоже необходимо покончить. Возле Иверской постоянно, как мухи, лепились пролетарии с протянутой рукой. Это свои люди, это пролетариат, само что ни на есть преданный советской власти: дай им оружие в руки и кусок хлеба, они снесут все на свете даже эту Иверскую часовню, чтоб не дразнила пролетарское око.

Большинство московских улиц, как и в Питере, после Варфоломеевской ночи выглядели пустынными, но в этой пустынности было что-то жуткое, непредвиденное и непредсказуемое.

И, тем не менее, в Москве в то время, в 1918 году насчитывалось около 400 автомобилей, ходили трамваи хоть и довольно редко, без какого-либо графика из-за плохой подачи электроэнергии.

Еще были извозчики, зимой сани на два седока, а летом пролетки. Магазины и лавки, как правило, были закрыты, на дверях висели ржавые замки. В тех лавках, что были открыты, выдавали крупу, пшено пролетариату по карточкам, да по кусочку мыла на месяц.

Зато вовсю преуспели спекулянты, они торговали из-под полы чем угодно, начиная от фунта сахара и кусочка масла до наркотиков. Даже рваные солдатские штаны, да рулоны превосходного сукна да бархата можно было приобрести за деньги, конечно, но не по талонам. Не работали известные московские рестораны, закрылись трактиры и общественные столовые, где раньше наливали жидкий суп бесплатно. Но процветали различные ночные кабаки и притоны. В Охотном ряду, например, невдалеке от «Националя», гудел по ночам пьяным гомоном полулегальный кабак, который так и назывался «Подполье». Сюда стекались дворянчики и купцы, не успевшие удрать из Советской России, выступали поэты декаденты, иностранные дипломаты и кокотки, спекулянты и бандиты. Здесь платили бешеные деньги за бутылку шампанского, за порцию зернистой икры. Тут было все, чего душа пожелает. Вино лилось рекой, истерически взвизгивали проститутки, на небольшой эстраде кривлялся и грассировал какой-то томный, густо напудренный тип, гнусаво напевавший шансонетки. В этих заведениях в последних судорогах корчились обломки старой Москвы. Новая, голодная, оборванная и суровая, пряталась в подвалах и ютилась в лачугах, да на фабриках Прохорова и Цинделя, на заводах Михельсона и Гудзона. Там, в рабочих районах на заводах и фабриках, был полновластный хозяин столицы и всей России – русский рабочий класс. Такой была Москва в конце марта 1918 года.

Переселившись в Кремль, Ленин потребовал список нового правительства Москвы.

– Э, нет, – сказал он Бонч-Бруевичу. – Здесь одни русские дураки, а должно быть наоборот. Всякий умный русский – обязательно еврей. Так что давай, исправляй это недоразумение.

– А как, Владимир Ильич? Это же выборы, это демократия. Кто может на них повлиять?

– Иди, собери по списку членов московского правительства, передай Дзержинскому, он знает, что с ними делать. У него подвал есть?

– Есть, Владимир Ильич, он с подвала и начал после того, как вы перевели в Москву всех головорезов, простите, гениев опосля вас, конечно, – с какой-то дрожью в голосе произнес Бонч-Бруевич. Он всегда боялся этих хлопков и последних предсмертных криков, доносившихся из подвала, поскольку сам он жил на втором этаже.

– Хорошо. Я согласен потерпеть недельку. За это время станет окончательно ясно, как ведут себя московские купцы, насколько они рады советской власти и нашему приезду, в особенности приезду вождя мировой революции в эту проклятую деревню, называемой второй столицей России. Правильно сделал Петр Первый, что сбежал отсюда.

И действительно Москва оказалась более консервативным городом. Вскоре стало ясно, что не все в восторге от приезда еврейской команды. Вдобавок пошли слухи, что всех своих во главе с Лениным жители Петрограда выдворили из города как немецких шпионов. Усилились грабежи на дорогах, стали открываться магазины и лавки без разрешения новоявленной власти.

Ленин быстро пришел к выводу, что в Москве нужна небольшая Варфоломеевская ночь. И чтобы ее устроить, пришлось вызвать несколько полков латышских стрелков из Петрограда.

Зиновьев, услышав о таком благородном почине Ленина, стал проситься в Москву и пообещал, что сам возглавит латышских стрелков для наведения революционного порядка. Но вождь не согласился. Он потерял к другу, бывшему постельному утешителю, всякий интерес. А потом у него уже был утешитель – Инесса Арманд, к которой он стал терять интерес, как любовник и стал подумывать, как от нее избавиться.

Эту благородную акцию было поручено возглавить Бронштейну-Троцкому. Троцкий, опираясь на пролетариат, устроил погром в Москве, но не такой силы, как это было в Петрограде.