Читать книгу Каменный престол. Всеслав Чародей – 4 - Виктор Некрас - Страница 16

У Коснятина двора – замятня.

Гомонит, волнуется людское скопище от самых ворот двора, вынесенных одним молодецким ударом бревна (и сейчас видны торчащие из-за перекошенного воротного полотна ноги тиуна – сунулся, дурак, вперекор толпе с плетью, теперь с Велесом ликуется на Той стороне – и размазанная по деревянной мостовой кровь, разбросанная рухлядь и битая утварь), до ворот Брячиславля двора, что от Коснятина наискось.

Князь Изяслав к вечу на Подоле так и не вышел. И ничего вечевым посланным не ответил. И тысяцкий Коснятин промолчал.

И грянуло.

Несмеян откинул в сторону засов и распахнул ворота. Толпа вмиг раздалась, словно того и ждала, что с Брячиславля двора кто выйдет. Добрый знак, отметил про себя полочанин и напористо двинулся вперёд, не оглядываясь, но чутьём ощущая рядом с собой вездесущего Колюту. И Витко-побратима.

Проход у них за спиной стремительно заполнялся людьми.

Оружные вои городовой стражи – те, кто уцелел на Альте, те, кто только что крушил ворота и заворы Коснячкова двора и – попадись им под горячую руку сам тысяцкий! – не остановил бы замаха меча ни на мгновение.

Городская мастеровщина – вон Казатул маячит, перешёптываясь с сябрами и юнотами, тут и другие мастера – ковали и усмари, скудельники и плотники, бочары и смолокуры, каменщики и корабельщики, златокузнецы и стеклодувы… их не счесть.

Купцы, те, кто ходит в дальние земли с лодейными караванами и конными обозами, те, которые продают товар целыми кораблями и возами, те, которые видали в своей жизни Новгород и Тьмуторокань, Булгар и Гнезно, Сигтуну и Царьград, Паризию и Кипр, тоймичей и лапонов… а кое-кто – и Багдад, Хвалисы13 и Египет.

Городские торговцы, те, что продают с лотков пирожки и щепетильный товар, разливают из бочонков квас, пиво и сбитень – они тоже здесь, позабыв про свои лотки и бочонки.

Книгоноши.

Божедомы.

Дрягили.

Водовозы.

Богомазы.

Даже монахи – нет-нет, да и мелькнёт в толпе чёрная ряса.

Даже бояре – в самом углу, в окружении челяди, один или два бородача в ярких богатых одеждах.

Собрался даже люд из окрестностей Киева – на Оболони и в Берестове, в Выдобиче и на Перевесище, везде уже знали о поражении княжьего войска. И у Коснятина двора толпились землепашцы и пастухи, смерды и «люди», закупы и рядовичи, тиуны и огнищане. Мелькали смутно знакомые Колюте лица из Белгорода и Вышгорода, из Немирова и Родни. Мало, но были и они.

На вече не было доступа холопам, но холопы были здесь – смерть грозила и им.

На вече не было места женщинам – они были здесь. Это их мужья и сыновья, отцы и братья сражались на Альте, просили у князя оружия, в котором князь им отказал. Это их поволокут за волосы женской рукой враги, это их погонят на осиле, как скот, это их повалят в лопухи или крапиву, зажимая, горло, выворачивая руки и задирая подол.

На вече не было места детям – мальчишки и девчонки толклись за спинами взрослых, с болезненным любопытством подымали головы, вытягивали шеи, ловили каждое слово. Это им бежать за половецким конём, дышать степной пылью и полынью, стоять на рабском торгу где-нибудь в Кафе, Дербенте или Багдаде с выкрученными за спину руками, корчиться нагими телами под жадными и похотливыми взглядами сартаулов, рахдонитов и греков.

Пришли все.

Человеческое море гудело, колыхалось и шевелилось и во дворе, и на площади за двором, и по всему Боричеву взвозу, словно настоящее море, и казалось – вот сейчас оно пойдет волнами и сокрушит, снесёт на своём пути любые преграды.

Любые.

Княжью дружину и стены Детинца, кованые ворота и степных грабителей.

Любые.

Движением толпы, судорогой (такое скопище людей живёт уже своей жизнью, само по себе, оно шевелится и корчится в судорогах!) Несмеяна и Колюту выбросило к самому крыльцу Коснятина терема.

А с крыльца кричал молодой вой, грязный, в засохшей крови, в рваном стегаче, опираясь на топор:

– Господа кияне! Беда идёт на нашу землю! Идут новые враги, новая степная нечисть! Это не печенеги, не торки, они страшнее и много сильнее. Они уже жгут вотчины младших Ярославичей на том берегу Днепра! И здесь все выжгут и вырежут до ноги14! И ноги не останется!

– Режь, Яруне!

– Жги!

– Мы просили у князя только оружия! – яростно выкрикнул Ярун, непроизвольно чуть приставая на носки. – Он боится! Нас боится! В терему заперся, с боярами советуется! Советуется, когда надо ополчать народ!

– Дааа! – многоголосо и дружно ахнула толпа.

– Воевать разучились наши князья! – рядом с Яруном уже стоял другой вой, с обвисшей рукой, и Ярун придерживал его за плечи – видно было, что эти двое – друзья. – Только молиться и могут! Прежних князей одного имени печенеги боялись! Помните Святослава Игоревича, кияне?! А нынешние князья – сами степняков боятся. А то и вовсе – бросят нас им на потраву, а сами в Царьград сбегут! Им кесари да базилевсы родня, Всеволод на дочке базилевса женат! Примут их! А нам бежать некуда!

– Некуда! – вновь ахнула толпа.

На крыльцо уже подымался третий. Такой же, как и первые двое – такой же участник битвы.

– Скажу и я, господа кияне! – крикнул он.

– Скажи, Полюде!

– Говори!

– А кто виноват, господа кияне?! – толпа притихла, только где-то сзади, за воротами, сдержанно гудела – там пересказывали то, что кричали здесь, то, что не было слышно. – Виновата греческая да иудейская вера! Молись да кайся! Да щёку подставляй! Будто мы уже и не Русь вовсе! Старые князья никакому Христу не кланялись и никому в зубы не смотрели. А и печенеги, и булгары, и козары, и ромеи от них бегали! А эти?!

Гул понемногу нарастал.

– А эти – под дудку царя греческого пляшут! Велит он не бить степняков, хинову проклятую, а другую щёку им подставить, как попы учат, – они так и сделают!

Гудение толпы стало громче, ходило волнами, словно настоящее море шумело. Можно было различить отдельные крики.

– А помнит, волхв говорил, что ему боги сказали?! Старые боги, Пятеро?! Если Днепр вспять потечёт, только тогда Русь перестанет Русью быть!

– Что будет Русская земля на месте Греческой! А Греческая – на месте Русской!

– Не они нами помыкать будут, а мы – ими!

– Где тот волхв?! Его бы спросить!

– Где! Вестимо, где! Убили, небось, да в Днепр!

– Предали князья богов, предков своих! А что христианский бог может, доска крашеная?! А без воли богов – какие они князья!

– Иной князь нужен! Такой, чтоб меч в руках держать умел! Не хоронился в терему, как баба!

– Чтоб богов не забывал!

– Достойного правнука Святославля!

Гудение толпы начало бить в уши, и тут Колюта за спиной Несмеяна, безошибочно уловив нужное мгновение, вдруг звонко и страшно – и не скажешь, что у старика такой молодой голос может быть! – выкрикнул:

– Всеслав!

– Всеслав! – мгновенно подхватил Несмеян.

– Всеслав! – грянули там и сям голоса воев.

– Полочанин!

– Всеслав Волк!

– Оборотень!

– Всеслав Чародей!

Крики нарастали.

Несмеян видел, как недоверчиво и даже испуганно расширились глаза стоящего на крыльце воя, того, что кричал первым, Яруна, но было поздно. Голоса ревели и грохотали.

– Всеслав! Всеслав! Всеслав!

– Волим Всеслава Изяславича! Он законный князь, не Ярослава Хромого племя! Он князь по крови Дажьбожьей!

– Волим Всеслава!

– Волим Всеслава Брячиславича, Изяславля внука!

Кто-то пытался что-то возразить, кто-то пытался крикнуть имена младших Ярославичей. Впустую. Их голоса бессильно тонули в рёве толпы, которая хлынула, ощетинясь топорами, вилами и дубиньём вперемешку с мечами и копьями, хлынула двумя потоками – к княжьим порубам и к Изяславлю терему через мост.

– Всеслав!

– Всеслав Волк!

– Бей стоеросов15!

– Всеслава в великие князья!

– Освободим из поруба дружину свою! – орал за спинами городовой мастеровщины Казатул.

– Освободим братьев наших!

– Всеслав! Всеслав!! Всеслав!!!

Тука споткнулся на полуслове, заметив неуловимое ещё движение в сенях, и почти тут же головы всех гридней (а и гридней-то при князе оставалось теперь немного – кто не погиб на Альте или в полон не попал, в Переяславле не успел укрыться) поворотились к дверям. Глянул туда и великий князь, раздражённый тем, что кто-то посмел прервать его совет со старшей дружиной. И тут же изменился в лице – в дверях гридницы стоял дружинный старшой Туки Володарь, бледный как смерть. Даже на Альте, вынеся пять мечевых и копейных ран, Володарь не был так бледен.

Тука, угадывая невысказанное ещё желание великого князя по одному его взгляду, отодвинул ставень с волокового окна, но Изяслав уже вскочил с места и с непристойной для великого князя прытью выбежал на гульбище – оттуда обзор был гораздо шире и дальше.

И тут же почувствовал, что у него волосы становятся дыбом, а по коже бегут мурашки.

Стадами бегут.

Было с чего и побледнеть Володарю.

По Боричеву взвозу, по той самой дороге, по которой восемьдесят лет тому княжьи гридни и вои волокли к Днепру сереброглавого Перуна с угрожающим гулом надвигалась оружная толпа. Мелькали дубины, цепы и вилы, поблёскивали на солнце заточенные лёза кос и топоров.

Больше всего было топоров, любимого оружия градских словен.

И – то тут, то там хищно взблёскивали мечевые лёза.

Не сам ли Перун ныне шёл по той дороге обратно на Гору, откуда его сверг князь Владимир Святославич восемь десятков лет тому?!

Великий князь сглотнул пересохшим горлом, разобрав, наконец, донёсшиеся крики:

– Всеслав! Всеслав! Всеслав!

Изяслав закусил губу, лихорадочно соображая, что это может значить, и во что может вылиться. И почти тут же рядом кто-то сказал:

– Плохо дело, господине…

Великий князь покосился через плечо – Тука! Чудин смотрел на толпу суженными глазами, словно выбирая цель для стрелы.

– Постеречь бы Всеслава надо… а то и вовсе…

– Что – вовсе? – помертвелыми губами выговорил Изяслав Ярославич, впиваясь в Туку взглядом и уже понимая, ЧТО хотел сказать верный гридень.

– А что – вовсе? – холодно усмехнулся Тука. – Подозвать поближе к окошку, будто передать что хотим, да и… не он первый.

Не он и последний, – подумалось дурно Изяславу, и он решительно отмотнул головой. Особого негодования на подавшего совет слугу он не чувствовал, но и решиться на такое не мог.

– Мне только Святополчей славы не хватало для полного счастья, – процедил великий князь (пока ещё великий!), отворачиваясь, и снова глядя на вливающуюся в ворота толпу. А кияне единодушно гремели на многие голоса:

– Всеслав! Всеслав! Всеслав!

Осеннее солнце бросило себя на пол через волоковое окно, высветило пылинки на тёсаных горбылях. Поруб был неглубок – благо и на том великому князю, хоть в погреб не засадил, сырой да холодный.

Всеслав Брячиславич старательно выцарапал осколком разбитой глиняной чашки (ножа у полоцкого князя теперь не было – остался в берестовском терему, а то может, кто из княжьих людей лапу на него наложил – хороший был нож, ещё отцовский подарок) очередную чёрточку на бревне, покосился наверх, где негромко разговаривала о чём-то сторожа. Сторожили его вои самого Изяслава, и по-прежнему избегали сказать ему хоть слово – памятовали, что пленный полочанин умудрился прямо из-под стражи, из берестовского терема найти в Киеве своих сторонников и чуть не вырвался из полона. Молчали.

Чтобы не повредиться умом от одиночества, Всеслав повадился каждое утро повторять приёмы мечевого боя, обязательно ставил черточку на бревне, отмечая прошедший день, пел кривские песни. Сторожа заглядывала к нему, вои любопытно смотрели на узника, качали головой и исчезали.

Борода Всеслава отросла и окончательно смешалась с усами, длинные волосы падали на плечи… пожалуй, он сейчас как никогда был похож на Отца-Велеса! Благо, хоть в баню водят раз в две седмицы! – усмехнулся князь сам себе, – а то бы вовзят завшивел князь полоцкий, да и вонял бы непотребно!

Князь угрюмо пересчитал царапины на стене, лёг на дощатую лавку, прикрыл глаза.

Сколько ж он уже сидит в этом порубе?

По его меркам и подсчётам выходило, что девятый месяц. Наверху и зима прошла, и весна отшумела, и лето пролетело… осень сейчас. Руян-месяц. Ревёт в лесах зверьё, на полях смерды хлеба дожинают да на токах цепами колотят. А в дубовых бочонкам квасится свежее пиво.

Восемь месяцев в порубе.

И больше года, четырнадцать месяцев – в полоне.

Иногда Всеслав начинал уже терять надежду.

Начинало казаться, что всё кончено. Что его полочане отступились от своего князя, что его жена и младший сын давно уже в полоне у Ярославичей, что над полоцкой землёй свирепствует огонь и крест. Что всё потеряно, а ему отныне остаётся только закончить жизнь в погребе – как крысе!

После таких мыслей Всеславу сначала хотелось разбить себе голову о стену, а потом – охватывала злоба, и казалось, что вот ещё немного – и лопнет на нём человечья кожа, выпуская наружу невестимо какое чудище в чешуе или шерсти, что руки, сами собой прорастая когтями, вдруг протянутся до перекрытия и легко сметут его вместе со стражей. А после того – берегись, великий князь и город Киев вместе с тобой!