Читать книгу «Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма - Виктор Шнирельман - Страница 7

Таким образом, как это ни печально, к началу XXI века преодолеть расизм так и не удалось. Даже напротив, к концу XX в. он приобрел новые формы, стал действовать более изощренно вплоть до того, что ученым теперь оказывается непросто определить само понятие расизма и четко сформулировать, что является расизмом, а что нет. Мало того, вкладывая в понятие «расизм» свое содержание, современные расисты объявляют себя бескомпромиссными борцами против расизма. Сегодня афроамериканский философ вынужден писать о том, что «“расизм” – это одно из тех понятий, которые кажутся гораздо яснее, чем есть на самом деле»[328].

В этих условиях борцы с расизмом нередко оказываются весьма плохо подготовленными. Нередко современным антирасистам не хватает элементарных знаний о сущности расизма, его истории и особенностях борьбы с ним[329]. Фактически антирасизм нередко основывается на тех же предубеждениях, что и расизм, и выступает его зеркальным отражением[330]. Специалисты уже неоднократно сетовали по поводу того, что в обществе под «расизмом» понимаются лишь крайние наиболее откровенные формы расизма, тогда как его скрытые или «мягкие» формы обычно не замечаются. Это приводит к тому, что во многих современных обществах наличие расизма отрицается, а люди, возмущаясь расизмом, могут сами разделять расистские настроения и допускать расистские высказывания[331].

Антирасисты, подобно расистам, сплошь и рядом видят в расе объективную биологическую категорию, а иной раз наделяют биологическими свойствами даже этническую группу[332]. В России этому способствует доставшееся советским людям от Сталина представление о «едином психическом складе», будто бы свойственном нации (этнической общности). Устанавливая жесткую зависимость между биологией и психологией, сталинская формулировка открывала лазейку для биологизации нации (этноса). Между тем в представлениях Сталина отразилась популярная в современной ему Европе концепция «этнопсихологии», основанная на рассмотренных выше идеях Макдуголла и подкрепленная современными ему постулатами «научного расизма».

Именно с «научным расизмом» вели беспощадную борьбу выдающийся американский антрополог Франц Боас и его школа[333], некоторые другие антропологи[334], а также специалисты из Говардского университета, расположенного в Вашингтоне[335]. Все они доказывали, что за понятием «раса» часто скрываются отношения господства и подчинения и что человеческие способности нисколько не зависят от цвета кожи или же разреза глаз.

Сам термин «расизм» получил широкое употребление лишь после прихода нацистов к власти в Германии. Именно тогда представление о расовом и этническом превосходстве приобрело политический смысл. Расизм стал государственной идеологией в Третьем рейхе, где в 1933–1935 гг. он получил законодательную базу: Нюрнбергские расовые законы подвергли «неарийцев» режиму жесточайшей дискриминации. В частности, были запрещены межэтнические браки[336]. Это значение в понятие «расизм» и вкладывала одна из учениц Боаса, Рут Бенедикт, выпустившая в 1942 г. книгу против расизма[337]. Наиболее последовательным представителем этого направления был другой ученик Боаса, антрополог Эшли Монтегю, который с начала 1940-х гг. доказывал, что раса – это научный фантом[338].

Американские социологи, начавшие первыми изучение межрасовых взаимоотношений, уже в 1930-х гг. исходили из того, что понятие «раса» имело прежде всего социокультурный смысл и демонстрировало отношение к чужаку, выраженное через акцентирование его наиболее заметных физических отличий. Иными словами, для социологов физические отличия отражают не столько объективную (этную) реальность, сколько субъективное (эмное) отношение. Ведь, говоря о расе, наблюдатель выделяет ее по тем внешним физическим маркерам, которые кажутся ему особенно значимыми. И в этом смысле правомерно говорить о конструировании расы. Любопытно, что в конце 1920-х гг. к тому же решению подошел советский социолог А. Шийк, предложивший говорить о «социальной расе» и фактически описавший процесс расиализации, связав ее с проблемой социального гнета. Тогда он прямо писал об искусственном создании категории «расового меньшинства». Выступая против «расовиков», он утверждал: «Естественное расовое деление человеческого вида в жизни человечества как реальной социальной совокупности никакой роли не играет. Тем не менее расовый вопрос как социальная проблема все же существует благодаря тому, что телесные расовые различия людей и народов и возникающие на этой почве расовые предрассудки используются эксплуататорскими классами для обеспечения и укрепления их привилегированного положения, путем углубления национального угнетения, создания особых систем эксплуатации и т. д.»[339]

По словам основателя Чикагской школы социологии Роберта Парка (1864–1944), «расовая метка становилась символом таких [тревожных] ощущений, основой которых было чувство уязвимости». Он писал, что социолога интересуют отнюдь не физические особенности, отличающие одну расу от другой, а менее очевидные черты духовности, символами которых являются эти физические различия[340]. Отвечая расистам, главную проблему он видел в том, что «исторический процесс в той мере, в которой он касается людей, предопределяется в конечном итоге не биологическими, а идеологическими силами, и не тем, чем обладают или кем являются люди, а тем, на что они надеются и во что верят»[341]. По выражению Ли Бэйкера, если Боас делал акцент на «культурной специфике», то для Парка важнее была «культурная легитимность» афроамериканцев[342]. Такой подход нашел выражение в словах британского социального антрополога Кеннета Л. Литтла о том, что «важны не биологические различия между отдельными группами людей, а то, придается ли расовой принадлежности какой-то особый смысл». Тем самым он отрицал какую-либо врожденность чувства расовой неприязни и связывал ее возникновение с особенностями социальной среды[343]. Последняя же отличалась высоким уровнем конкуренции, и, как вытекало из взглядов Парка, функциональным оправданием белого расизма была защита от конкуренции со стороны чернокожих[344].

Сегодня американские социологи пишут, что «мы можем определить расу как человеческую группу, которая сама себя определяет или определяется другими как особая, благодаря ее общим физическим характеристикам, считающимся наследственными. Раса – это группа людей, выделяющаяся социально на основе физических особенностей. Но какие именно характеристики составляют расу – выбор маркеров и, тем самым, конструирование расовой категории – это дело самих людей. Ни маркеры, ни категории не предопределяются какими-либо биологическими факторами»[345].

Утверждение о том, что раса является социальной конструкцией, вовсе не означает ее призрачности. Как пишет современная исследовательница, «расы, разумеется, существуют, но у них нет самостоятельного биологического смысла вне того социального значения, которое мы придаем биологическому объяснению»[346]. Иными словами, как считает Ли Бэйкер, «хотя отрицание расы логически оправдано и, с точки зрения биологических категорий, хорошо теоретически обосновано, это остается проблематичным исторически, социально и политически. Такой подход не учитывает сложный процесс формирования рас и обходит вопрос о расизме»[347]. И американские социологи всегда это подчеркивали, а в последние десятилетия к ним присоединились и культурные антропологи.

В 1930-х гг. новые веяния охватили и физических антропологов. Сперва англичане, биолог Джулиан Хаксли и антрополог Альфред Хэддон[348], а затем американский антрополог Э. Монтегю выступили с предложением использовать в отношении человеческих групп термин «этнические группы», полностью отказавшись от понятия «раса». Монтегю полагал, что понятие «этническая группа» заключает в себе совершенно новую концепцию, лучше отражающую реальность, чем лишь создающее путаницу искусственное понятие «расы». Он наивно верил в невозможность каких-либо «этнических предубеждений», подобных расовым[349]. Это нашло выражение в составленном им в 1950 г. вместе с рядом других специалистов заявлении ЮНЕСКО по расовым проблемам, где предлагалось заменить термин «раса» на «этнические группы»[350]. С тех пор «расы» покинули почетное место в трудах американских антропологов, и их место было тут же заполнено многочисленными «этническими группами» и «этничностями»[351].

Впрочем, Монтегю сохранял за «этнической группой» биологическое начало, считая ее популяцией, поддерживающей свои отличия, физические (генетические) или культурные, с помощью географических или социальных барьеров[352]. Биологическая нагрузка концепции Монтегю, имманентно присущая школе Боаса[353], и недостаточный учет первостепенной роли социального фактора были тут же отмечены его критиками как мешающие ее плодотворному использованию[354] или даже придающие культуре опасный расовый оттенок[355]. На последнее обращали внимание и советские ученые, критиковавшие некоторых западных антропологов и психологов за присущий тем «психорасизм»[356]. Действительно, расизм весьма рано начал апеллировать к культурному фактору. Например, еще Хьюстон Чемберлен, смущенный невозможностью различить европейцев и евреев по антропометрическим показателям, доказывал, что их «генетическая инаковость» проявлялась в поведении и образе мыслей[357]. Именно этот подход был с благодарностью принят нацистами.

На рубеже 1970–1980-х гг. американский социолог Пьер Ван ден Берге попытался объяснить существование этнических групп, опираясь на социобиологический подход[358], и это встретило негативную реакцию у специалистов по этничности и расизму, отметивших сомнительность и опасность биологизации этнического феномена[359]. Отвечая своим критикам, Ван ден Берге пытался увязать этничность с популяцией, связанной обычаями эндогамии. Именно в этом он видел биологические основы этничности, соглашаясь в то же время с тем, что идиома родства является для этноса мифом, принятым как данность[360]. В конечном итоге он настаивал на том, что «этничность является лишь продуктом расширения кровнородственных связей»[361]. Между тем он не уточнял, о каких именно «кровнородственных связях» – реальных или фиктивных – идет речь. Как мы увидим ниже, именно первое утверждение составляет суть платформы современного расизма, отождествляющего этническую (культурную) общность с биологической популяцией. Действительно, как резонно замечает Пол Тэйлор, этничность легко поддается расиализации: «Она вполне готова для расиализации… особые этнические группы могут представлять свои различия в терминах морфологии». В то же время и «раса», в свою очередь, поддается этнизации[362].

Мало того, по наблюдениям специалистов, образ расы в некоторых контекстах может иметь гендерные очертания. Это происходит в тех случаях, когда расу, нацию или этничность наделяют гендерными особенностями: в период колониализма господствующая раса/нация наделялась мужским началом, а покоренное население – женским, тогда как в нашу эпоху массовых миграций эти образы меняются на противоположные. Иной раз придание того или иного гендерного образа связано с виктимизацией. В частности, чтобы подчеркнуть свои страдания, люди иной раз придают своему народу или нации женский образ, а своему обидчику – мужской. Именно в этом контексте Россия или Германия в определенные периоды своей истории наделялись фемининностью, а иммигранты, или «чужаки», рассматривались как прирожденные насильники, от которых следует оберегать «своих» женщин[363].

Важным рубежом для американской науки стали 1960-е гг., ознаменованные беспрецедентным накалом борьбы за гражданские права, закончившейся принятием важных антирасистских законов. В этой обстановке и произошел сдвиг от расового подхода к популяционному. И хотя внешним стимулом для него послужила политическая трансформация, он был подготовлен предшествующим развитием эволюционных исследований, предопределивших становление «новой физической антропологии». Ученые перенесли акцент своих исследований на клинальную изменчивость, биологическую вариативность, активный генетический обмен между популяциями. Типологический подход утратил свой былой авторитет, равно как и представление о «филогенетическом древе», основательно подорванное новыми генетическими открытиями. Впрочем, далеко не все специалисты готовы были радикально отказаться от прежних убеждений. Для некоторых из них «популяция» лишь заменила «расу», сохранив все ее основные характеристики, включая прежде всего физическое воспроизводство в относительной изоляции. Видеть в популяциях открытые системы они были не готовы[364].

В 1960–1980-х гг. у американских ученых отмечалось охлаждение к концепции «расы», потеря интереса к ней и даже полный отход от нее[365]. По результатам широкого социологического обследования, проведенного в США в 1985 г., приверженцы концепции «расы» составляли среди американских биологов 70 %, физических антропологов – 50 %, психологов – 36 % и культурных антропологов – 29 %. К 1999 г. концепцию «расы» отвергали уже 69 % физических антропологов и 80 % культурных антропологов. Таким образом, у этой концепции было больше приверженцев в биологических науках, интересующихся вопросами таксономии и биологической эволюции, чем среди культурологов, делающих акцент на социальных и культурных моментах. Но с течением времени число противников концепции «расы» росло[366].

Судя по аналогичному опросу, проведенному среди польских антропологов в 1999 г., там тоже происходило охлаждение к концепции «биологической расы», понимаемой как подвид: большинство респондентов молодой и средней возрастных категорий с готовностью отказывались от этой концепции, тогда как пожилые были настроены более консервативно[367].

В то же время в середине 1980-х гг. опрос среди американских специалистов по психологии образования показал, что 53 % экспертов верили в то, что различия в коэффициенте умственных способностей между белыми и черными были, по крайней мере, частично связаны с генетическим фактором. И лишь 17 % относили эти различия на счет окружающей среды[368]. Иными словами, какого-либо единства в среде ученых не отмечалось. Мало того, к большому разочарованию специалистов, появившиеся в научной среде сомнения в правомерности концепции «расы» не оказали почти никакого влияния на общественное мнение. Ведь, как уже отмечалось в литературе, «“наука” о расе, влияющая на общественное мнение, идет не только из мира науки. Народную “науку” создают финансируемые частными фондами мыслители, занимающиеся политическими проектами и формированием общественного мнения, преследуя какие-либо особые интересы»[369].

Для большинства обывателей раса по-прежнему представляется биологической реальностью. Всеамериканский опрос, проведенный социологами из Чикагского университета в феврале – апреле 1990 г., показал устойчивость расовых стереотипов у белого населения: большинство белых (более 50 %) по-прежнему считали, что чернокожие и испаноязычные предпочитают не работать, а жить на социальные пособия, что все они ленивы, склонны к насилию, обладают более низким интеллектом и менее патриотичны, чем белые[370] (рис. 2). В то же время в последующие десять лет социологи отмечали постепенное падение популярности расовых стереотипов: в 2000 г. те были выявлены лишь у четверти белого населения[371].

Вместе с тем, как отмечают специалисты, правила политкорректности, требующие избегать расово окрашенных рассуждений, приводят к тому, что расистский дискурс теперь нередко ведется в терминах «нации» и «культуры», превратившихся в кодовые выражения для него[372]. Мало того, не оправдалась и отмеченная выше вера Э. Монтегю в то, что концепция «этнических групп» поможет избавиться от расизма. Окружающая нас действительность говорит об обратном: теперь этнические понятия и термины нередко используются в качестве заменителей прежних расовых категорий. С их помощью в открытой или завуалированной форме осуществляются стигматизация и дискриминация целых групп «культурно иных»[373]. Как отмечают некоторые аналитики, «самые частые формы расизма связаны не с явными идеологиями или дискурсами биологической инфериоризации, а с разными формами [социального] исключения тех, кто не принадлежит к исконной культуре политически доминирующей этнической группы. Как в дискурсе, так и в практике представление о культурных отличиях пришло на смену представлению о биологических отличиях в качестве основы для [социального] исключения или инфериоризации»[374].

По словам Р. Майлза и М. Брауна, в последние годы риторика расистского дискурса изменилась: произошла «перекодировка», и прежняя лексика, насыщенная расовыми терминами, сменилась новой, где прежние значения придаются новым лексическим приемам и оборотам. При этом расизм в некоторых ситуациях может совпадать с национализмом[375]. Тем самым вместо прежнего биологического превосходства нынешние расисты предпочитают оперировать понятием культурной инаковости, но при этом в лексиконе наших современников культура нередко преподносится как некое «генетическое наследие». В этом контексте расовые и этнические категории начинают сливаться. С одной стороны, происходит этнизация расовых групп, а с другой – расиализация этнических. По справедливому мнению ряда авторов, расистские настроения «могут быть направлены против любой этнической группы, подвергшейся расиализации. Поэтому расисты придают значение не только физическому облику, но также языку, религии, одежде и любым другим культурным особенностям, если они воспринимаются как признаки особой человеческой общности, наделенной неизменным наследием»[376].

В воображении людей инокультурные общности нередко наделяются более низкими якобы прирожденными культурными особенностями и получают соответствующее к себе отношение. Такие установки влияют и на представления о процессах мирового развития. Там, где раньше говорили о национально-освободительной борьбе, теперь иной раз настаивают на сопротивлении внедрению чуждых культурных ценностей. Именно в этом контексте и получает популярность идея «столкновения цивилизаций» как общностей, основанных на якобы несовместимых системах ценностей. Эта идея, разумеется, тоже входит в арсенал «культурного расизма».

Все это является вызовом современной системе образования. Опыт обучения американских студентов по специальности «антропология» в 1970–1980-х гг. показал, что учебные курсы, в которых рассматривались проблемы расы, приводили к эффекту обратному тому, на который рассчитывали преподаватели. Хотя последние старательно объясняли отсутствие каких-либо строгих корреляций между физическим типом и культурой, эти курсы возбуждали у студентов расовые чувства, стремление сводить культурные различия к действию биологических факторов[377]. Анализ учебников по социокультурной антропологии, выпущенных в конце 1980-х – 1990-е гг., показал, что если некоторые из них вполне адекватно освещали тематику «расы и расизма», то в других этот раздел содержал устаревшие или спорные формулировки либо вовсе отсутствовал. Похоже, что к началу XXI в. американские антропологи пребывали в некотором замешательстве, не зная, как лучше освещать эту проблематику в учебниках. Мало того, в 1990-х гг. их участие в борьбе с расизмом резко снизилось[378].

Американский антрополог-африканист Александр Олленд видит одну из причин этого в ослаблении междисциплинарного фокуса антропологии: если прежде она в обязательном порядке объединяла в пределах одного департамента культурную антропологию, физическую антропологию, лингвистику и археологию, то в 1990-х гг. произошла специализация и изучение культуры отделилось от физической антропологии. Кроме того, у студентов, специализирующихся на изучении культурных процессов, упал интерес к археологии и лингвистике. В итоге новое поколение специалистов хуже подготовлено к тому, чтобы давать достойный отпор расистам[379].

В последние десятилетия стало очевидно, что победа над так называемым «научным расизмом» была непрочной и не оказала существенного влияния на представления человека с улицы. Оказалось, что бытовые представления о членении человечества на расы и ныне сохраняют свое значение[380]. Сегодня подтверждаются пророческие слова Р. Бенедикт, отмечавшей в свое время, что расизм – это прежде всего вера, сходная с религией: «Ученый может опровергнуть все выдвигаемые ею факты, но саму веру это не пошатнет»[381].

Обстановка в современном мире весьма противоречива. С одной стороны, расизм понемногу отступает, принимая все более мягкие формы. Как показывают исследования, общественное мнение легче относится к предоставлению иммигрантам (иным этническим группам) гражданства, чем каких-либо экономических или культурных прав. Особенно консервативной является сфера личной жизни, где иммигранты встречают наибольшее сопротивление[382]. Все же Пол Гилрой с оптимизмом заявляет об отступлении «расологии». Он призывает чернокожее население смотреть не столько в прошлое, сколько в будущее и отказаться от расовой парадигмы во имя «гетерокультурной, постантропологической и космополитической перспективы»[383].

Но с другой стороны, отказавшись от откровенной расистской терминологии, праворадикальные политические партии и движения продолжают хранить верность своим расистским убеждениям. Результатом является отмеченная австрийским антропологом Андре Гингричем парадоксальная ситуация, когда маргинализация концепции расы сочетается в Европе с ростом влияния расистских политических движений (рис. 3). При этом бацилла расизма распространяется и за пределы Европейского континента (Индия, некоторые районы Африки и пр.)[384].

Таким образом, как с сожалением заметила американская исследовательница, школа Боаса выиграла сражение, но проиграла войну[385]. Частично это было связано с тем, что Боас и его ученики видели корень расизма в невежестве и в борьбе с ним делали ставку на образование. Между тем гораздо более важными являются структурные и институциональные факторы, создающие и поддерживающие расизм[386].

В последние годы западные антропологи начинают осознавать свою долю ответственности за формирование расистских представлений и настаивают на том, что настала пора внимательно изучить этот печальный опыт и познакомить с ним студентов, которым следует избегать его повторения[387]. Однако открытым остается вопрос о том, «почему антропологи не смогли донести до дома уроки, усвоенные за рубежом, чтобы решать проблемы внутри Соединенных Штатов»[388].