Читать книгу Come back, или Вы всегда будете женщиной - Вера О. - Страница 4

Что делать? Сестра моя работает в областной больнице нашего города, и ей хорошо известен весь арсенал средств лечения и условия, в которые я попаду. Известно и отношение к раковым. Поэтому она упорно настаивает на лечении за границей. Я вяло возражаю, что это нереально в нашем нынешнем материальном положении. Но Люба убеждает: «Надо прислушаться к мнению доктора. Если он сказал, лучше лечиться за границей, значит, это и надо делать. Здесь лечение тоже не бесплатное, но заведомо худшее. Нельзя терять время». Андрюша поддерживает её, но организация лечения ложится на Любу, как на самую опытную и часто бывающую в Европе из нашей семьи.

Сестра уже списывается с различными зарубежными клиниками, присылает адреса сайтов, пытается обсуждать со мной ближайшие шаги, но я не в состоянии даже вникать во всё это. Я плохо соображаю. Ужас сковывает меня так, что я не в силах сосредоточиться на разговоре. Мне хочется сказать, чтоб меня больше не трогали, ведь всё это бесполезно, всё! С трудом слушаю Любины объяснения, и слепо шарю по присланным мне сайтам клиник, почти не улавливая информацию.

Единственное слово, которое в разных комбинациях я набиваю в поисковике Яндекса – выживаемость. И читаю, читаю всё подряд – специальные малопонятные мне медицинские статьи, форумы таких же несчастных женщин (как их много!), оказавшихся перед болезнью с детьми и без денег. Не читаю только о «волшебных» нетрадиционных методах лечения рака, будучи уверенной в полной бесполезности этих методов и небескорыстности их авторов.

Я не могу примириться с тем, что ещё вчера я располагала здоровьем, которое меня ни в чем не ограничивало, и 100% жизни, а сегодня при этой стадии проценты пятилетней выживаемости от 47 до 70 в разных источниках. Это невозможно принять! Я всегда собиралась жить долго-долго, а сейчас неясно, смогу ли я прожить даже только пять лет. И что это будет за жизнь? Я в тисках ужаса: неужели это всё??? Жизнь позади, и неощутимая, невидимая смерть вплотную подкралась ко мне! Всё нерабочее время я реву, спрятавшись под одеялами в кровати, и не могу остановиться. Известие о болезни полностью сокрушило меня.

«Ещё вчера, вчера я была совершенно здоровой – беспрестанно повторяю я, отброшенная навсегда от этого «вчера», на что муж отвечает: «Ты не была вчера здоровой, ты уже длительное время больна, и хорошо, что теперь ты узнала это и можешь принимать меры для выздоровления». Да, больна давно. Доктор сказал, что эта опухоль диаметром почти пять сантиметров росла долго, лет пять-семь. Я вспоминаю, что могло стать толчком для её образования. Но какое это теперь имеет значение?

Всё многообразие жизненных планов сузилось до представлений о неминуемой, скорой и мучительной смерти. Я боюсь боли, я боюсь умирать долго. И застреваю на пугающих и безысходных мыслях о смерти. Неожиданно мне приходит в голову и утешает, и придает решимости мысль, что и сейчас, даже сейчас свобода действия никуда не исчезла. Если грядущее будет мне не по силам, я сама, сама поставлю точку, когда станет невмоготу. Спасение от боли найдено: смерть, всё равно смерть.

Это с позиций православия грех, но я готова согрешить. План осуществления этого наилучшим способом (быстро и наверняка) уже созрел у меня в голове. Хочу заручиться помощью Андрюши, но он кричит, чтоб я и думать так не смела. Он не понимает меня. Я замолкаю, оставшись при своём мнении и чувствуя, что имею выбор, ужасный выбор, но решение об удерживании контроля над моей жизнью до конца, сохраняет моё достоинство… Или то, что от него осталось.

Я ни от кого не жду помощи и не верю в чудеса. Нет слов, которые бы уменьшили моё горе. Но я прижимаюсь к мужу, и когда Андрюша обнимает меня, чувствую себя несчастным, слабым ребенком, плачу и успокаиваюсь. Объятия становятся чем-то большим, чем мне было известно до сих пор. Прикосновение. Это единственное, что утешает хоть ненадолго. Действительно утешает. Эти объятия – последнее, что у меня осталось. Реальность, данная мне в ощущениях.

Отсутствие нужной суммы денег на лечение мучительно переживается мной. Из активов есть только недвижимость, на нас висит ипотека, накоплений нет. Я обреченно заглядываю в шкатулку с немногочисленными золотыми побрякушками. Очевидно, что за них можно получить смешные деньги, несопоставимые со стоимостью лечения. В голову от безысходности приходит шальная мысль – документальный фильм обо мне про операцию удаления груди в прямом эфире и прочее. Может, за это я выручу хоть какие-то суммы? Моё заторможенное состояние и мысль об возможных ошибках хирурга, оперирующего на камеру, препятствует реализации и этой жалкой идеи.

Есть ещё новая, ни разу не одетая норковая шуба из Греции… В чехле, с несрезанной этикеткой. Блэкглама, мягкое золото. Она ликвидна, стоит дорого. Я предлагаю продать её. Она не нужна мне теперь!! Но совершенно равнодушный к женским нарядам Андрюша неожиданно резко возражает мне. С потемневшим лицом он говорит: «Шубу трогать не будем. Выздоровеешь и будешь в ней ходить». Эта представляется мне чем-то несбыточным, но я знаю, что есть вопросы, в которых Андрюша непреклонен. Больше мне по части нахождения денег придумать нечего.

Я подумываю, не обратиться ли мне за помощью на работу или в местные телеканалы? Но представление, как это будет реализовываться, останавливает меня. Допустим, я обнародую на работе свою беду. Что это даст помимо пересудов? Кто-то, агитируя помочь мне, пройдет по отделам. Большинство, чтоб как все, проявить человечность, сдаст по сто рублей. Меньшинство, может быть, по пятьсот. Итого соберется десять тысяч рублей. Да даже двадцать тысяч. Плюс позор огласки.

Или телеканалы. Бегущая строка? Помогите такой-то, расчетный счет, частокол мелькнувших цифр. У меня и счета-то нет. Или приезд телекомпании домой. Полгорода за ужином сидит и, поглощая еду, равнодушно смотрит эти привычные сюжеты. Сколько таких сюжетов видела я сама! Камера возит по квартире: а вот ребенок этой нуждающейся в дорогостоящем лечении, помогите, расчетный счет. Нет. Я не могу. Даже сейчас я не могу так раскрыться перед посторонними. Даже перед лицом смерти.

К счастью, у меня крепкий сон. Хоть какое-то спасение от взорванного новостью мозга. Только первую ночь после сообщения диагноза я не могу уснуть: голова разрывается от мыслей, «кипит мозг» – вот когда смысл этого выражения в полной мере становится ясен мне. Все прочие дни ложусь рано и проваливаюсь в сон, как в омут.

Всё теряет смысл: работа, домашние хлопоты, да я ничем и не занимаюсь. Всё это отдалилось от меня. И я отдалилась ото всех. Мне кажется, что «они», все «они» живут, а я уже как никогда отделена ото всех, приговорена, и жизни мне остаётся капля. Отчуждение. Я иду по улице и думаю, что не увижу своего сынишку выпускником; не доживу до того времени, когда в строящиеся рядом дома начнут заселяться новоселы, что мне уже не суждено состариться и даже сносить свои обновы. Раздавленная диагнозом, чувствую себя чужой всему, апатия затопила меня. Обнажается единственная главная ценность – жить. А она ускользает… Прочие надобы, ещё вчера занимавшие меня, обесценились полностью. Вся моя хорошо организованная жизнь летит в пропасть, всё то, чем я жила, что планировала, грубо отнято диагнозом. Я как рыба, выброшенная из воды.

Но я продолжаю работать и проходить обследование в медцентре. За немалые деньги. Времени связываться с «бесплатной» нашей медициной нет.

И этот каркас дел как-то удерживает меня, смятую горестной вестью, от полного отчаяния. Меня совершенно не занимает отсутствие еды в доме для семьи (мне самой кусок не лезет в горло), пыль на полу, накопившаяся стирка, но я помню, что на работе появиться зарёванной нельзя и наношу макияж больше обычного, пытаясь скрыться за ним от неминуемых расспросов. Хотя, конечно, коллеги замечают несвойственные мне замкнутость и невесёлость. Только погружаясь в решение рабочих вопросов, я ненадолго освобождаюсь от мучительно-навязчивых мыслей о болезни и близкой смерти, получаю кратковременную передышку.

Живу или доживаю? в какой-то жуткой пустоте и тишине. Совсем одна, не смотря на участие близких. Жизнь продолжается, но не для меня. В один из дней иду делать биопсию и у кабинета вижу сидящих в очереди на приём к онкологу женщин, самых обычных с виду женщин. Это тоже, скорее всего, онкопациентки. Я с жадностью всматриваюсь в нейтральные лица таких же, как я, несчастных, и только сейчас осознаю, что я не одна такая. И я, и эти женщины столкнулись с огромной бедой. И мы уже горим в аду своих обоснованных страхов, но горим удивительно невидимо для всех окружающих. И это ещё одно открытие. В мегаполисе, где ежедневно видишь и не замечаешь тысячи людей, столько, оказывается, безмолвных носителей огромного горя. Незаметного равнодушному прохожему. И как смешно всё то, что раньше представлялось горем мне! Размолвки с близкими, случайная «тройка» в четверти у ребенка… Ерунда, отнявшая все силы и здоровье… Даже ушедшие в прошлое перестроечные годы, неопределенность и бедность тех лет, развод не идут ни в какое сравнение с испытанием онкодиагнозом.

Пациентки одна за другой входят в кабинет и покидают его, подходит и моя очередь. Я представляю, что такое биопсия. Боюсь физической боли. Но боюсь как-то вяло, подавленная диагнозом. Доктор делает мне местный наркоз и затем из «пистолета» выстреливает в грудь устрашающе толстой иглой: боль резко и ощутимо пронзает тело. К вечеру «раненая» грудь покрывается безобразными лиловыми разводами синяка.

Любаша отправляет через посредников данные обследований в одну немецкую клинику и получает ответ о стоимости операции и продолжительности лечения. Заявленная стоимость операции в 16 000 евро обнадеживает, это всё-таки не два миллиона рублей. Ответ приходит в понедельник, ровно через неделю после деланья маммограммы, и через два рабочих дня после отправки первого запроса в четверг вечером.

Доктор, заведующий отделением сенологии в клинике для онкопациентов в немецком городе Эссен, готов посмотреть меня и взяться за лечение, начиная со вторника.

Происходящее как круги на воде от упавшего камнем диагноза, но я воспринимаю всё отстраненно и равнодушно. Я не верю, что можно помочь в моей ситуации. Я в шоке. Хотя это слово затерли бесконечным применением, но именно оно описывает моё состояние. Заторможенное состояние ещё не оправившегося от удара человека.

Появляется некоторая ясность по поводу предстоящих расходов: предварительная стоимость лечения, оплата посредников, почасовые услуги переводчика, стоимость перелёта, проживание в отеле, еда. Идея лечиться в Германии преображается в план действий.

Можно бронировать билет на самолет: к счастью, моя июньская греческая виза действительна до декабря. Совсем недавно, в прошлой жизни, я планировала в эти осенние каникулы с Макаром ещё раз побывать в Европе. Наличие шенгена позволяет улететь в ближайшие дни, не тратя драгоценное время на получение визы.

Ехать в Германию мне предстоит одной, так как муж не может сопровождать меня, он невыездной: работа у него связана с секретностью. Я не испытываю уверенности, впервые собираясь самостоятельно ехать за границу (прежде я ездила лишь в составе туристических групп), с куцыми остатками давних школьных знаний английского, да ещё такая надломленная и беспомощная.

Сделаю отступление: во время поисков в сети информации о раке груди я наткнулась на упоминание о книге Дарьи Донцовой «Я очень хочу жить» и тут же приобрела её в близлежащем магазине, отворачивая от кассира заплаканное лицо. Об авторе Донцовой я слышала, но никогда не читала её книг, я читаю другие книги. А эту прочла в тот же вечер. Книга описывала схожую с моей ситуацию: неожиданное диагностирование рака молочной железы (причем 4 стадии), лечение подробно: операция, химиотерапия, лучи; все страхи и переживания женщины и преодоление этого недуга.

Я, и не я одна, разумеется, очень благодарна автору за написание этой книги. Путеводитель, соломинка, за которую я попыталась ухватиться. Мне было необходимо понять, что ситуация стандартная. Небезнадёжная. Что есть не только начало этого кошмара, но и конец (не смерть). Что можно сохранить не только жизнь, но и вернуть её качество практически в полном объеме. В это хотелось верить, тем более, что после диагностирования последней стадии, Донцова прожила более пятнадцати лет, и продолжает быть успешной, энергичной женщиной. Годы жизни, это убеждает как ничто другое. Убеждает лучше, чем доктора и близкие, ни единому слову которых я не верю.

Эта книга – пока единственный островок в затопившем меня море неверия. «Исключение, подтверждающее правило?». Страшно.

Я желаю Дарье Донцовой жить долго-долго, она теперь воплощенная надежда для женщин, ступивших на этот трудный путь.

Немногим я рассказываю о случившемся, но весь мой ближний круг поддерживает меня. Морально и материально. Все предлагают деньги, опережая просьбу о них. Опережая, потому что я думаю лишь о болезни, и не вижу выхода, не планирую никаких действий. Я рассказываю Андрюшиной сестре Лене о диагнозе и успеваю удивиться быстроте, с которой она переводит разговор в плоскость действий. Сами действия меня не занимают. «Поздно», – убеждена я.

Силы покинули меня, и я ничего с этим не могу поделать. Вмиг лишенная будущего, я загипнотизирована вопросом: «Почему?» От меня, безвольной и надломленной, проку мало. Думают за меня близкие: Андрюша, Любаша, Алёша, Лена, Вадим. Они созваниваются, согласовывая свои действия и привлекая меня только, когда без этого не обойтись, нащупывают пути решения проблемы.

Я хорошо осознаю свою полную непригодность для участия в решении всех этих вопросов. Мне не понятно, откуда у меня берутся силы даже просто ходить, настолько я выбита из колеи. Вся моя «активность» схожа с бегом курицы после того, как той отрубили голову. Движение по инерции. Подругам говорю: «Идите, проверьтесь. Эта болезнь дает ощутимые симптомы только перед финалом».

Как механическая кукла, беру в своем банке реквизиты для перевода мне денег – Лена, Андрюшина сестра, велела мне это сделать. Потом, с трудом сосредотачиваясь на этом простейшем деле, отправляю эти данные Андрюше, Лене, Вадику. Они будут перечислять мне деньги на мою обыкновенную зарплатную карточку для оплаты лечения в Германии. Других карт, за ненадобностью, у меня нет…

Нет так необходимой теперь евровой карточки, и делается она около двух недель, а уезжать надо быстрее. Сестра дает мне свою карточку, объясняя, как пользоваться банкоматами в Германии. И просит не волноваться: «Деньги пришлем. Два миллиона – сумма реальная». Я молчу, не возражаю, хотя мы с Андрюшей держали в руках такие деньги только, когда покупали квартиру.

Деньги… Их приносят нам Алеша с Любой. Вадик. Присылают Лена с Рафаилом. Андрюшин старший сын Антон. Наш Игорь. Денег нужно очень много! И немедленно. Онколечение требует огромных сумм.

Наши собственные с Андрюшей возможности раздобыть двадцать тысяч евро для начала лечения в считанные дни невелики.

Надо сказать о болезни родителям. Они только что приехали в город с дачи в самом прекрасном настроении и хотят повидаться. Я, сама мать, понимаю, каково им будет узнать о моей болезни. Я ни с кем не хочу говорить, поскольку никто в моем окружении не знает то единственное, что мучает меня сейчас – буду ли я жить? И сколько? Я безутешна, и говорить с родителями не в силах. Утешения, которым я не верю, слушать тем более не могу. Сообщение о моей болезни я тоже взваливаю на Любашу.

Я не готова умирать! И не готова бороться за жизнь. «Какой смысл действовать, махать кулаками после драки. Всё уже произошло. Это непоправимо», – думаю я, выпав из повседневности и находясь где-то между жизнью и смертью. Погребенная в вязкой трясине переживаний. Положительные эмоции все до единой покинули мою жизнь в кабинете Перова.

Как нужна опора! Хоть капля надежды… Но мне, бесконечно и обреченно обдумывающей своё положение, кажется, что оснований для надежды нет. Я убеждена в своем здравомыслии. И не могу не верить себе. Двери для надежды плотно закрыты. В глубине души я хочу быть разубежденной, и тем горше мне осознавать недостижимость этого. Мне даже не приходит в голову мысль, что у меня депрессия. И что она искажает моё восприятие.

На работе, помимо дел, чищу компьютер. Сижу и удаляю все свои личные файлы, фото, документы и рецепты. Навожу порядок в столе особенно тщательно. Скоро я уеду, а вот вернусь ли? Мусорные корзинки и на рабочем столе компьютера, и под столом наполняются. Ничего личного не должно остаться после моего ухода.

Близкие стараются вселить в меня надежду, но их разговоры только об этом раздражают. Попытки подбодрить, утешить выглядят большей частью неловко и неубедительно, лишь укрепляя меня во мнении о безнадёжности ситуации. Пожалуй, лучше других со мной говорят Люба и Лена, их слова не вызывают отторжения. Я стала оголенным нервом, но их слова не ранят меня. Не ранят… Хотя убедительной аргументации, подкрепляющей слова утешения, о которой я мечтаю, нет… Её нет…

Я вслушиваюсь изо всех сил! Затёртые, никчемные, ничего не значащие бессильные слова. Ни в чем хорошем не убеждающие интонации. Я не могу, зацепившись за них, удержаться на плаву… Слова сливаются в общий лишенный смысла щебет птиц, похоронным маршем сопровождающий меня теперь на моем одиноком пути.

Я растеряна, как жить дальше – не представляю. Впервые в жизни мне нужны помощь, поддержка, совет. Звоню близкой подруге Анне поделиться своей бедой. Застигнутая врасплох нестандартной ситуацией, та выдавливает: «Держись, прорвемся». И эти слова – всё, чем она может меня поддержать?! Я на что-то надеялась, набирая её телефон, а сейчас… Мне режет душу её неискренняя, нарочито-бодрая интонация!! Мы всегда понимали друг друга, но теперь Анна произносит шаблонные, пустые слова. Лучше б она вообще молчала! Я не осуждаю. Нет. Но остро чувствую: Анна понимает тяжесть и непоправимость этого. Акцентировано-энергичные интонации её голоса, призывы «не падать духом» только подтверждают мои подозрения. Пропасть ложится между нами, здоровой и больной. Я физически чувствую эту преграду. Преграду, а не поддержку… Вот такое открытие…

Как бы я хотела, чтоб возник кто-то и изъял меня из того кошмара, в который превратилась моя жизнь! Но избавления нет.

Я понимаю, что говоримое мне ничего общего не имеет с правдой, и испытываю острое желание узнать её, хотя, возможно, это мне не по силам пока. Как бы я хотела услышать информацию без прикрас, чтоб знать, к чему надо быть готовой! Мы с Андрюшей планируем свою жизнь, и всегда у нас несколько претворяемых в жизнь долгосрочных планов. А теперь всё идёт прахом. Полная неопределенность во всем.

Ужас плещется во мне, вытесняя способность здраво мыслить. Я представляю, что не только осирочу своих детей, но и предварительно загоню всю семью в глубокую финансовую яму. Изуродую их жизнь, избавлю от с трудом заработанных позиций и благ. Страх и вина… И безнадежность. Ни у меня, ни у моих близких нет этих двух миллионов рублей, отделяющих меня от жизни помимо болезни.

Самой лучшей утешительницей для меня становится сестра. Незадолго до отъезда она приглашает меня в кафе. Машинально, без тени прежнего удовольствия я, приодевшись, спускаюсь на лифте вниз. Из чистого, ярко освещенного безмолвного подъезда выхожу в сумерки двора, где уже в машине ждут меня Алеша и Люба. Алеша подвозит нас к полупустому кафе.

Когда мы с сестрой заходим в теплый зал с колоритным восточным интерьером, моё сфокусированное на болезни внимание поневоле переключается. Играет музыка, доносятся обрывки разговоров и смех с соседних столиков. Мы изучаем меню и делаем заказ. Разговариваем о разном, не только о всё заслонившей болезни. Любе удается найти убедительные слова, в которых я, даже с теперешней недоверчивостью и подозрительностью, не вижу пустых утешений. Слова, переводящие ужас неопределённости и обреченности в плоскость действий, обеспечивающих выздоровление. И я впервые поддаюсь, впервые вижу неверный, тонюсенький лучик надежды.