Читать книгу Дорогами Победы. 1945—2020. Международный Союз Писателей - Виктор Улин - Страница 3

Ног у него не было.

Зато у звезды его – пять лучей.

И воля

             Прокофия Нектова

боли его мощней.

Мальчишке понять это трудно, да?

Как то, что степь – целина…

У золота, даже нагрудного,

меньше хлеба цена?

И вдруг по Телеграфному переулку,

                          пропахшему селёдкой и керосином,

мимо барака соседского к нам в полуподвал

вразвалку шагает дядька,

                          звезда на груди его сильной.

Отец о нём пишет очерк и в гости его зазвал,

Нектов кулак поставил – солнце рыжЕе пышет,

он говорит о хлебе, комбайне – не о ногах.

Отец вспоминает пехоту, в блокнот ничего не пишет.

А я, глядя под ноги, думаю

                          о протезах, каталках, культях…

Видел: руками – в булыжник

                         ехал дядька другой,

из половины нижней

                        только крестец живой.

Подшипников крик смертельный

я буду потом вспоминать,

когда самокат самодельный

захочу на щенка сменять,

Я думал…

Что ж нынче выдумывать?

Был день, золотой, как зерно,

и разговоры дымные,

и белое в рюмках вино…

Не первая в памяти водка,

а первый живой герой —

зарубка на жизни короткой.

Отец, пощажённый войной.

Как душа проступает на коже

обречённым рисунком морщин,

так, старея, вы стали моложе,

поколенье военных мужчин.

Старит мудрость итогом печалей…

Есть печаль умаления сил…

Ваши старшие беды – в начале,

их полуторки не укачали,

проверяя болотный настил.

Колыбели – купели – воронки —

шаг ускоренных курсов бойца.

Вы мудрели, послав похоронку,

жгла махорочная хрипотца.

Как сквозь марлю – кровавые пятна,

смерть сквозь веки ложилась на сны,

но погибшего звали обратно,

из окопа – за парту бы с ним.

А когда наяву вы вернулись,

зря казалось, что юность пришла:

на болоте вы с ней разминулись,

через сорок лет догнала…

«В многой мудрости много печали…»

Есть печаль умаления сил.

Ну а ваши печали – в начале,

их трёхтонки бортами качали,

увозя в наступающий тыл.

По-мальчишески веруя в братство,

в младших братьев с тревогой смотря,

к пенсионным годам – не богатство,

вы скопили листву сентября…

Он был полковник кавалерии,

осёдланный большой женой.

Глаза голубеньким горели,

как недопитое вино.

Усы, ковры и разговоры,

дом и снаружи, и внутри

напоминали цветом порох,

но тот, который не горит.

Подмоченный вином отставки,

скрывая это предо мной,

он показал штыки и шашки,

объединённые стеной.

Но на ковре, как на картине,

я видел лишь одну деталь:

сиянье ножен чёрно-синих,

скрывающих густую сталь.

И я рванул эфес рукою —

мальчишка, слабенький щенок,

я жаждал тяжести и крови!..

Но был обломанным клинок.

Почти у самого эфеса

кончалась стали полоса,

и не было у сабли веса,

и крови не просил тесак.

Потом знакомство продолжалось

ещё, казалось, целый день.

Но я свою не прятал жалость —

я был безжалостен совсем.

А он станочки и тисочки,

пивные кружки и фарфор —

трофейный гонор худосочный —

мне демонстрировал в упор.

В дождливом дворике пустынном,

десятилетья сбросив кладь,

он выстрелил из карабина

и дал к плечу его прижать.

Мелкокалиберка, подделка,

небоевой, невзрослый пыл…

За это пожалел отдельно

и больше в гости не ходил.

Ветеран – м. лат., престарелый

служака, сановник, чиновник…

В.И.Даль

Ветеранам своих походов цезари

раздавали завоеванные земли.

Выжив, больше не помнят войны белорусские битые ели

и Днепром отмытый от крови санитарно-белый песок.

Это сами создали мы:

                            хрестоматийные складки

                                                   до сих пор долгополой шинели

и гранит повторяемых памятью

никогда не рыдающих строк.

Но скажи, ветеран, что тебе это чуждое имя?

Чтоб навеки созвучием раны к себе притянуть?

Сорок жизней пройдёт, на посмертной твоей годовщине

этим цезарским словом тебя не дадут помянуть.

Пусть умелец меча называет себя ветераном,

уставной отставник вспоминает прославленный путь,

ты – забыл уже, как неумелым, решительным, рваным

швом сапёрной лопатки зашивал европейскую грудь.

Ты участник, но не ветеран. Пенсионы тебя не кормили.

Молодою ладонью гимнастёрку обжав под ремень,

отскоблив сапоги от германской прилипчивой пыли,

ты вернулся туда, где лежала Россия во мгле.

И – в атаки, осады, обходы, котлы, окруженья,

продолжая движенье, ты сорок веков штурмовал

чаще – план, реже – быт, потому что, при всём уваженьи,

ты колбасную очередь с пулемётную не уравнял!

Вы – солдаты войны, керосинок, учебников, жизни,

добровольцы труда, рычагов, авторучек, лопат.

Сорок жизней пройдёт, и на вашей заслуженной тризне

Этим словом наёмным никогда вас не оскорбят!

Что кричала кукушка из яркой твердыни,

                                           из отточенных листиков,

                                                           крепости

                                                                           оперённых ветвей?

Что собой защищается жизнь

                                 даже в этой бесхатной Хатыни,

что гранитное эхо

                         от птичьего крика

                                             живей.

Что кричала кукушка в пустынной гордыне,

                                    своим слабеньким горлышком,

                                                                птичьей кровью своей?

Что живёт её сын,

                          потому что надёжно покинут,

что не бросили люди

                       и мёртвых своих сыновей.

 Что кричала кукушка

                       белорусской холмистой долины,

поминальному звону

                      подражая в своей чистоте?

Что напомнить хотела:

                      былую свистульку из глины

или прятки —

                      на сегодня забытые игры

                      приехавших с нами детей?

Что считала кукушка —

                      обратное время от ныне?

 Но обратный отсчёт

                     ракетному пуску нужней,

что нас ждёт впереди?

                    Неужели не хватит Хатыни

или тысячелетий,

                    в которые мы не забудем о ней!