Читать книгу Кузя - Виктор Блытов - Страница 7

Домой Кузьма приехал, когда в станице уже совсем стемнело. Небольшой домик с железными воротами, покрашенными в синий цвет, стоял на окраине станицы. Кузьма добрел до дома и около часа ночи постучал в закрытые металлические ворота.

Кузьма нашарил рукой в темноте звонок и один раз позвонил. Несмотря на раннюю весну стояла уже довольно теплая погода и Кузьма расстегнул свою полувоенную куртку и снял с головы вязаную шапочку.

Резко басом залаял кавказский овчар по кличке Джохар. В соседних домах залаяли соседские собаки. Эта перекличка собак не затихала, а удалялась на другой конец станицы.

Наконец открылась дверь дома, и послышался кашель отца. У калитки включилась лампочка.

– Кто там? – спросил он тревожным голосом, – кого там несет ночью? Что, тревога, война? Поспать не дадут нормально.

Кузьма увидел в щель ворот стоявшую в дверях дома взволнованную мать в светлой ночной рубашке, накинувшей на плечи платок.

Сердце его радостно забилось. Он вернулся домой.

– Открывай, батя! Блудный сын вернулся домой со службы! – еле поворачивающимися губами проговорил негромко он.

Но даже этот негромкий ответ услышала мать, а, возможно, почувствовала сердцем возвращение сына.

– Кузя вернулся! – раздался надломленный резкий крик матери. – Кузенька приехал, родной! Открывай, неповоротливый, двери скорее, ты что, не видишь и не слышишь, лихоманка чертова, что сын приехал? Сын домой вернулся!

И сразу послышалось рыдание матери, бросившейся босиком от крыльца к калитке.

Щелкнули замки калитки, и она резко распахнулась.

В открытой калитке Кузя увидел родную фигуру отца с обвисшими усами, полуодетого, слегка растрепанного, который, увидев Кузю, сразу бросился ему на шею. Откуда-то сзади налетела и обняла их сразу обоих плачущая мать, которая быстренько, оттеснив отца, рыдая, наклонила Кузину голову, и целовала его в лицо, обливаясь слезами.

Лохматый пес Джохар, не знавший молодого хозяина, прыгал вокруг них и отрывисто лаял, не понимая, что такого могло произойти. Ему вторили все станичные собаки, особенно соседские. Шум в станице стоял неимоверный. В соседних домах зажигался свет, высовывались люди и пытались урезонить своих собак.

В общей суматохе пес Джохар подошел ко всем и внезапно тихонечко лизнул Кузьму в руку, завилял хвостом, как бы говоря: «А я что? Ты на меня не сердись. У меня работа такая!»

Кузя, потрепав за ухом Джохара, так сказать, закрепил знакомство.

Видя благожелательное отношение хозяев к Кузьме, Джохар лишь для вида дежурно порычал и медленно пошел досыпать к себе в будку: «Вы уж тут, раз такое дело, без меня разбирайтесь».

Потихоньку собачий переполох в станице затихал, и лишь отдельные собаки продолжали дежурно брехать.

– А ну-ка – бегом в дом! Ишь, выскочила босиком! А ну, быстрее в дом! – и отец, подхватив сумку Кузьмы, потащил ее в дом.

Кузьма, шедший в обнимку с плачущей матерью, успел заметить, что отец был в трусах и накинул на ноги только галоши. Он поднял по пути с земли платок, упавший у матери с головы. Видимо, когда она побежала встречать Кузьму, обронила его.

В маленьком прихожей отец включил свет, и с темноты Кузьма с матерью вошли в дом. И мать снова бросилась ему на грудь, целуя и плача.

– Кузенька вернулся! – шептала она.

Кузя чувствовал, что все лицо его мокрое от слез матери.

Запахи родного дома подкосили его ноги, и он уселся в тамбурочке на стул и не мог встать.

«Какая же я свинья, что раньше не ехал к родителям?» – думал он.

– Цыть, Марья Петровна, чего голосишь? В дому радость! Сын вернулся, а она в слезы! – не на шутку разозлился отец, – и чего эти бабы так радость выражают? – искренне удивлялся он.

Мать, наконец, оторвалась от Кузьмы и рванулась на кухню, где загремела кастрюлями, ложками, тарелками, что-то причитая.

Кузьма скинул свои военные ботинки, надел тапочки, поданные отцом.

Он посмотрел на отца и увидел, как тот постарел. Голова отца была вся седая, лицо в морщинах, губы тряслись, видимо, от волнения.

– Пойдем в комнату! – скомандовал он Кузьме.

В комнате отец открыл бар и достал припасенную им, видимо, для случая, бутылку «Столичной».

– Батя, не надо! Ты же знаешь, что я не пью! – смутился Кузьма, – да и тебе я сам привез дальневосточную, женьшеневую, лечебную.

Кузьма притащил быстро свою синюю сумку из прихожей, расстегнул ее и стал доставать на стол подарки для родителей.

– Вся водка лечебная, но в меру! – ответил отец, рассматривая протянутую ему бутылку. – Это не женьшень, а так, корень какой-то засунули! Я женьшень видел – мы его в тайге встречали, когда на Амуре жили. Отличная вещь, настойкой любую рану помажешь, за день заживает.

Кузьма снял тапочки, вытянул ноги и расслабился. А сильно постаревший отец суетился, накрывая на стол тарелки, вилки, ножи.

– Как не пьешь, сынку? Совсем-совсем не пьешь? А за встречу? Ведь сколько лет не был?

– Лет восемь, наверное, батя!

– Ты смотри и, действительно, вроде при советской власти был последний раз. В черной шинели, в черной форме приезжал. А сейчас в какой-то потертой куртке приехал. Что, турнули тебя с флота? Ничего сейчас не надо этим аспидам!

А мать уже несла с кухни на стол все, что, наверное, было припасено на черный день.

Кузьма вручил подарок матери. Мать примерила кофточку и расцеловала Кузьму.

– Во, какая моднючая! Станишные бабы рты пораскрывают, небось. С востока привез, сынок?

– Конечно! – покраснев, проговорил Кузьма.

Отец покрутил приемник, послушал крики петуха на будильнике.

– Добрая штука, гарно кричит и кочета не надо никакого! – покашлял он в большие прокуренные усы, – но токмо мне ента штука без надобностев! Хотя, спасибо тебе, Кузя, и низкий поклон! Я же встаю без будильников и петухов по внутреннему убеждению и необходимости. Но все равно уважил интересной штуковиной.

Сказав это, он потащил копченую рыбу, завернутую в плотную коричневую бумагу, на кухню.

Наконец переполох закончился, и они уселись за стол.

– Так ты, сынку, так пить и курить не научился на своем корабле совсем? – начал отец, разливая по рюмкам столичную.

– Нет, батя, извиняй! Не научился!

– Да чего ж извиняться, Кузя! Раз так решил жить, пусть так и будет. Были и в наше время, и на фронте такие чудаки. У нас даже один был один в разведке, не пил и не курил. Дмитрием Лесниченко звали. Его первым и убили немцы, когда нас в Карпаты перебросили. В первой же разведке. А мы за него подняли рюмки, помянули, а вот наливать в его стакан не стали, только хлебом накрыли. Хороший парень был с Краснодара, учитель школьный. Тогда это было редкостью. Хотя запах табака в лесу распространяется на сотню метров. Могут и обнаружить в разведке. Прав был этот парень.

– Тьфу на тебя, Степан! Нашел пример! – внезапно раскраснелась Марья Петровна. Ее еле уловимое азиатское лицо раскраснелось, слегка раскосые глаза заблестели.

– Сейчас тоже редкость. Сейчас больше пьют да курят, но почему я должен быть таким, как все, если мне не хочется этого делать? – спросил отца Кузьма.

Кузьма посмотрел на отца, раскрасневшегося от первой рюмки и закусывающего солеными огурчиками.

– Сейчас не хочется, а выпьешь немного, закуришь и вдруг захочется. Привыкнешь, а потом на всю жизню.

Мать цыкнула на отца:

– Ну, шо ты пристал к человеку? Не курит и не пьет! Это же хорошо, Степушка! Так тож даже дюже добре для его жинки. Не нарадуется на такого. Найди такого мужчину сейчас, как наш Кузя? Любая станишная девка будет рада такому казаку! – и затем, обращаясь к Кузьме, вдруг ласково спросила, – Кузенька, а как ты? Когда нас с батей сделаешь дедом и бабкой? Мы уже устали ждать наследника. Отец только об этом и гутарит, когда вдвоем вечерами сидим и тебя ждем. Каждый вечер, каждую ночь ждем! – и мать опять зарыдала.

Кузьма обратил внимание, что, пожив в кубанской станице, мать Кузьмы, хотя и была амурской казачкой-гуранкой, стала вставлять в разговор украинские слова. И вообще в станице говорили на какой-то смеси русских и украинских слов.

Разговор о невесте смутил Кузьму. Он совсем немного растерялся, когда мать затронула его больную тему, стал отказываться от еды, пытаясь перевести разговор на другую тему. Мать с отцом многозначительно переглянулись, а мать тяжело вздохнула.

– Нужна тебе вторая половинка, Кузя, чтобы растаяло твое ожесточенное сердце. Все твои проблемы от этого. Ну ушла, погибла твоя Зина! Давно это было. Забудь, не прошлым надо жить, а будущим! Мало ли девок в станице? Поживешь – подберем тебе!

– Не трогай его, мать! Сам путь решит, что и когда ему надо! – поддержал Кузьму отец и дотронулся до его руки.

Кузьма посмотрел на глаза отца и увидел в них слезы.

– Да что решит, коли уже за сорок? Нам с тобой, Степан, решать надоть! Будут у нас внуки или нет, будет продолжение твоему казачьему роду или нет? Будут Гусаченки или нет?

– Чего решать? – смутился отец, – лучше наливай себе и мне понемногу. С утра на работу надоть! Выпьем за цего дурня, что ни пить не научился, ни курить, ни бегать за девками. Чтобы ему повезло в жизни, а то четвертый десяток давно разменял, а ничего, кроме его борьбы или драки, ему и не надо. Вон, седина в волосы уже пробивается!

Отец и мать налили и быстро опрокинули рюмки, а Кузьма на них посмотрел и подумал:

«Как им сказать о завтрашнем отъезде? И звонил ли Павло Дмитриевич? Похороны были у человека. Не до меня ему сегодня».

Мать раскраснелась и пошла снимать с газовой плиты чайник. Кузьма обратил внимание, что в углу, как прежде, стоял баллон с газом. Видимо, отец приготовил его на сдачу и обмен.

– Газ не провели еще вам, батя? А обещали ведь при Советской власти! – спросил Кузьма, увидев до боли знакомый баллон.

– Да кто ж его нам проведет? – удивилась вошедшая с горячим чаем и стаканами мать, – то в крупных городах есть газ, а мы как бы в сторонке. Последние, наверное, в очереди стоим по всей Рассее. А власть Советска кончилась, как и обещания ее. И потом – так спокойнее – не взорвемся. Вон, в городах постоянно взрывается, говорят, целые дома падают.

– Так здесь же крупный железнодорожный узел, вроде должны провести! – почесал шевелюру Кузьма.

– Не, сынку, до нас еще очередь не дошла. Так и живем по старинке! – громко прихлебнул налитый матерью чай отец.

Мать с укором посмотрела на него, но ничего не сказала.

Как Кузьма не отказывался, ему пришлось немного выпить с отцом чай с пирожками, которые поставила на стол мать в небольшом глиняном кувшине, накрытом вышитой красивой салфеткой. Пирожки были еще теплые, и Кузьма расчувствовался – наконец-то он дома.

– Я каждый день их пеку, жду тебя, Кузенька! – проговорила с всхлипываниями мать.

За чаем отец и мать по очереди рассказывали, кто жив остался, кто уехал из станицы, у кого сыны уже погибли на чеченской.

– Давай-ка, сынку, спать ложиться! С завтрева вставать рано надо! – сказал отец, когда закончили пить чай.

Мать в комнате Кузьмы, в которой он вырос, застилала чистую постель. Кузьма зашел, потрогал руками идеально белые накрахмаленные простыни. Он понюхал край простыни, пахло своим домом, как в далеком детстве.

Кузьма обнял мать сзади, мывшую посуду, и она заплакала. Кузьма, как мог, старался ее утешить. Как не хотелось уходить ему из родного дома от этих единственно родных ему людей! И он уже начал жалеть, что дал Никите Прокофьевичу слово офицера. Пожить бы хотя бы неделю, а там принимать решение.

Мать, видимо, что-то почувствовала необычное в его в его поведении, вытерла слезы.

– Иди, Кузенька, умывайся и ложись! Ты дома. Завтрева погутарим. Все и расскажешь!

Кузьма помылся, почистил зубы, сложил одежду квадратиком на стуле у окна, как учили в училище, и нырнул под накрахмаленную простыню. И мир перестал существовать для него. В эту ночь впервые за много лет ему ничего не снилось.

Утром отец встал в пять часов и натопил баньку.

– Я баньку протопил. Ты, сынок, попарься, как следует, всю грязь дорожную отмой, в чистое оденься! – сказал он, заходя в комнату Кузьмы, который уже вскочил и хотел заняться спортом.

Мать вытащила из погреба холодный квас и поставила трехлитровую банку на столик в баньке. Уставший от длительного переезда через всю страну Кузьма попарился в баньке и смыл с себя всю грязь. Отец перед уходом на работу заскочил в баньку, отходил Кузьму с огромным удовольствием двумя березовыми вениками. В этом вопросе отец был спецом, так сказать, профессором банного дела. Взяв два веника в обе руки в перчатках и нацепив на голову свою особую фетровую шляпу, он парил Кузьму, лежащего на верхнем полке.

– Поберегись! – закричал он, закончив действо и зашвырнув на каменку воды.

Кузьму обдало горячим паром. От удовольствия он закрыл глаза.

– Ты тут домывайся и давай завтракай, а я на работу поскакал в депо. На обеде увидимся! – прокричал отец в открытую дверь.

Кузьма хотел сказать отцу, что он несвободный человек, что не может остаться дома, что скоро за ним приедут. Он знал, что у него был всего один день и от этого ему было очень горько. Он хотел сказать еще вечером, но не смог, а с утра не получалось. Он выскочил в отчаянии из бани в предбанник.

– Батя, постойте на минутку, слово вам сказать надо! – с дрожью в голосе закричал он, догоняя отца в предбаннике.

– Вечером поговорим, вечером! Апосля работы! – поднимаясь, подходя к двери, твердо сказал отец.

– Так не будет у нас апосля, батя! Уезжаю я! Извини, не знаю, как сказать! – сказал отцу с ужасом Кузьма.

Отец остановился, посмотрел на Кузьму, затем закрыл дверь, сел на лавку и, глядя Кузьме в глаза, коротко сказал:

– Рассказывай!

Кузьма пересказал о своем задержании в Краснодаре, о встрече с Никитой Прокофьевичем, Павло Дмитриевичем и принятом решении.

– А ты не мог хоть с нами посоветоваться прежде, чем что-то там решать? Это ж нас тоже касается с матерью. Мало тебя по свету носило? Так в Чечню захотел? – спросил отец, разминая одной рукой другую, почему-то трясущуюся.

Кузьма вспомнил, что рука у отца тряслась еще в то время, когда они жили в Амурской области. Это у него началось после ранения, полученного при переправе через Дунай. Отец не любил об этом рассказывать.

– Ты извиняй, батя! Никита Прокофьевич такие слова нашел, что за душу взяли! Прав он, надо идти на эту войну. Я же офицер. Солдаты вперед под пули идут, а я в тылу буду прятаться. Ведь для войны нас офицеров готовили, а не для тыла. Сам бы так поступил, будь на моем месте!

– Как решил, как решил? Я решил все в прошлую войну, что стыдно в тылу отсиживаться, и пошел. Мать рыдала, а отец перекрестил и сказал, что так и надо. А я узнаю руку Павло Дмитриевича. Вот стервец, как и на той войне, все сам решал! Как матери то скажешь?

– Не знаю пока! – опустив руки, ответил Кузьма.

– Ладно, ты езжай, куда тебе надоть, а я ей вечером все обскажу! Тем более, Павло Дмитриевич сегодня к вечеру приедет – звонил он мне вчера! Вместе все и обговорим мы с ним, Кузя! – опустив голову, виновато сказал отец, – а ты езжай, раз надо Родину защищать! Негоже Гусаченкам за чужие спины прятаться! Только непременно возвращайся и себя и казаков береги. Если шо – помни – мать этого не переживет! Мое благословение тебе есть!

В глазах отца появилась слеза.

– Так вы, батя, все знали еще вчера, раз Павло Дмитриевич звонил? А что? Я ведь слово офицера атаману дал и отказать теперь не могу!

– Слово ты дал! Я знал. Значит, его надо держать, Кузьма. Ты офицер! А я действительно все знал. И ждал, когда ты все сам расскажешь! – обняв Кузьму, отец, смахнув слезу с глаз, вышел из бани, плотно прикрыв дверь.

Кузьма постоял в предбаннике, париться дальше пропало всякое желание, вытерся и вышел во двор. Джохар радостно завилял хвостом и, подбежав, лизнул Кузьму в руку. Солнце уже светило ярко. «Девять часов!» – привычно определил Кузьма.

– Кузенька, иди завтракай! Все уже на столе! – прокричала мать в открытое окно.

– А сколько сейчас времени? – спросил Кузьма, натягивая на распаренное тело чистую тельняшку.

– Да девять часов уже. Я утром уже и Зорьку подоила и выгнала на выпас, свиней накормила и кур выпустила во двор.

– А я спал все время. Даже гимнастику не сделал!

– Так мы в станице завсегда рано встаем. В пять часов надо встать, Кузенька, чтобы все успеть. Скотину накормить, выгнать на выпас, свиньям и курям приготовить и накормить, отца накормить и на работу проводить. А что делать? – говорила она родным голосом, вытирая руки о фартук, – ты, Кузенька, бери простоквашку, здесь тебе яичко, как ты любишь – всмятку. Свое. С утра сырники приготовила специально для тебя со сметаной, и чай из твоей любимой кружки с мятой. А потом ты ложись еще спи, сколько хочешь. Ты же устал там на флоте служить. Тебе выспаться надоть. А здесь ты дома – отдыхай! Теперь ты свободный человек.

Кузьма смотрел на хлопочущую мать и вдруг почувствовал, как по его щекам текут слезы.

«Я дома!» – подумал он и горько улыбнулся.

И он понимал, что скоро придется мать огорчить. Скоро снова в поход и куда?

На войну. Как тяжело матерям провождать своих сыновей на войну.

И, глядя на мать, Кузьма сто раз пожалел о слове, данном атаману.

«Но что поделать, такова казачья доля! Вон, батя, даже не удивился. Все понял! – думал Кузьма, – дело казака Родину защищать, когда ей тяжело. И это его не право, а обязанность. Так делали деды, прадеды, батя и все, кого он знал и уважал, – думал Кузьма и с волнением смотрел на мать».