Читать книгу «Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма - Виктор Шнирельман - Страница 10

В литературе нередко встречается мнение о том, что «раса не путешествует, ибо один и тот же человек может в разных местах и в разное время принадлежать к разным расовым группам и в разных культурах расовая принадлежность определяется по-разному»[459]. Действительно, в реальности встречается весьма многообразная картина. Если «раса» является социальной конструкцией и возникает в результате расиализации, то ее следует относить к эмным категориям. Следовательно, необходимо проанализировать, как именно конструируются расы в разных странах мира. Ведь история расизма показывает, что в разных регионах люди неоднократно переосмысливали расовые категории и даже могли вкладывать в одни и те же понятия разное содержание. Это прямо сказывалось на социальных отношениях: если в одних странах существовала выраженная расовая дискриминация, то в других люди, различные по физическому типу, мирно уживались друг с другом, поддерживалось расовое смешение и царила расовая терпимость[460]. Поэтому, обсуждая вопрос о социальной роли расы и о расизме, мы должны обратить внимание на то, как люди представляют расу в разных культурных контекстах. Ибо бытовое понятие «раса» не имеет прямого отношения к цвету кожи, а является культурной конструкцией; ведь «роль играет именно представление о расе»[461].

В частности, само понятие «белой расы» сформировалось сравнительно недавно. По словам некоторых аналитиков, «понятие о белом не является неизменной, строго фиксированной биологической категорией, безразличной к его культурному, экономическому, политическому и психологическому контексту»[462]. В XVI в. португальцы включали в эту категорию как арабов и индусов, так и китайцев. В английском школьном учебнике по географии Африки, выпущенном на рубеже XIX–XX вв., к «белой расе» были отнесены арабы, абиссинцы, берберы, туареги, масаи и сомали. А вот в США во второй половине XIX в. ирландцы и итальянцы не считались «белыми».

Как продемонстрировали М. Джекобсон и К. Бродкин, в США категория «белых» была тесно связана с гражданством и собственностью, и ее содержание неоднократно менялось. По закону 1790 г. только «белые» имели возможность стать законными гражданами США, тогда как черные рабы и индейцы считались врожденными «иждивенцами», неспособными к самоуправлению, и потому не могли быть гражданами. Массовая иммиграция из Европы во второй половине XIX в. заставила американцев поставить под вопрос гомогенность «белой общности», и тогда в США появились такие «расовые типы», как «кельты», «славяне», «средиземноморцы» и пр., не считавшиеся вполне «белыми». И только после иммигрантского закона 1924 г. понятие «белые» постепенно получило более инклюзивное содержание и стало тесно ассоциироваться с европейцами в целом и их потомками. Так ирландцы, итальянцы и славяне превратились в «белых». Соответственно, доминировавший в более раннем дискурсе термин «англосаксонская раса» был вытеснен «кавказоидами» (Caucasians)[463], или, как у нас принято говорить, «белой расой». Евреи были зачислены в эту категорию только после Второй мировой войны[464].

В то же время после принятия антииндийского закона 1917 г. индийцам тщетно приходилось доказывать, что они, наравне с белыми американцами, принадлежат к «белой арийской расе»[465]. Не легче тогда приходилось и выходцам из Сирии или Аравии. В 1920-х гг. армянам не позволяли иметь собственность в штате Вашингтон под тем предлогом, что в расовом отношении они якобы не были «кавказоидами». И лишь заступничество Ф. Боаса помогло им преодолеть этот запрет[466]. Впрочем, в 1909–1923 гг. полной ясности с определением «расы» армян, сирийцев или индийцев у американских судей не было, и в разных судах по сходным делам принимались весьма противоречивые решения[467]. До сих пор американская бюрократическая концепция предполагает, что граница между «белыми» и «азиатами» проходит где-то между Пакистаном и Индией, и в некоторых случаях это ставит в тупик американских судей и законодателей[468].

Как бы то ни было, на американской земле идентичность иммигрантов подвергалась переосмыслению. Например, приезжавшие в США в середине XIX в. сицилийцы, неаполитанцы и другие выходцы из итальянского региона (дело было до объединения Италии!) неожиданно для себя становились там «итальянцами». Мало того, даже бывшие враги (ирландцы и англичане, немцы и французы) обнаруживали, что в США они становились частью единой «белой расы». При этом речь шла не просто о самосознании, а о групповой классификации, принятой в официальных документах и утвержденной законодательством, наделявшим разные категории разными правами[469].

В последние десятилетия расовый дискурс в США принял новое направление и связан не столько с биологией, сколько с культурой. Напомню, что в США термин «этнический» применяется только по отношению к тем, кто не включается в доминирующее белое большинство. По словам одного аналитика, «для белой культуры эндемично представление о том, что белые являются просто людьми, а это означает почти то же самое, что белые являются людьми, а цветные – кем-то иным»[470]. При этом принято считать, что только «этнические группы» обладают «самобытной культурой»[471]. Тем самым белое большинство рассматривает себя и рассматривается другими как не имеющее «культуры», т. е., с одной стороны, не связанное с какой-либо прошлой традиционной четко очерченной культурой с глубокими корнями, а с другой – наделенное ярко выраженной рациональностью и пониженной эмоциональностью[472]. В этом белые иной раз видят источник «расового превосходства», дающего им право на власть и привилегии, которых недостойны «иные», «неразумные». Именно в этом контексте вводимые белыми якобы «нейтральные» нормы оказываются мощным орудием господства[473]. Разумеется, «белая идентичность» обладает культурным наполнением. Как показывает Рут Франкенберг, «белая категория имеет наполнение, ибо она устанавливает нормы, подходы к пониманию истории, особенности представлений о себе и других и даже способы понимания культуры самой по себе»[474]. Однако до недавнего времени такая идентичность не рефлексировалась. Например, как замечает одна опытная преподавательница, если белый третирует женщину, это называется «сексизмом», но, если так же поступает небелый, это называется «культурой»[475].

Но сегодня белые американцы открывают свою собственную панэтничность, которая оказывается «контекстуальной» и теряет свою универсальность[476]. В то же время немало молодых людей, утрачивающих веру в миф о «культурной гомогенности» и разочаровывающихся в трудовой этике и жестком индивидуализме, вступают в межрасовые браки и идут навстречу культурной гибридности[477]. Перепись 2000 г. показала, что лишь 28 % белых американцев хотели бы сохранить «свою культуру»[478].

А другие в поисках «культурной самобытности» обращаются к европейским дохристианским ценностям и пополняют ряды неоязычников, которые как в США и Канаде, так и в Англии сплошь и рядом оказываются белыми среднего класса, англоязычными, вышедшими преимущественно из иудейско-христианской среды (рис. 4). Особой популярностью у таких людей пользуется «кельтская идентичность», помогающая им обрести «корни» и культивировать у себя мистическую связь с исконной территорией «предков»[479]. В некоторых случаях кельтская идентичность привлекает радикалов и ультраконсерваторов, которым она служит символом оппозиции федеральному центру[480].

Аффирмативные действия, с одной стороны, и некоторое падение уровня жизни, связанное с деиндустриализацией и глобализацией капитала, с другой, добавили белой идентичности еще одно измерение. Сегодня белые, в особенности мужчины, представляют себя жертвами аффирмативной политики и культивируют в себе комплекс виктимизации[481]. В то же время они выставляют себя защитниками исконно американских ценностей (индивидуализма, семьи, трудолюбия), якобы уходящих в прошлое из-за экспансии меньшинств. В частности, весьма болезненно воспринимается исчезновение белых из традиционных для них видов спорта (футбола, баскетбола, бейсбола). Это делает их «меньшинством» в сфере спорта и порождает у них «комплекс неполноценности». Отсюда рост ксенофобии, поддерживающийся популярной литературой, подчеркивающей момент виктимизации белых подростков. Специалисты связывают эту тенденцию отчасти с негативным имиджем, который белые мужчины получили в глазах меньшинств. Вот почему у белых мужчин наблюдается ностальгия по временам, предшествовавшим бурным 1960-м гг.[482]

В своей реакционной форме белая идентичность пропитана паранойей, подозревающей наличие некоего заговора женщин, меньшинств и мультикультуралистов, якобы замышляющих ее погубить[483]. В особенности белых расистов пугает современная демографическая ситуация, которую они трактуют как падение общественной роли «белого мужчины» и превращение «белых людей» в новое меньшинство[484]. Эта паранойя питается сенсационными статьями недобросовестных журналистов, списывающих все социальные проблемы на счет чернокожих, бедных и иммигрантов[485]. В таком контексте и приобретает ценность языческая идентичность, помогающая белым чувствовать себя не угнетателями, а жертвами неких могущественных сил, повсюду направленных против коренного населения[486]. Однако такие поиски «корней» нередко ведут к неправомочному присвоению чужой истории или чужих культурных символов, причем, как с беспокойством отмечает английская язычница, «эссенциализация, романтизация и перенасыщение мистицизмом являются фактически расизмом». Мало того, такие почвеннические поиски «древних корней» исключают потомков более поздних пришельцев из участия в культуре и обществе: «Они содержат несомненный расизм, посылающий сигнал, указывающий на то, что “это – не твои корни”»[487].

Понятие «черной расы» как особой социальной категории возникло тоже достаточно поздно. Например, древние греки и римляне хотя и различали население, жившее за пределами греко-римского мира, по цвету кожи, но включали его в единую социальную категорию варваров. Ничего, даже близко напоминавшего идею белого расового превосходства, тогда не было[488]. Вплоть до последней четверти XVII в. на плантациях Вирджинии использовался наемный труд белых наравне с африканцами и индейцами. И только в 1670-х гг. там было принято законодательство, прочно связавшее рабский труд исключительно с африканцами. Именно с этого времени все завезенные в Америку африканцы, независимо от их этнического происхождения, стали неграми-рабами, и на них распространилось понятие единой «черной расы». По оппозиции к ним все европейцы как «аристократы кожи» вошли в категорию «белой расы»[489]. В Северной Америке «белая раса» считалась «абсолютно чистой» и не допускала никаких смешений. Поэтому все потомки смешанных браков (мулаты) автоматически зачислялись в «черную расу», чему служило «правило одной капли крови». Даже в начале 1980-х гг., когда женщина из Луизианы обратилась в суд, чтобы доказать, что она не черная, а белая, ее иск был отклонен на том основании, что у нее якобы обнаружилась ¹/₃₂ «негритянской» крови. Ведь по закону, сохранившемуся со времен рабства, это означало ее принадлежность к «черным»[490].

Африканские рабы завозились в Америку вовсе не как представители «черной расы», а как разноплеменное население широкого пояса Западной и отчасти Юго-Восточной Африки. Но рабовладельцы не были заинтересованы в сохранении исконных африканских идентичностей, способных повлечь за собой создание солидарных групп, готовых к сопротивлению. Поэтому из африканцев делали гомогенную массу рабов, быстро терявших свои былые корни и переходивших на английский язык, служивший в этих условиях единственным средством общения и в то же время орудием гегемонии. Белые американцы, монополизировавшие право на свободу и независимость, воспринимали афроамериканцев как однородную массу исключительно в расовых терминах. Так расовая идентичность была навязана чернокожим и со временем стала важной основой их самосознания. Черная идентичность лишь укрепилась после гражданской войны, способствовавшей массовому переселению чернокожих на север и созданию там режима дискриминации и сегрегации[491]. В этих условиях она стала важным символом сопротивления и рычагом мобилизации[492].

В те же годы в Великобритании тоже отмечалось усиление расизма по отношению к чернокожим. Определенное влияние на это оказали восстание на Ямайке в 1865 г. и отказ бывших рабов активно включаться в рыночную экономику вопреки надеждам сторонников эмансипации. Все это воспринималось британским обществом как «возврат к варварству»[493].

В Германии рост настроений, направленных против африканцев, был связан с появлением у нее колониальных владений в Африке. В 1905 г. власти Германской Юго-Западной Африки (Намибии), а в 1906 г. – и Германской Восточной Африки приняли законы о запрете смешанных браков. Эти законодательные меры тогда нашли поддержку у всех политических партий от либералов до социалистов. Но особый всплеск ненависти к чернокожим наблюдался в патриотических кругах Германии в период и сразу же после Первой мировой войны в связи с тем, что в армии союзников было немало солдат, рекрутированных в Индии и Африке. Мало того, во время оккупации Рейнской области в 1919–1923 гг. там стояли французские части, сформированные в Сенегале, Аннаме, Алжире и на Мадагаскаре. В те годы германские СМИ делали все для демонизации этих солдат. Однако это не мешало местным немецким женщинам проявлять к ним интерес и даже вступать с ними в брак. От таких союзов в Рейнской области появилось несколько сотен детей, которые в эпоху нацизма одними из первых подверглись стерилизации[494].

В Италии переход в 1938 г. к расовому антисемитизму был подготовлен колониальными войнами 1930-х гг.: завоеванием Ливии и вторжением в Эфиопию. В 1920-х гг. Муссолини не имел четкого представления об «итальянской расе», хотя и активно пользовался этим термином. Подобно многим итальянским националистам того времени, он понимал это как некое «органическое единство», сложившееся исторически. Никакой чистоты расы эта концепция еще не предполагала, хотя уже тогда дуче задумывался о евгенических мерах, которые следовало принять для того, чтобы вырастить новое поколение атлетически сложенных здоровых итальянцев, преданных идеям фашизма. Однако к концу 1920-х гг. Муссолини стал тревожиться по поводу расового смешения и проявлять расизм в отношении африканцев и азиатов. Его стала заботить судьба «белой расы» и европейской цивилизации. Правда, в 1932 г. в своей «Доктрине фашизма» он отверг нацистскую идею расы, а два года спустя подверг сомнению существование «германской расы». Но при этом он всячески превозносил «латинскую и средиземноморскую расу», а летом 1935 г. заявил о том, что фашисты признают расовые различия и расовую иерархию.

Муссолини называл себя «расистом» и доказывал, что древние римляне тоже исповедовали расовую доктрину. Но итальянский расизм отличался от германского тем, что отдавал пальму первенства духовности, перед которой биологическое начало отступало на задний план. Это объяснялось, в частности, тем, что итальянский расизм опирался на философскую доктрину, тогда как германский апеллировал к биологической науке.

Ученые до сих пор не пришли к согласию о том, что послужило толчком к окончательному принятию расовой доктрины в Италии. Сегодня становится ясно, что это невозможно объяснять одним лишь улучшением отношений с нацистской Германией. Во второй половине 1930-х гг. у Муссолини были свои основания для этого, ибо он хотел укрепить итальянскую идентичность и создать «нового фашистского человека», превратив итальянцев в расу воинов и завоевателей. Будучи поклонником ламаркизма, Муссолини верил, что этого можно было достичь с помощью привлекательного мифа и евгеники. Для этого он готов был использовать даже нацистский арийский миф.

Готовясь к вторжению в Эфиопию, дуче испытывал все большее беспокойство по поводу смешанных браков в Эритрее и Сомали, бывших тогда итальянской колонией. Поэтому в августе 1936 г. был принят закон о сегрегации в Восточной Африке. Вслед за ним в апреле 1937 г. последовал закон о запрете смешанных браков, на чем Муссолини настаивал начиная с 1932–1933 гг. А в июле 1938 г. его окончательный поворот к расизму был закреплен Манифестом расовых ученых, где прославлялась «средиземноморская раса», полностью очищенная от «семитского населения». Манифест заклинал итальянцев от смешения с евреями и африканцами. Вслед за этим летом и осенью 1938 г. по всей Италии прокатилась антисемитская кампания.

К тому времени в Италии уже появились несколько расовых теоретиков, и отдельные положения расовой доктрины начали включаться в школьную программу. Идеи Манифеста были тут же подхвачены и начали развиваться итальянскими учеными, прежде всего биологами; научный дискурс быстро обогатился такими терминами, как «расизм», «организм», «чистая раса», «гибрид», «дегенерат». Существенно, что Манифест следовал германской расовой теории и отдавал приоритет биологическому над духовным. Кроме того, в Манифесте подчеркивалась «арийская природа» итальянцев, и они объявлялись «самой чистой расой» в Европе, хотя, судя по документам, сам Муссолини не придерживался идеи «чистоты крови». Однако, выступая на заседании Национального совета фашистской партии в октябре 1938 г., дуче объявил итальянцев «чистыми арийцами средиземноморского типа»[495]. По мнению Арона Джилета, тот пытался использовать идею расы для укрепления национального единства, причем стержнем такого единства должны были стать фашистские ценности. Именно этому и служило понятие «расовой души»[496].

Грандиозные изменения в положении афроамериканцев в США происходили в 1960–1970-х гг., когда они добились принятия антидискриминационного законодательства. В этих условиях «черная идентичность» была переосмыслена. Если раньше она лишала чернокожих самоуважения и закрепляла их приниженное положение, то в конце 1960-х гг. лидеры черного движения сумели наполнить ее позитивным содержанием.

Сегодня «черная идентичность» в США снова испытывает интересные превращения; она уже не столь гомогенна и однозначна, как несколько десятилетий назад. Принадлежащее к среднему классу чернокожее население никак не вписывается в привычный образ «черного», связанный, с одной стороны, с духовностью, чувственностью и артистичностью, а с другой – с бедностью, криминалом и асоциальным поведением. Средний класс имеет свою культуру и свои ценности, разделяемые всеми его представителями независимо от расовой принадлежности и резко отличающиеся от типичных для городской бедноты. В то же время материальное благополучие не избавляет черный средний класс от эксцессов расизма и дискриминации. Поэтому его положение отличается определенной амбивалентностью[497]. Кроме того, чернокожим из средних слоев доводится слышать обвинения в том, что они «предали» свою расу, утратили «черную аутентичность» и уже не являются «истинными черными»[498].

В то же время некоторые черные интеллектуалы наполняют свою афроамериканскую идентичность этнокультурным или даже биологическим содержанием и считают расу более инклюзивной категорией, в известной мере связанной с панафриканской идеей. Они убеждены в том, что все культуры, имеющие истоки в черной Африке, испытывают взаимное тяготение, основанное на расовом чувстве и на общей истории сложных взаимоотношений с белым расизмом. Иногда они берут на вооружение биополитические теории, наполняют черную телесность оккультными смыслами и тем самым пытаются преодолеть социальные барьеры, отделяющие их от черных низов[499]. Вместе с тем сегодня немало чернокожих интеллектуалов понимают свою тесную связь с американской культурой и подчеркивают вклад в нее своих предков. Гибридность американской культуры является общеизвестным фактом. Например, даже в условиях сегрегации белые и черные музыканты совместными усилиями развивали новые направления в американской музыке[500].

Привычная американцам черно-белая дихотомия подверглась испытанию во второй половине XIX в. с прибытием в страну китайцев. Чтобы не допустить их к золотым приискам, в Калифорнии их зачислили в категорию «черных» со всеми вытекающими из этого последствиями. Мало того, по федеральному закону 1870 г. они, в отличие от черных, получили статус «чужаков, не имевших права на гражданство». Подтвержденный рядом последующих законов, этот статус надолго стал основанием для дискриминации азиатов. В частности, он открыл дорогу китайским погромам в Калифорнии в 1880-х гг. и окончательному изгнанию китайцев из этого штата по закону 1882 г.[501] Исключенные из многих сфер американской экономики и не допущенные к интеграции в американское общество, китайцы вынуждены были жить изолированно в своеобразных гетто (чайна-таунах) (рис. 5). Мало того, американские власти сознательно предоставили Гоминьдану право экстерриториальности, давшее ему возможность поставить под свой контроль обитавших в США китайцев[502].

В то же время судьба китайских иммигрантов в разных регионах США складывалась по-разному, что в определенной мере зависело от них самих. Например, в штате Миссисипи китайцы сперва занялись мелкой торговлей и обслуживали потребности черного населения. Они установили дружеские контакты с местными чернокожими, и некоторые из них даже вступили в брак с черными женщинами. Однако, осознав, что это придает им в глазах белых низкий статус и препятствует интеграции в белое общество, руководители китайской общины сделали все, чтобы это изменить. Они запретили местным китайцам общаться, и тем более вступать в брак с чернокожими, и создали институты (школы, кредитные общества, церкви), принятые в обществе белых. Мало того, они стали заниматься благотворительностью, давая деньги на нужды белых церквей. Все это привело к тому, что в конечном итоге белые приняли их в свое общество и стали считать их «белыми»[503].

Но в целом положение азиатских иммигрантов изменилось к лучшему лишь после закона 1965 г., отменившего прежние запреты на иммиграцию. К этому времени в США выросло целое поколение «азиатов», воспитанных в традициях английского языка и американской культуры. Их прежние национальные идентичности потеряли для них былое значение, и они начали охотно становиться «азиато-американцами». Правда, появление новых волн иммигрантов из Азии значительно усложнило этот процесс[504].

В Великобритании и Нидерландах в категорию «черных» обычно зачисляют всех тех, кто не относится к местному «белому» населению. Сюда по определению попадают все иммигранты, переселившиеся в страну за последние десятилетия и не соответствующие представлениям о «высшей чистой расе». До начала 1980-х гг. иммигрантов в Великобритании называли презрительным словом «негры», но затем в употребление стали входить более нейтральные термины: «черные», «коричневые», «цветные», «этнические меньшинства», «иностранцы», «мигранты». Это было напрямую связано с борьбой недавних иммигрантов за свои гражданские права. В итоге термин «черные» утратил четкую связь с цветовой гаммой. Он превратился в метафору, обозначающую тех, кто подвергался той или иной дискриминации и не воспринимался обществом на равных. Между тем, с одной стороны, заметные различия в экономических успехах между выходцами из Карибского бассейна и из Южной Азии, а с другой – политика мультикультурализма, усиленно внедрявшаяся властями в 1980-х гг., привели к расслоению единой прежде «черной идентичности» иммигрантов. На первый план вышли культура и этничность, потеснившие «расу», и выходцы из Азии, пытавшиеся дистанцироваться от получившей негативную нагрузку «черной идентичности», начали звать себя вначале «коричневыми», а затем – «азиатами»[505]. В то же время одним из главных факторов, создававших обобщенные «черную» и «азиатскую» идентичности, был, безусловно, расизм[506].

Не менее разительные сдвиги в идентичности произошли после 11 сентября 2001 г., когда выходцы из Южной Азии стали подчеркивать свою особую религиозную идентичность (сикхи, индусы), чтобы дистанцироваться от мусульман, к которым западное общество начало относиться с все большим подозрением и недоброжелательностью. Культивация такой обособленной идентичности вызвала неодобрительную реакцию левых, справедливо усмотревших в этом подрыв идейных основ солидарности выходцев из бывших британских колоний, чему и служила ранее расовая идентичность[507].

Сходная ситуация наблюдается в современной Франции, где расиализации подвергаются выходцы из Северной Африки, которых общественное мнение не желает признавать «французами», даже если они живут там не в первом поколении. При этом такие расиализованные группы получают название «иммигрантов» или «иноземцев». В общественном дискурсе это безошибочно обнаруживает «магрибинцев», ибо к иммигрантам из европейского региона (итальянцам, полякам, евреям) такие термины никогда не применяются[508].

В канадском праве большое значение издавна придавалось происхождению людей и их религиозной принадлежности. К началу XX в. там преобладало понятие «расового происхождения», а после Второй мировой войны была сделана попытка отказаться от понятия «расы» в пользу «культуры». С 1970-х гг. расовый дискурс получил этническое наполнение: с тех пор акцент стал делаться на «этническое происхождение», и в 1980-х гг. в практику вошел термин «заметное меньшинство». Между тем в представлении канадцев «раса» и «этничность» фактически оказываются взаимозаменяемыми понятиями[509]. Все указанные сдвиги отражались как в иммиграционной политике, так и в переписях населения[510].

Своя расовая классификация использовалась в Южной Африке, где людей делили на «белых», «черных», «цветных» и «азиатов». Такие различия фиксировались в местных удостоверениях личности и служили политическим, экономическим и социальным целям режима апартеида, хотя южноафриканские профессора отвергали какую-либо связь этой практики с расизмом[511]. После падения режима апартеида расовые представления в Южной Африке не только сохранились, но создали почву для реконфигурации дискриминации. Если при прежнем режиме «цветные» занимали промежуточное место в социально-расовой иерархии, то в новых условиях привилегированное положение было отдано «чистым расам», а «цветные» неожиданно для себя оказались гражданами «второго сорта».

В Индии термин «раса» не популярен. Например, известный у тамилов термин «инам» издавна использовался в широком значении «клан, класс, группа, родичи, вид, стадо, братство, товарищество, ассоциация» и пр. Даже в средневековой пуранической литературе, где этот термин использовался для различения живых существ (реальных или мифических), критерием служила не биология, а объем власти. И лишь в начале XX в. он стал означать также и «расу». Так, дравиды стали рассматриваться как особая биологическая раса благодаря основателю Дравидского политического движения Э. В. Рамасами Найкеру, который в 1920–1940-х гг. стремился укрепить их солидарность в борьбе против идеи превосходства «северных арийцев», включая брахманов[512].

Европейская идея «расы» с ее представлением об иерархии и неравенстве рас стала обсуждаться индийскими интеллектуалами во второй половине XIX в.[513] А определенную популярность она начала получать в Южной Азии лишь с рубежа XIX–XX вв. По мнению ряда авторов, идеологию движения Хиндутва, или «индуистского культурного национализма», следует классифицировать как южноазиатскую форму расизма («монокультурный неорасизм»), или «революционного консерватизма». Эта идеология, искусно сформированная из местных и западных элементов, включает идеи этногенеза, религиозного авторитаризма и иерархии, примордиального индуизма, культурного фундаментализма и этнорасовой ненависти, которые сплетаются в плотный клубок, где культурные коды и символы апеллируют к генетическому наследию и общей крови. Провозглашается возвращение к некоему примордиальному индуизму эпохи Вед и Упанишад, которые служат построению новой индуистской утопии. При этом индуизм изымается из исторического контекста и превращается в вечную и неизменную систему ценностей, оправдывающую гегемонистский проект североиндийского брахманизма. Тем самым, если термин «раса» и не употребляется, сам по себе дискурс, смешивающий культуру с биологией, имеет безусловную расовую окраску, хотя и подает себя в виде «интегрального гуманизма». Любопытно, что этот дискурс включает как «цивилизационную» компоненту («индуистская цивилизация»), так и арийскую идею. В этом контексте индуизм представляется не столько религией, сколько образом жизни и набором универсальных норм поведения, которые не идут ни в какое сравнение с другими религиозными традициями. А одним из главных врагов, наряду с христианами («империалистами»), объявляются мусульмане, являющиеся в Индии религиозным меньшинством. Признавая местных мусульман «кровными родственниками», воинствующие индуисты объявляют их религиозными изменниками и пятой колонной[514].

История формирования современного населения Латинской Америки дает богатые материалы для отказа от реификации расовых категорий и навязывания им каких-либо жестких культурных кодов и стереотипов. Ведь в разных странах существовало очень разное отношение к межрасовому смешению и потомкам от такого рода браков. При этом никакое, пусть самое жесткое, законодательство не могло там остановить процессы межрасового смешения. Интенсивная метисация привела к появлению самых разных расовых категорий (мулатов и метисов), получавших в различных странах разные статусы. Например, в XVII–XVIII вв. в вице-королевстве Перу было известно 14 расовых категорий, а в Новой Испании – даже 46. Но, как гласит местная поговорка, если в США достаточно было иметь «каплю черной крови», чтобы считаться «черным», то в Латинской Америке, напротив, достаточно было иметь «каплю белой крови», чтобы считаться «белым». За этим стояли принципиально разные подходы к оценке человека и его места в обществе. Как отмечал Э. Л. Нитобург, в британских колониях главным был генеалогический критерий, а в испанских и португальских землях – фенотипический[515]. Если в США расовое смешение долго запрещалось, то в Бразилии оно, напротив, поощрялось властями, полагавшими, что тем самым страна сможет «побелеть» и двигаться к построению цивилизации, сходной с европейской[516]. В условиях «расовой непрерывности», отмечавшейся в Латинской Америке, не могло быть и речи о каких-либо врожденных «расовых качествах». Напротив, такие «качества» конструировались в зависимости от особенностей социальной структуры и социальной стратификации, хотя это и не спасало от расизма[517].

Например, в Вест-Индии расовая классификация была гораздо более разветвленной, чем в США или Западной Европе. Там использовался богатый набор терминов для людей смешанного происхождения в зависимости от соотношения тех или иных предков – выделялись такие категории, как «белые», «рыжие», «коричневые», «светло-черные», «черные», «темно-черные». При этом раса служила символом социального положения. Так, термин «тринидадские белые» означал не столько физическую принадлежность к белой расе, сколько принадлежность к престижному социальному слою, который обычно связывался с белой расой. Как правило, эта категория включала потомков смешанных браков, однако в нее входили и белые поселенцы; все они назывались «креолами»[518].

Аналогичная картина наблюдается и в Бразилии с ее мифом о «расовой демократии», где «раса» политизирована, хотя и не в такой степени, как в США[519]. Там в одном из северо-западных поселков этнографу удалось зафиксировать 116 терминов для разных расовых типов, и имеются данные о том, что в различных районах Бразилии люди различают около 500 разных типов в зависимости от оттенков цвета кожи, формы носа и губ, особенностей волос и пр. Из них чаще всего использовались 10 терминов (около 85 % случаев), причем самыми популярными были три – «морено» (мулаты), «бранко» (белые) и «сарара» (веснушчатые) (около 50 % случаев)[520]. По результатам другого исследования, проведенного в штате Баия, там различали 25 оттенков цвета, которые группировались в четыре основные категории – «бранко», «морено», «пардо» (мулаты), «прето, негро, эскуро» (черные). При этом расовые термины ситуативны и со временем изменяются, а бразильские власти поощряют межрасовое смешение и своей целью объявляют создание особой «бразильской расы»[521]. Социально-классовые различия имеют в Бразилии гораздо большее значение, чем расовые[522]. Мало того, в разных районах Бразилии один и тот же человек мог встретить к себе очень разное отношение. Например, состоятельный человек, обладавший светлой кожей, хотя и имевший среди своих предков чернокожих, мог считаться в Баие «белым», но на юге Бразилии его могли третировать как «негра» или «мулата»[523]. При этом в ряде стран Латинской Америки под влиянием черного движения в США в 1970–1980-х гг. происходила политическая мобилизация местного чернокожего населения. В этом контексте термин «черные» лишился своих негативных коннотаций и приобрел позитивный смысл[524].

А вот на Сицилии для иммигрантов из стран третьего мира, прежде всего Африки, используются такие расовые категории, как «марокчини» (марокканцы), «нивури» (черные) и «туичи» (турки). Термины «марокчини» и, реже, «нивури» там употребляют для темнокожих иностранцев. Но наибольшей популярностью пользуется термин «туичи», имеющий инклюзивное значение – в эту категорию включают не только темнокожих иностранцев, но и темных сицилийцев. Впрочем, сами сицилийцы не видят большой разницы между этими тремя терминами и нередко вкладывают в них один и тот же смысл, не особенно заботясь об их соответствии реальной цветовой гамме. Например, термин «туичи» могут использовать равным образом для темнокожих выходцев из Ганы и светлокожих жителей Туниса. В любом случае речь идет об образе «чужаков», к которым относятся с опаской[525].

В Скандинавских странах термин «раса» считается сегодня унизительным и вовсе не используется. В Норвегии даже делались попытки ввести новую терминологию для «иммигрантов», которая бы подчеркивала уважительное к ним отношение. В качестве новых терминов предлагались «фьернкультурелл» («далекий культурно») и «фреммедкультурелл» («культурный иноземец»), но проблему они не решили. Поэтому власти остановились на термине «миноритецшпреклинг» («языковое меньшинство»), обозначающих тех, чей материнский язык отличается от норвежского. Важно, что этот термин обходит вопрос о культурной идентичности, оставляя самому индивиду право выбора. Однако молодежь такого происхождения свела на нет все усилия властей, называя себя «иностранцами» (утлендинг), тем самым подчеркивая свою маргинальность. Некоторые молодые люди предпочитают двойную идентичность, например «норвежско-пакистанскую». Однако встречается и немало тех, кто сознательно демонстрирует безэтничность и хочет быть просто «самими собой»[526].

Подобно США, в Великобритании также выделяется большая группа «черных» иммигрантов, но, во-первых, у нее более короткая история пребывания в этой стране, чем у афроамериканцев в США, а во-вторых, она более гетерогенна, ибо включает мигрантов как из Вест-Индии и Западной Африки, так и из Пакистана, Индии и Бангладеш[527]. Подобно иммигрантам из Вест-Индии в Нью-Йорке[528], выходцы из Южной Азии неоднократно протестовали против своего зачисления в категорию «черных», но отношения к ним со стороны белых британцев это не изменило. В ходе борьбы против расизма и за социальную справедливость иммигранты создавали в Великобритании самые разные коалиции, что влияло на установление тех или иных границ «черной общности». Они существенно расширяются, когда речь идет о политической солидарности иммигрантов, и, напротив, сужаются, когда разные группы иммигрантов апеллируют к своим культурным и языковым истокам. При этом некоторые активисты «черного» движения склонны ограничивать «черную общность» только теми, кто происходит из стран Британского содружества, а иной раз еще более сужают ее границы, апеллируя лишь к тем, кто имеет африканское происхождение. Это, разумеется, ведет к автоматическому исключению «азиатов». Поэтому другие «черные» политические лидеры предлагают включать в эту категорию всех, кто страдает от расизма в Великобритании из-за цвета своей кожи. Но когда в 1980-х гг. британские власти изменили политику и начали оказывать поддержку этническим меньшинствам, «черная» категория этнизировалась и, наряду с «азиатами», стала означать одно из меньшинств, требующих доступа к финансированию и другим ресурсам. В то же время у британских полицейских были свои представления о том, кого следует признавать «черными» в соответствии с инструкцией, составленной властями в 1987 г. Следует заметить, что культура иммигрантов также не остается в замороженном состоянии, а видоизменяется в диалоге с британской культурой. Все это делает «черную» категорию в Великобритании весьма неопределенной и несколько парадоксальной[529].

Во всех упомянутых случаях людей различают не по крови, а по фенотипу, и расизм не поддерживается законодательством, как это прежде наблюдалось в США и ЮАР. Иногда даже имеются законы, сурово преследующие за расизм. Это не мешает тому, что расовые и социоэкономические категории нередко смешиваются[530]. На практике же дискриминация остается суровой реальностью и выражается в отношении к людям иной расы, в том числе со стороны работодателей, полиции и чиновников[531].

В Латинской Америке и в некоторых странах Африки расовые отношения находят выражение даже в идеале красоты, которому придаются черты белой расы. Кое-где производятся специальные процедуры, позволяющие коже «побелеть». При этом речь идет не только о физической красоте, а о символах более высокого социального статуса, связанного с прямыми волосами и белой кожей. В этих условиях светлая кожа играет роль социального капитала[532]. И чернокожее население Латинской Америки предпочитает называть себя «морено» (коричневые), а не «негро» (черные)[533]. Аналогичным образом, выходцы из Бангладеш в Англии и выходцы из стран Карибского бассейна в США не желают называться «черными». В подобных случаях иммигранты предпочитают сохранять свои национальные или этнические самоназвания[534].

Иной пример приводит английский социальный психолог Генри Тэджфел. Он пишет о студентах из Вест-Индии, которые ехали на учебу в Великобританию, видя в ней страну родного языка и ожидая встретить там доброжелательный прием. Однако, встретив настороженное и даже враждебное отношение местных жителей, они начали ощущать себя «чернокожими» и стали вырабатывать у себя «черное самосознание». Теперь они воспринимали Великобританию уже не как свою культурную родину, а как страну белых людей, подвергавших их дискриминации[535]. А ученому из Тринидада, где он называл себя «индо-тринидадцем», или карибцем, пришлось свыкнуться с идентичностью «южноазиата», которую он получил, переехав в Канаду[536].

В истории известны показательные примеры, когда с изменением социально-экономических условий или с переселением в новую среду группа, сохраняя свое единство, реинтерпретирует его основания и переходит к новой идентичности. Чаще всего речь идет о смене религиозной идентичности на расовую, что, как правило, навязывается группе окружающим миром. Самым известным примером такого перехода служат евреи, у которых в условиях эмансипации во второй половине XIX в. религиозная идентичность была решительно потеснена расовой. Меньше известна ситуация с фалашами (эфиопскими евреями), которые в избежавшей колониализма и не знавшей расовой таксономии Эфиопии определялись по языку и религии и звались «бета-израэль». Однако в современном Израиле, куда они были эвакуированы в 1980-х гг., фалаши, резко выделявшиеся своими соматическими особенностями, получили обидное название «черные». Это их мало устраивает, и они доказывают, что они «красно-коричневые» (рис. 6).

Наконец, живущие на севере Ливана марониты в эпоху Османской империи отличались прежде всего религией (христианство) и занятиями (ремесло и торговля), но отнюдь не противопоставляли себя соседям по культуре, языку или физическому облику. Однако во второй половине XIX в. в условиях интенсивного французского влияния марониты быстро интегрировались в капиталистическую экономику (торговля шелком), придали своим различиям с соседями культурный смысл и стали считать себя частью иной, более развитой цивилизации. В этих условиях и совершилась расиализация маронитов, хотя, подобно другим белым, считающим себя «нормальными людьми», у них это не озвучивалось лексически. Однако это подспудно присутствовало в их ощущении себя форпостом западной цивилизации на Ближнем Востоке. Поэтому они были смущены стремлением Франции «цивилизовать» Ливан и доказывали, что как «белые люди» они не нуждались в этом. Дальнейшему укреплению у них расового самосознания послужила опасность арабизации, возникшая в 1930-х – начале 1940-х гг. Наиболее авторитетно это было озвучено в 1942 г. основателем Ливанской Республики Михаэлем Шихой, всеми силами пытавшимся дистанцировать ливанцев от арабов. В качестве одного из доказательств он ссылался на якобы прямые генетические связи ливанцев с финикийцами, давшими алфавит «белой расе». Таким образом, престижная «белая идентичность» была приписана смуглым маронитам их лидерами идеологическим путем. С тех пор образ маронита стал ассоциироваться с зажиточными образованными людьми, говорящими по-французски и принадлежащими к «белой общности», хотя в реальности многие из них говорили только по-арабски и были бедными малообразованными крестьянами. Такая идентичность переполняла их гордостью и позволяла считать себя выше соседних друзов и мусульман[537].

Иная модель расиализации была, по словам исследовательницы из Ганы Нкиру Нзегву, представлена в Западной Африке, чье население британские колонизаторы характеризовали не столько по физическим, сколько по лингвокультурным особенностям (одежде, лицевым меткам, именам, языку). Местных жителей изображали кровожадными дикарями и примитивными каннибалами, что и должно было оправдывать колонизацию как цивилизационную миссию. Иными словами, в этом случае эссенциализированная культура представлялась много важнее соматических черт. В этом Нкиру Нзегву усматривает своеобразный культурный расизм XIX в., подчеркивавший, подобно биологическому, иерархические отношения между культурами – европейской и «примитивной», но избегавший апелляции к телесным признакам. Правда, такая ситуация наблюдалась именно в самой Западной Африке. Когда же выходцы оттуда оказывались в Великобритании, там они сталкивались с откровенным биологическим расизмом. Впрочем, и в Западной Африке этот «культурный расизм», вопреки убеждению Нкиру Нзегву, включал биологические элементы, ибо британским чиновникам было запрещено вступать в половые контакты с местными обитателями. Тем не менее биологический расизм не получил популярности в местной среде, и поэтому сегодня выходцам из Западной Африки трудно понять афроамериканцев с их высокоэмоциональным отношением к проблеме расы[538]. В результате потомки африканцев, живущие в странах Запада, играют, по словам Нкиру Нзегву, определенную роль в сложении неоколониального расизма, обращенного против африканцев и оперирующего западными концепциями[539].

В послевоенных Германии и Австрии расовая терминология вообще была запрещена. Однако это вовсе не мешает бытованию там расистских чувств и практик в отношении приезжающих из зарубежья наемных рабочих («гастарбайтер», «ауслендер»), что автоматически переносится и на их потомков[540]. И никакие рассуждения ученых о том, что раса – это фикция, не смогли в этом отношении ничего изменить[541].

Н. Макмастер объясняет популярность расовых идей и слабую эффективность антирасистских действий в послевоенной Европе тремя факторами. Во-первых, сложные научные построения, ставившие под сомнение существование строго обособленных рас, были не способны преодолеть интуитивные представления обывателей, для которых «расовые различия» были живой реальностью. Во-вторых, антирасистское образование не могло в короткие сроки преодолеть живучие расовые стереотипы, складывавшиеся в Европе столетиями и пропитавшие ее культуру (учебники, комиксы, художественная литература, фильмы, живопись и пр.). Наконец, в-третьих, подавляющее число нацистских функционеров и коллаборационистов избежали преследований и интегрировались в политические, административные, научные и образовательные структуры послевоенной Европы. Это и обусловило определенную преемственность политических элит, приверженных идеям расизма и колониализма. Кроме того, ужас, который европейцы испытали, обнаружив факты нацистского геноцида, был связан с массовым истреблением евреев. Но истребление цыган, славян, геев и некоторых других групп населения не привлекло столь же большого внимания. А расовые стереотипы, обращенные против чернокожих, вообще не подверглись ревизии[542].

Вместе с тем нападения на иностранцев и гастарбайтеров, происходившие в Южной Африке во второй половине мая 2008 г., показывают, что «расизм» создает лишь внешнюю форму отношения к иммигрантам. На самом же деле речь идет о конкуренции и социальных проблемах, которые местное население связывает с их появлением. Ведь жители Южной Африки предъявляют иммигрантам те же претензии, что и европейцы, хотя в данном случае к цвету кожи все это никакого отношения не имеет.