Читать книгу Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом - Виктор Мануйлов - Страница 11

Командующий армией генерал-лейтенант Валецкий ехал в дивизию полковника Матова, отдельный батальон которой был отведен в тыл, за Вислу, и там, на местности, почти в точности повторяющей ту, что лежит перед передним краем дивизии, отрабатывал наступление за огненным валом.

Валецкий мог бы поехать и в любую другую дивизию, которая, скажем, поближе к штабу армии: во всех пехотных дивизиях отрабатывали новую методу, но он выбрал полковника Матова потому, что именно на его участке обороны планируется прорвать немецкие порядки и устремиться в глубь Польши. Так он себя убеждал. Если же не врать самому себе, то генерал Валецкий просто не мог не поехать к Матову: тот не был понятен генералу, а все непонятное страшило его и притягивало.

К полковнику Матову Валецкий отнесся с подозрением сразу же, как только тот прибыл вместе со своей дивизией в его распоряжение. Да и то сказать: не часто бывшие офицеры Генерального штаба Красной армии становятся обыкновенными комдивами. Тут одно из двух: или Матов проштрафился, не угодил своему начальству, или решил, что пришло время начинать снимать сливки с недалекой победы. Но как бы там ни было, а связи в верхах у него остались, и лишний раз проявить внимательность к бывшему генштабисту не повредит. Тем более что на памяти Валецкого были еще слишком свежи ничем необъяснимые репрессии против командного состава Красной армии в конце тридцатых годов, когда каждый день ждешь, что вот-вот придут и за тобой; еще свежее была память о репрессиях против командиров различных рангов в начале сорок первого на Западном фронте, когда сам Валецкий едва избежал трибунала за потерю управления своим корпусом, и если что-то его и спасло, так то, что он слишком долго воевал в окружении и не успел попасть под горячую руку, когда снимали головы с тех, кто находился поближе. С той поры Валецкий боится начальства больше, чем немцев и, вполне сознавая это, сделал из своего страха нечто вроде философии: не боятся те, кому нечего терять.

Генерал-лейтенант Валецкий сидит на заднем сидении «виллиса» с закрытыми глазами. Ему всего сорок шесть лет, но выглядит он значительно старше. Седины в волосах не так уж и много, зато кожа на лице дрябловата, под глазами мешки, уголки губ брезгливо опущены, резкие складки от склеротического, как у всех любителей выпить, носа близко подходят к губам и тянутся к подбородку, как бы заключая рот в скобки. Он уже начал полнеть и сутулиться от малоподвижного образа жизни, и если бы генеральская шинель не таила в себе всяких подкладок и прокладок, скрывая недостатки фигуры, Валецкого можно было бы принять за старика.

Буквально вчера командующий фронтом маршал Жуков, коренастый и крепко сбитый, как тот придорожный булыжник, хотя тоже не без живота, выпирающего вперед так, что полы кителя висят впереди, как юбка у беременной женщины, стремительно проходя мимо Валецкого и других генералов, прибывших на совещание, вдруг резко остановился, вскинул голову и, глядя на генерала тяжелым взглядом свинцовых глаз, спросил с присущей ему бестактностью:

– Вы, что, генерал, пьете?

– Н-никак нет, товарищ маршал, не пью, – ответил Валецкий, от неожиданности запнувшись на первом слове. И добавил, поскольку «не пью» – это слишком, и Жуков вряд ли этому поверит: – В том смысле, что изредка, в приделах, так сказать, нормы, товарищ маршал.

– Вид у вас нездоровый, – проскрипел Жуков. – Врачам надо показаться. От вашего здоровья зависит жизнь солдата. Да и моя – в известном смысле. – И усмехнулся той всем известной усмешкой, от которой у многих останавливается сердце.

И мысли Валецкого невольно вернулись к совещанию. Собственно, и его поездка в дивизию Матова – следствие этого совещания.

Совещание было архисекретным: на нем были оглашены новые сроки нашего наступления, которое вначале планировалось на 20 января, а теперь – по решению Ставки Верховного Главнокомандования, а для всех яснее ясного – самого Сталина, – переносилось на целых десять дней раньше. Хотя командующий фронтом оповестил об этом решении с обычным непроницаемо-каменным выражением лица, Валецкий, знавший Жукова еще по сорок первому году, догадался, что тот дорого бы дал, чтобы наступление началось в ранее запланированные сроки. Даже к 20 января не удавалось закончить доукомплектование войск, довести до нормы запасы горючего и боеприпасов, особенно снарядов для тяжелой артиллерии и «катюш», еще не были подготовлены прифронтовые аэродромы, отремонтированы железнодорожные пути, да и погоду синоптики на ближайшую неделю обещали весьма неважную, что мешало использованию авиации для нанесения ударов и ведения глубокой разведки в тылах противника.

Последнее обстоятельство было особенно существенным, ибо войсковой разведке удается проникнуть самое большее до ближайших немецких тылов – и то с большими потерями, так что вообще пришлось прекратить посылку разведгрупп за линию фронта. Следовательно, снова придется вернуться к практике разведки боем, а это и дорого, и не выход из положения. Но ничего лучшего в сложившейся обстановке придумать нельзя, потому что даже о второй полосе немецких укреплений почти ничего неизвестно: противник зарылся в землю, притаился, ждет, так что войскам придется драться с ним практически вслепую. Нетрудно догадаться, каких это будет стоить потерь. Особенно в танках, которые велено беречь, чтобы использовать их после прорыва тактической обороны немцев. Следовательно, пехота пойдет в бой сама по себе, заваливая, как обычно, трупами нейтральную полосу. А в результате окажется, что войскам не хватит сил, как это случалось уже не раз, для развития достигнутого успеха. Но Ставку это будет интересовать меньше всего, она станет давить на командующих фронтами, те в свою очередь – на командующих армиями, корпусов и дивизий.

Больше всего возмущало генерала Валецкого то, ради чего ломается тщательно спланированная подготовка к наступлению, – ради того, чтобы оттянуть на себя несколько немецких дивизий с Западного фронта, где союзнички в Арденнах попали в немецкую мясорубку. И что это за дурость такая – оплачивать чужую глупость жизнями своих солдат! Те же союзнички не слишком торопились помогать нам в сорок первом и сорок втором, когда мы харкали кровью под ударами немецких танковых клиньев. А тут – чуть их прижали – Иван, выручай!

В сущности, генерал Валецкий был даже рад, что немцы надавали союзникам по морде, а то слишком легко они раскатились, почти не испытав на своей шкуре, что такое настоящая драка. Пускай-ка теперь почешутся. Рассказывают, что в их газетах – у них там все писать можно! – похихикивают над русскими, которые будто бы воюют по принципу: были бы кости целы, а мясо нарастет. А как он, генерал Валецкий, будет беречь это «мясо», если его ставят в такие дурацкие условия? Будь ты хоть семи пядей во лбу, хоть семидесяти, а с завязанными глазами, да еще в незнакомом помещении, размахивать кулаками – кулаки в кровь разобьешь, а толку – чуть.

Генерал Валецкий давно уже считает понятие «беречь солдата» чисто пропагандистским вывертом, придуманным журналистами и писателями, понятием, обращенным не к нему, командующему армией, а к так называемому общественному мнению. В конце концов, и сам он постольку командующий армией, поскольку существует сама армия, и, следовательно, должен свою армию беречь. Но он командующий именно армией, а не солдатами. Его задача – продвинуть свои полки и дивизии к такому-то сроку на такое-то расстояние, занять такие-то населенные пункты, форсировать такие-то водные преграды и тому подобное. И при этом не ссылаться на так называемые объективные трудности: ни командующий фронтом, ни тем более Верховный принимать их во внимание не станут. К тому же в резерве Ставки хватает генералов, готовых заменить его на армии и еще меньше считать, сколько они потеряют солдат, выполняя приказы свыше. Жалеть солдата – это создавать ему наиболее благоприятные условия для того, чтобы он воевал, чтобы погиб не зря, а прихватив с собой на тот свет врага или сделав хотя бы один шаг вперед. Воюющая армия – не общество милосердия, а война – это взаимоуничтожение двух враждующих армий, и побеждает не тот, кто уничтожил больше солдат противника, а тот, у кого этих солдат оказалось больше вообще. Немцу брать солдат уже неоткуда, хотя за его спиной все еще стоит почти вся Европа, а у нас они еще есть; немец потерял уверенность в своих силах, а у нашего солдата с каждым днем эта уверенность растет. Поэтому немец потерпит поражение, а русский победит. Вот и вся арифметика с психологией.

Ну и… прорыв обороны противника пехотными батальонами, атакующими впритык к огненному валу, – тоже способ сберечь солдат и добиться успеха меньшей кровью. Рокоссовский в Белорусской операции использовал эту методу, она дала неплохие результаты, теперь с ней связывают чуть ли ни весь успех нового наступления. Однако во время Белорусской операции армия Валецкого стояла в резерве, пополнялась людьми и техникой и лишь к концу операции была брошена в бой, захватила плацдарм за Вислой, удержала его и теперь с него же начнет наступление, так что за огненным валом его солдаты в атаку не хаживали.

Валецкий зашевелился на заднем сидении и, морщась от боли, помогая обеими руками, поменял положение правой ноги. Старая осколочная рана, полученная еще в сорок первом и до конца не залеченная, все чаще и чаще давала о себе знать. На совещании в штабе командующего фронтом у Валецкого даже в глазах потемнело от боли в самое неподходящее время – когда пришлось докладывать о готовности армии к предстоящему наступлению. Он вынужден был выдержать слишком длинную паузу, чтобы смирить в себе боль и не отвести глаза от недоуменного взгляда Жукова. Конечно, тому известно о его ране, но ложиться в госпиталь сейчас, когда до Германии подать рукой – глупее ничего не придумаешь. Действительно, провоевать от самого первого звонка и остаться в стороне при последнем – это почти смерть. Уж если раньше не лег в госпиталь, то теперь надо терпеть до самого конца войны, хотя одному богу известно, чем эта проволочка может для него обернуться. Но о последствиях думать не хотелось.

До начала предстоящего наступления теперь оставалось меньше недели, надо было срочно вносить коррективы в имеющиеся планы. В том числе самому понаблюдать, как идет тренировка пехоты к наступлению непосредственно за огненным валом. Командир стрелкового корпуса генерал-майор Болотов жаловался ему на нехватку снарядов и мин, на то, что на тренировках некоторые комдивы, экономя боеприпасы, создают огненные валы весьма условно, обозначая его одиночными выстрелами. Понять комдивов можно: берегут снаряды про черный день, не слишком-то надеясь на наши неповоротливые тылы и не задумываясь над тем, что, сэкономив сейчас несколько сотен снарядов и мин, вынуждены будут в боевой обстановке тратить тысячи. К тому же, неподготовленные артиллеристы и минометчики могут побить своих, а неподготовленные к массированному огню солдаты… Черт знает что! Вроде умные люди и опытные командиры, а до сих пор боятся самостоятельно заглядывать дальше своего носа.

«Виллис» генерала, следовавший за бронетранспортером охраны, подбрасывало и мотало из стороны в сторону на неровностях проселочной дороги. Мимо проплывали разлапистые ели, высоко взметнувшиеся в небо сосны, понизу густо облепленные светло-зеленым мхом и лишайником. Январь, а зимы настоящей нет как нет. Между тем многие солдаты все еще в валенках – ноги не просыхают, а в результате у людей фурункулы и всякая дрянь, особенно у азиатов, госпиталя завалены больными. Начнется наступление – раненых девать будет некуда…

Снова раздражение накатило на Валецкого, и он, чтобы избавиться от этой докуки, полез в карман за папиросами. Адъютант генерала, старший лейтенант Силин, сидевший рядом с шофером, заметив это, предупредительно поднес командующему огонек своей зажигалки.

– Сейчас будет самое опасное место, – произнес он, чутко следя за выражением лица Валецкого. – Вчера здесь обстреляли штабную машину… – Выдержал паузу, перехватил ожидающий взгляд, уверенно продолжил: – Хорошо, что навстречу шла колонна артиллерии, а то бы – пиши пропало. Эти крайовцы – кретинизм какой-то: то с немцами воюют, то с нами.

Валецкий попыхивал дымком, ничего не отвечая, и адъютант отвернулся, принялся следить за дорогой. Бойцы, сидящие в бронетранспортере, ощетинились на обе стороны стволами автоматов и ручных пулеметов. Адъютант Силин тоже поднял свой автомат и даже передернул затвор.

«Мальчишка, – подумал генерал. – Если попадем в хорошо организованную засаду, то шансов остаться в живых ноль целых ноль десятых. Выстрелить не успеешь. Даже подумать. Конечно, если у них задача – уничтожить, а не взять в плен. Впрочем, лучше не думать…» – И Валецкий, зная, что Силин стережет каждое его движение, откинулся на спинку сидения и прикрыл глаза.

Опасный участок дороги они миновали без приключений. Генерал Валецкий только скользнул взглядом по остову сгоревшего «студебеккера», по бурому холмику под одинокой раскидистой сосной. Сколько таких холмиков вдоль военных дорог и сколько будет еще!.. Говорят, американцы увозят своих убитых на родину в цинковых гробах. Чудаки, ей-богу! Тут Россия – вот она, за спиной, но ни у кого и в мыслях нет отправлять туда убитых на чужой земле солдат и офицеров. И правильно: пусть эти могилы напоминают будущим поколениям, что от фашистов их избавила Красная армия, а не какая-нибудь другая. Да и сколько нужно вагонов, гробов, людей, чтобы развозить погибших и умерших по такой громадной стране! Патроны подвезти – и то не всегда успеваем. Какие уж тут гробы! Так бы в землю положить да зарыть по-человечески – и то ладно. На Руси, похоже, издревле не слишком пекутся о павших воинах. Как там у Пушкина: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» Вот именно.

Бронетранспортер с охраной свернул с наезженной дороги на просеку и покатил между соснами, вершины которых сошлись высоко над головой, раскачиваясь под порывами ветра. Даже сквозь рокот мотора слышно, как оттуда вместе со снежной мутью низвергается глухой неумолчный гул.

Через минуту-другую посветлело, открылось широкое поле с редкими островками деревьев, приземистыми строениями там и сям, извилистой речушкой с черной водой и серым кустарником на ее берегах, неряшливыми пунктирами окопов и частыми оспинами воронок на грязно-белом снегу.

Справа от просеки между соснами натянута маскировочная сеть, под нею брезентовый полог, под пологом помост, а рядом с десяток офицеров. От них отделилась высокая статная фигура полковника Матова и ленивой трусцой двинулась навстречу подъезжающей машине.

– Товарищ генерал-лейтенант! – начал было докладывать Матов, едва Валецкий выбрался из машины, но тот остановил его движением руки, поздоровался, произнес с усмешкой:

– Ну-с, показывайте, Николай Анатольевич, как вы тут ходите за огненным валом.

– У меня все готово, Петр Вениаминович. Прикажете начинать?

– Да, пожалуй.

– Милости прошу на НП.

Валецкий прошел под полог, поздоровался за руку со всеми офицерами штаба дивизии, поднялся по ступенькам на помост. Здесь стояли дощатые столы, длинные лавки, стереотрубы. Возле одной из стереотруб стул с гнутой спинкой и гербом какого-то польского шляхтича. Валецкий направился к стулу, устроился перед стереотрубой, оглянулся на полковника Матова, тот кому-то кивнул головой, кто-то коротко бросил в телефонную трубку: «Давай!» – и в воздух взлетели две красные ракеты.

Какое-то время слышно было только, как гудят на ветру сосны. Потом слева, у дальней кромки леса вспучились дымы, донесся орудийный рокот, и почти тотчас же поперек речушки, за прерывистой нитью окопов бесшумно поднялась стена разрывов, неровная, рваная. Вот она стала шириться и уплотняться, заполняясь белесым дымом, – и до слуха Валецкого докатился тяжелый гул, тело его ощутило содрогания земли. Вслед за этим из другой пунктирной линии, метров на сто ближе к НП и менее заметной, словно выброшенная на поверхность земли неведомой силой, поднялась густая цепь человеческих фигурок и споро покатилась прямо на разрывы снарядов и мин. Разрывы какое-то время плясали на одном месте, а потом стали смещаться к гряде невысоких холмов с прилепившимися на них приземистыми строениями.

Валецкий припал к окулярам стереотрубы – фигурки и разрывы выросли и заполонили все пространство. Люди с подоткнутыми полами шинелей бежали внешне легко и неутомимо, не задерживаясь перед препятствиями, не сбиваясь в кучи, не отставая и не растягиваясь, все время держась на одинаковом и, следовательно, безопасном расстоянии от взлетающей впереди них в клубах дыма земли. Правда, генералу показалось, что они слишком близко держатся от разрывов, и он даже поежился под шинелью, хотя и знал, что там все делается правильно, в пределах разумного риска.

Цепь солдат то затягивало дымом – и тогда были видны лишь отдельные ее звенья, то она возникала вновь, и казалось, что нет и не может быть на земле такой силы, которая бы могла остановить этот равномерный бег серых фигурок. И как бы ни условно было открывающееся перед Валецким зрелище, повидавшим на своем веку не одну атаку, тоже когда-то бегавшим с винтовкой наперевес, зрелище это все равно захватывало и даже гипнотизировало своей логической завершенностью. А ведь еще в Первую мировую немцы пользовались этим приемом, но русские армии внедрить его у себя не смогли: тут и дисциплина не немецкая, и русская безалаберность, и снарядов не хватало, и сами снаряды могли то перелетать, то не долетать до цели по причине некачественных порохов. И только теперь, на четвертый год войны, и мы сподобились до немецкой методы. Как говорится, лучше позже, чем никогда.

Вот разрывы подошли вплотную к подножию холмистой гряды, вот полезли вверх, в их дыму скрылись приземистые строения, а цепь серых фигурок, уже едва различимая даже в стереотрубу, все так же неумолимо двигалась вслед за ними, словно связанная с огненным валом незримой нитью. Казалось, что серые фигурки не знают усталости и могут бежать в раз и навсегда заданном темпе безостановочно на какое угодно расстояние.

– Вот черти! – восхищенно пробормотал Валецкий. – Если они так и в настоящем бою… – И, обернувшись к полковнику Матову: – Сколько они прошли?

– Около пяти километров. Если точно – четыре семьсот.

Валецкий глянул на часы: с того мгновения, как в небо взлетели красные ракеты, прошло 26 минут. За полчаса пять километров… Если так и в боевой обстановке, то они прошьют немецкую оборону…

– Давно тренируетесь?

– Здесь – вторую неделю. До этого батальон тренировался самостоятельно.

– Сколько они могут вот так, безостановочно?

– Километров пятнадцать-двадцать. С полной выкладкой. В зависимости от местности. Мы проверяли, – улыбнулся Матов, глядя на командующего армией своими большими нагловатыми, как показалось Валецкому, глазами. – А в бой они пойдут налегке. Другое дело, что такое расстояние невозможно контролировать визуально. Но если батальон снабдить рациями, да вслед за пехотой двигать артиллерию, то можно рассчитывать километров на десять. Теоретически, разумеется.

– Что ж, неплохо, – согласился Валецкий. – Весьма неплохо. Давайте отбой. – И поднялся.

Матов коротко взмахнул рукой – и в небе расцвела целая гирлянда разноцветных ракет.

И сразу же наступила тишина.

– Проехать туда можно? – Валецкий показал в сторону холмистой гряды, где, сносимые ветром к лесу, медленно таяли белесые дымки.

– Можно. Вон там, справа, дорога.

– Хорошо, поехали. Я хочу поговорить с солдатами.

– Только… – Матов подошел к Валецкому вплотную и понизил голос. – Это люди из так называемого отдельного штурмового батальона, товарищ командующий.

– А-а… – замялся Валецкий, но отступать было поздно: слишком громко он объявил о своем намерении. – Все равно, поехали!

– Тогда лучше в моем вездеходе, Петр Вениаминович, – предложил Матов. – Дорога туда разбита весьма основательно.