Читать книгу «Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма - Виктор Шнирельман - Страница 12

Анализируя «дифференциальный расизм», Тагиефф имел в виду идеологию французских Новых правых[611]. Их духовный лидер, профессиональный писатель и консервативный журналист Алэн де Бенуа[612], называет это «правом на инаковость», и недавно верность этому лозунгу была еще раз подчеркнуто продемонстрирована в манифесте Новых правых[613]. С этой точки зрения под «расизмом» понимаются идеология и действия, направленные на упразднение этнических культур («этноцид») в условиях происходящей глобализации. Зато в стремлении сохранить и законсервировать некие «чистые» этнические культуры, нередко отождествляемые с отдельными «расами» или «локальными цивилизациями», никакого расизма этот подход не усматривает[614].

Проявляя осмотрительность, А. де Бенуа сегодня старательно отмежевывается от «биологического расизма» и стремится быть справедливым по отношению к иммигрантам. Он критикует национальное государство за уничтожение локальных культурных идентичностей и отстаивает широкий федерализм, допускающий максимальную региональную автономию. Как это ни парадоксально, он видит идеал федерализма в империи[615] и подчеркивает «органическую» целостность империи, сохраняющей в неприкосновенности отдельные локальные культуры[616]. Все эти его рассуждения до боли напоминают взгляды русских евразийцев, и не случайно он иной раз прибегает к прямому цитированию мыслей князя Н. С. Трубецкого[617]. Однако идея «Империи» была подхвачена им не столько у евразийцев, сколько у одного из основателей европейского неофашизма и «биополитики» Фрэнсиса Йоки, мечтавшего об объединении Европы с Россией и создании огромного авторитарного государства, способного противостоять США[618]. Другой его кумир, итальянский фашист Юлиус Эвола (1898–1974), тоже клеймил «узкий национализм» и противопоставлял ему «империализм»[619]. Кроме того, рассуждения Новых правых возвращают нас к идеям английского антрополога Артура Киса, еще в конце 1920-х гг. усматривавшего в расовом мировоззрении мощный заслон против нивелирующих тенденций западной демократии[620].

Нельзя не заметить, что Новые правые вовремя почувствовали происходящий сегодня кризис национального государства, легитимность которого, с одной стороны, подвергается сомнению со стороны нарастающего регионализма[621], а с другой – подрывается глобализацией. Иными словами, у людей нарастает интерес к идентичностям, либо обнимающим сообщества, более крупные, чем современное национальное государство, либо делающим упор на более узкие локальные общности. Правда, вопреки тому, что думают крайне правые, как первые, так в особенности последние не являются возрождением неких исконных примордиальных общностей, а представляют собой продукт глобализации и развиваются по заданной ею траектории[622]. В результате в среде аналитиков и левых интеллектуалов все чаще раздаются голоса, подчеркивающие искусственность современных национальных общностей, на самым деле вобравших в себя самые разнообразные культуры. С этой точки зрения все современные нации могут рассматриваться как «культурные гибриды»[623]. Некоторые авторы убеждены в том, что если аутентичные культуры где-то и сохранились, то именно на локальном уровне, где у людей в особенности ощущается стремление вернуться к своим корням и уберечь свою культурную идентичность от размывания. В этом правые нередко и видят главный аргумент в пользу установления государственного федерализма и создания «Европы регионов», о чем, например, пишет идеолог Ломбардской лиги Джанфранко Мильо[624]. Между тем современные национальные культуры оказывают сопротивление этому процессу. Итогом являются нарастающие в современном мире этнические и региональные конфликты[625].

Любопытны рассуждения А. де Бенуа о расизме. Ведь именно он во второй половине 1970-х гг. призвал крайне правых отказаться от термина «раса», заменив его «этнической группой», хотя это и не привело к полному отказу интеллектуального центра Новых правых, Ассоциации по исследованию европейской цивилизации (GRECE – Groupes de Recherches et d’études pour la Civilization Européenne), от использования социобиологической лексики[626]. Показав, что в науке нет полного единства по вопросу о существовании или отсутствии рас как объективных категорий, Бенуа фактически дискредитирует науку, намекая на недостоверность ее построений, так как, во-первых, научные концепции время от времени кардинально меняются, а во-вторых, в своих суждениях ученые не свободны от влияния политики и идеологии[627]. По его словам, наука не способна предоставить решающие аргументы, способные доказать или опровергнуть расовые представления. Это ему нужно для того, чтобы восстановить в правах бытовое представление о расах как о безусловной физической реальности. Мало того, проделав эту операцию, он заявляет о генетической обусловленности ментальных структур и поведенческих моделей, в чем, на его взгляд, нет никакого расизма.

Далее, он утверждает, что различия неизбежно означают неравенство, но указывает, что последнее имеет комплиментарный характер (иными словами, он стоит на позициях органической школы, и не случайно термин «органическое» то и дело встречается в его риторике. – В. Ш.). Отдавая должное концепции Тагиеффа о «дифференциальном расизме», он ставит ее под сомнение на том основании, что она, на его взгляд, основана на сомнительных подозрениях, а не на конкретных фактах. Отвергая какие-либо обвинения в расизме, он прибегает к софистике, утверждая, что абсолютных культурных различий быть не может, так как в таком случае различия теряли бы свой смысл. Это помогает ему утверждать незыблемость различий и призывать к борьбе за их сохранение. За это и должны, на его взгляд, бороться «противники расизма»[628]. При этом под «расизмом» А. де Бенуа, подобно другим Новым правым, понимает позицию, настаивающую на ассимиляции иммигрантов. Однако, как бы ни относиться к этой позиции, к расизму она никакого отношения не имеет[629].

Свою позицию А. де Бенуа называет «дифференциальным антирасизмом»[630]. Показательно, что проблему культурных изменений и взаимодействий он изящно обходит. Нет в его построениях и места для индивидуальной воли, кроме как воли к восстановлению исконного органического порядка![631] Бенуа заявляет, что по своей сущности каждый человек есть плоть от плоти той культуры, в которой он родился. Какие-либо общечеловеческие ценности для Бенуа не существуют; они, на его взгляд, есть плод тоталитаризма[632]. Нельзя не отметить также, что корни расовой концепции он находит в Ветхом Завете[633]. В конечном итоге все его рассуждения выливаются в лаконичную формулу: «Расизм – это не что иное, как отрицание [культурных] различий». И он готов приложить все свои силы для борьбы с ним[634].

Таким образом, основную опасность французские Новые правые видят в мультикультурализме, который, на их взгляд, угрожает культурной гомогенности доминирующего населения. Отвергая плюрализм внутри общества, они готовы всячески поддерживать различия между обществами[635]. С этой точки зрения стремление уберечь локальные культуры от «разрушительного влияния» массового наплыва иммигрантов, якобы угрожающих местной идентичности, рассматривается ими как благородное и правое дело[636]. Именно это отличает современный «новый расизм» в странах Западной и Центральной Европы, и именно этим руководствуются во Франции Ле Пэн и его Национальный фронт[637], а в Северной Италии – Ломбардская лига во главе с Умберто Босси[638]. Какое-либо смешение культур, не говоря уже о смешанных браках, признается всенародным бедствием, и выдвигается требование поставить ему мощный заслон. Естественно, иммигранты должны вернуться в места своего прежнего проживания, что якобы соответствует их собственным интересам. Ведь, исходя из этой доктрины, они по своей природе не способны к ассимиляции, и в новой стране им грозит вечная участь чужаков.

Все это было четко сформулировано в манифесте Новых правых, одним из главных авторов которого был А. де Бенуа. Там иммиграция рассматривалась как негативное явление равным образом и для иммигрантов, и для местного населения – первые оказываются оторванными от своей культурной среды, а вторые остро ощущают угрозу резкой смены привычного культурного окружения. Поэтому наряду с Ле Пэном[639] Новые правые стоят за ограничение иммиграции при расширении сотрудничества со странами третьего мира во имя их индустриального развития[640]. В то же время они призывают французское государство к приданию инокультурным общинам правового статуса и разграничению гражданства и национальности[641].

Правда, еще совсем недавно расово разнородное или поликультурное общество представлялось им нежизнеспособным, и мечты о нем должны были быть навсегда оставлены. Полагая, что у каждой этнической общности имеется свое «биосоциальное ядро», они призывали к сохранению расовой однородности и настаивали на несовместимости разных этносов. Поэтому многорасовое общество рассматривалось ими как «вызов европейской цивилизации», грозящий ее «этнокультурной гомогенности»[642]. Соответственно, осуждались и межэтнические браки. Зато воспевались традиционные индигенные культуры, сохранившие свою самобытность; пропагандировалось свойственное им язычество, а иудеохристианство обвинялось в стремлении стереть с лица земли всю ее неповторимую культурную мозаику. Глобализации противопоставлялась «культурная экология»[643]. Оторванность от исконной культурной среды воспринимается с этой точки зрения как безродность, ведущая к потере творческих способностей. В этом Новые правые находят идейную поддержку в философском учении Мартина Хайдеггера[644]. Их идеалом служат органические автономные общины живущего на своей земле коренного населения, сохраняющего семейные традиции и избегающего уродливых космополитических мегаполисов[645]. Любопытно, что в ряде европейских стран все эти аргументы подхватываются не только крайне правыми и неонацистами, но и левыми – коммунистами и социал-демократами[646].

Поворот французских Новых правых от смягченного биологического расизма («биополитики») к культурному произошел в конце 1970-х гг., когда в их риторике заметно возросла роль антихристианства. Христианство отождествлялось с чужеродной идеологией, навязанной исконной индоевропейской Европе, и обвинялось в стремлении нивелировать различия, обезличить людей путем введения полного социального равенства и установления империалистического тоталитарного режима[647]. Например, во время проходившего в Париже в декабре 1979 г. XIV национального коллоквиума Ассоциации по исследованию европейской цивилизации тогдашний ее генеральный секретарь Пьер Вьяль[648] со всей страстью обрушился на «монотеистический тоталитаризм», возникший, по его мнению, 4000 лет назад «где-то между Месопотамией и долиной Иордана». Для него любой монотеизм был идентичен тоталитаризму, и он возводил идею тоталитаризма в Европе к приходу туда христианства[649]. Оно обвинялось, в частности, и в том, что якобы в ходе секуляризации создало основу для демократии, социализма и марксизма. Решительный отказ от всего этого сомнительного наследия расценивался как «революционный традиционализм» или «консервативная революция». Звучал призыв к созданию «второго язычества», якобы идеально соответствующего духу Европы[650]. Во второй половине 1970-х гг. активисты Ассоциации действительно пытались возрождать языческие календарные обряды и вводили в свою субкультуру языческую символику[651].

Речь, разумеется, не идет о полном восстановлении веры в языческих богов. Все это – метафорическая риторика, призванная обосновать право на культурные различия языческим мировосприятием, придать жизнеспособность прошлому и объединить его с будущим, возродить героическую и аристократическую концепцию человеческого общества, связать мораль с эстетикой и отвергнуть библейский дуализм вместе с либерализмом[652]. Новые правые отрицают не только реальный эгалитаризм, но даже миф об эгалитаризме. Разнообразие они понимают как природное неравенство и выдают его за естественное состояние человечества. Для этого им и нужен языческий политеизм, придающий разнообразию, т. е. неравенству, необходимое идеологическое обоснование[653]. Недавно Г. Фай и П. Вьяль озвучили такого рода идеи на расистской конференции, собиравшейся в Москве. Там они говорили о необходимости сплочения Севера против Юга и о создании Евро-Сибири как сообщества «белых народов», объединенных общей индоевропейской генетической основой и древними языческими верованиями[654].

Фактически эти рассуждения близки идеям итальянского фашистского философа Юлиуса Эволы, называвшего важным моментом «фашистского расизма» положение о том, что «расу нельзя сводить к одной лишь биологической целостности». Ему особенно импонировала «раса души и рассудка», восстававшая против любого равенства[655]. А его теоретическая концепция базировалась на трех китах – метафизике дуализма и иерархии (идея Традиционализма), философском обосновании империи и кастовых различий, а также циклическом историческом подходе, говорившем о неизбежном взлете и падении «органических» цивилизаций (в этом он опирался на идеи Шпенглера и Генона). Это означало корпоративный принцип в экономической жизни, кастовость социальной структуры, превосходство мужчины над женщиной и, наконец, «духовный расизм» в этнических взаимоотношениях. В этих своих рассуждениях Эвола черпал вдохновение, в частности, из индийской ведической литературы, которой он увлекался в 1920-х гг.[656]

Все это как нельзя лучше соответствовало идеологическим запросам Новых правых[657]. И не случайно сам А. де Бенуа признает большую ценность идей Эволы для них[658]. Впрочем, во Франции у этих взглядов имеются и местные корни, восходящие к Морису Барресу, который в конце XIX в. исходил из идеи полной несовместимости отдельных этнических групп и «цивилизаций»[659]. Примером такой «цивилизации», лишенной духа тоталитаризма, Новые правые называли идеализируемый ими древний индоевропейский мир, сохранявший разнообразие как в социальной (система трех сословий, по Ж. Дюмезилю), так и в духовной (язычество) сфере[660]. Опираясь на последние достижения археологов, доказавших наличие в Европе самобытных древних культур, Новые правые представляют ее уникальной цивилизацией со своими собственными истоками и делают отсюда вывод (вопреки протестам Дюмезиля) о превосходстве европейских наций над остальными. При этом, начиная с конца 1970-х гг., политкорректный термин «индоевропейский» пришел в их текстах на смену «арийскому», чересчур выдававшему их симпатии к нацистскому наследию[661].

Чем исконное «арийство» так уж привлекает Новых правых? В свое время Фридрих Ницше следующим образом сформулировал «арийские» ценности в сравнении с современной европейской цивилизацией: он противопоставлял аристократический воинский дух «арийского сверхчеловека» расслабляющему влиянию общества потребления, прославлял воинственность далеких предков и их готовность к жертвенности во имя высших идеалов и превозносил аристократическую элитную традицию, пытаясь защитить ее от наступающей масскультуры. В наступлении капитализма он видел гибельный путь, уводящий прочь от идеалов гуманизма. Наконец, он обвинял христианство в подрыве примордиальной индоевропейской традиции, в подавлении интеллектуальной и духовной свободы, к которой якобы неизбежно ведет поклонение абстрактному всесильному Богу. Мало того, христианство он рассматривал как следствие некой культурной агрессии со стороны технически более отсталого семитского мира[662].

Все эти идеи находят живой отклик у Новых правых. Вот почему если лидеру довоенных французских правых радикалов Шарлю Моррасу вполне достаточно было средневековых и античных предков и он был верным защитником традиционных католических ценностей[663], то в публикациях Новых правых с завидным постоянством звучит тема «арийских» древностей. В 1981 г. один из них, лингвист Жан Одри[664], выпустил популярную книгу «Индоевропейцы», в которой не обошлось без слегка завуалированного «арийского» расизма (любопытно, что автор посвятил эту книгу Дюмезилю). Там же излагалась излюбленная у нацистов гипотеза о происхождении первонарода из Приполярья. А в 1997 г. «индоевропейской проблеме» был посвящен специальный выпуск главного журнала Новых правых «Нувей эколь», где А. де Бенуа вместе с Ж. Одри пытался оживить изрядно обветшалую идею об индоевропейской прародине, находившейся якобы в Скандинавии.

Любопытно, что недавно умерший известный американский лингвист Эдгар Поломе опубликовал положительную рецензию на эту работу в «Журнале индоевропейских исследований» (1999, vol. 27)[665]. Поломе неоднократно пытался защищать Дюмезиля от нападок слева, считая их неосновательными и «тенденциозными»[666]. Однако, оценивая его мотивы, не следует забывать, что в течение многих лет Поломе входил в состав редколлегии известного своим «научным расизмом» журнала «Мэнкайнд квортерли»[667]. Что касается Дюмезиля (1898–1986), то его позицию вряд ли можно считать последовательной. С одной стороны, он дружил с Пьером Гаксоттом, бывшим одно время личным секретарем лидера и идеолога французских ультраправых Шарля Морраса и одобрявшим действия Гитлера; кроме того, Дюмезиль симпатизировал ультраправому движению «Аксьон франсэз». Но, с другой, – он спасал Марселя Мосса от гестапо, был членом масонской ложи и преследовался за это режимом Петэна. Впрочем, эти противоречия снимаются, если принять во внимание, что Дюмезиль сочувствовал итальянскому фашизму, но к нацизму относился весьма критически и полагал, что Германия отклонилась от «индоевропейского пути развития»[668]. Помимо оживления нацистской идеи о «нордической расе», Новые правые испытывают не меньший интерес к мифам об Атлантиде и континенте Му[669].

Идея этногенеза является едва ли не стержнем их историософских представлений, по которым этнические корни определяют как идентичность, так и судьбу народов; эта идея позволяет говорить о примордиальном единстве, выраженном в мифе[670]. Один из идеологов Новых правых, социолог и политолог Гийом Фай, сформулировал для них концепцию «археофутуризма», по которой невозможно иметь многообещающее будущее без исходного предопределения, восходящего к этническим корням[671]. Отказываясь от теории прогресса и линейного развития истории, Новые правые противопоставляют этому циклическую модель развития. Исходя из последней, древней индоевропейской цивилизации, суждено путем «консервативной революции» возродиться в новой объединенной Европе, чему должны способствовать элементы древнего язычества, якобы сохранившиеся внутри европейского христианства[672]. Такое возрождение возможно лишь путем возвращения к изначальным истокам своей идентичности[673], и поэтому интеллектуальные лидеры Новых правых уделяют огромное внимание древнейшей истории индоевропейцев; отсюда их обостренный интерес к археологии, филологии и фольклору[674]. Этой будущей Европе, ради сохранения местных самобытных культур, суждено быть федеральным государством. Вот почему федерализм и «общеевропейский национализм» стали любимой идеей А. де Бенуа[675]. Он объявляет себя прежде всего европейцем, затем нормандцем (будучи родом из Нормандии) и лишь после этого французом[676].

Между тем вопрос об объединенной Европе не так прост, как это кажется идеологам Новых правых. Во-первых, остается неясным, где пролегают границы этой Европы. Совершенно очевидно, что, в зависимости от видения ситуации разными политиками, их представления об этом выглядят очень по-разному[677]. Во-вторых, будущая Европа может рисоваться в виде концентрических кругов, включающих культурные миры разной степени спайности, а вовсе не в виде федерации[678]. В-третьих, хотя большинство современных обитателей Европы и входит в индоевропейскую языковую семью, ими ее население не ограничивается – Новые правые могли бы вспомнить о финнах и эстонцах, венграх и басках, а также саамах, если говорить только о коренных народах. Кроме того, из чего следует, что между сербами и хорватами или, скажем, немцами и французами существует более крепкая солидарность, чем между шведами, финнами и саамами? Ясно, что «индоевропейский проект» Новых правых представляет очередную утопию.

Кроме того, делая акцент на «индоевропейской» (а по сути, на общеевропейской) солидарности и объявляя ее естественной, Новые правые утаивают, что в конце XIX – начале XX в. во Франции наблюдалось столь же нетерпимое отношение к итальянским, польским, испанским, еврейским или бельгийским иммигрантам, какое отмечается ныне по отношению к выходцам из Африки или стран Карибского бассейна[679]. Например, в 1920-х гг. некоторые авторы жаловались на то, что католическая религия якобы мешает нормальной интеграции поляков во французское общество[680].

Это отношение к чужакам независимо от их происхождения и физического облика дожило в Европе до 1970-х гг., и лишь с конца 1980-х гг. в мигрантах, прибывших из других стран Европы, стали видеть «своих», в отличие от мигрантов из стран третьего мира, так и оставшихся «чужаками». В последнюю категорию включаются, в частности, мусульмане, даже если они являются жителями Европы и говорят на индоевропейских языках, как, например, албанцы или боснийцы[681]. Наконец, Новые правые загоняют сами себя в тупик, с одной стороны отстаивая сохранение культурной мозаики, а с другой – апеллируя к якобы единой монокультурной индоевропейской Европе. И что означает их призыв к возрождению единой индоевропейской цивилизации, как не стремление к созданию новой элитарной культуры, соответствующей любезному им принципу иерархии? Иными словами, фактически не считаясь с современными реалиями, Новые правые хотят видеть Европу изолированным от мира материком, неприступной крепостью, ворота которой надежно закрыты от «зловредных иммигрантов»[682]. При этом Европа отождествляется с «западной цивилизацией», которая противопоставляется «восточному деспотизму» и «африканскому варварству». Западные антропологи прозорливо усматривают в этом скрытый расизм[683]. И действительно, биолого-генетические факторы неизменно привлекают внимание Новых правых, и среди их излюбленных авторов фигурируют А. Дженсен, Г. Айзенк, Р. Гернштейн и даже Ваше де Ляпуж и Л. Вольтман[684], хорошо известные специалистам как сторонники расовых концепций.

Мало того, зовя людей назад к патриархальному быту, Новые правые поступают наперекор бурно развивающейся в мире тенденции к урбанизации и не хотят мириться с ее размахом. А ведь, по данным ООН, к началу XXI в. около половины населения мира уже жили в городах. В высокоразвитых странах городское население достигало 80 %, в странах Латинской Америки и Карибского бассейна оно составляло 75 %, в арабском мире – 56 %, в Азии и Океании – 35 %, в Субсахарской Африке – 34 %. И, по оценкам экспертов, эта тенденция будет нарастать[685]. Другое дело, что современная городская жизнь порождает новые сложные проблемы: социальное расслоение, бедность, нехватка благоустроенного жилья, деградация окружающей природной среды и т. д. Однако в наше время многие люди стремятся в города, и остановить этот поток, похоже, никому не удастся. Города же становятся новыми очагами культурной мозаики. Между тем Новые правые хотели бы законсервировать традиционные этнические культуры и пожертвовать социальным и экономическим прогрессом во имя «культурной самобытности»[686].

Не менее очевидно, что многие лозунги традиционализма заимствованы Новыми правыми у Старых правых[687]. Известно, что ностальгические чувства как европейских, так и русских консервативных направлений (например, евразийства) довоенного времени, как правило, были обращены к местному средневековому прошлому[688]. Это была тоска по средневековой Европе с ее феодальной иерархией, в обоснование правомочности которой немалый вклад внесло христианство. В этом смысле чувства ортодоксальных правых гораздо больше соответствовали реальности, чем мифы о дохристианском прошлом, культивируемые Новыми правыми. Действительно, прославляя местные дохристианские культуры и бездумно обличая христианство, Новые правые, похоже, готовы отказаться от всего культурного багажа, накопленного Европой за последние 1500 лет. Ведь можно ли представить себе Баха, Рембрандта, блестящие достижения средневековой архитектуры и даже основы современной науки без христианства? А если отбросить все эти достижения как производные от христианства, то о какой культуре вообще рассуждают Новые правые? О первобытной культуре, вовсе не знавшей тех этнических образований, которые они стремятся защищать и сохранять? Да и расцвет социальной иерархии, которую так превозносят Новые правые, приходился именно на эпоху Средневековья. А трехчастное деление первобытного индоевропейского общества, во-первых, являлось не более чем зачатками иерархии, а во-вторых, было связано прежде всего с идеологическими представлениями, суть которых еще нуждается в дополнительном анализе. Ведь эта структура, реконструированная по лингвистическим и фольклорным данным, могла выражать главным образом некую идеологическую схему[689], связь которой с реальностью, судя по исследованиям того же Леви-Стросса, могла быть далеко не такой однозначной[690].