Читать книгу Ксения, которая скоро умрёт. Хроники Петербурга курильщика - Виталий Беспалов - Страница 4

Всем привет! Меня зовут Ксения, и я старомодна. У меня есть ноутбук, но я все равно попросила девочек принести мне толстую тетрадь и ручку, чтобы я начала вновь вести дневник. От руки писать как-то интереснее.

Этот дневник уже как минимум третий в моей жизни, но предыдущие два не сохранились – постоянно переезжала, теряла рюкзаки, сумки… Теперь придется напрячь память и вспомнить все написанное прежде и даже больше.

В больнице я уже четвертый день. Дни здесь похожи один на другой, они очень длинные и мне скучно. Но тратить время на сериалы или журналы глупо. Я знаю, что времени у меня мало: у меня есть Google и я знаю свои диагнозы. Врачи пытаются меня подбодрить, но я-то понимаю, что все не так. Не виню их: они врут мне не со зла. Наверное, лет двадцать назад, когда не было никакого интернета, их слова мне действительно бы помогли, я верила бы, что смогу выкарабкаться. Но, увы, в моем Huawei есть 4G, и я еще не потеряла рассудок.

Хочется успеть осуществить свою мечту, но какую? Прыгнуть с парашютом не вариант, Земфира концертов не дает, да я и сама далеко отойти от палаты сейчас уже не в состоянии. Остается только начать писать мемуары. Я же в юности хотела стать второй Джоан Роулинг. Ну и сейчас друзья «ВКонтакте» и Facebook пишут мне, что я круто излагаю свои мысли. Черт его знает, может быть, после моей смерти по мотивам этих писанин Гай Германика кино снимет.

Сегодня весь день льет дождь, пасмурно, лень даже думать о чем-то серьезном. Но я все же попытаюсь воспроизвести свое самое первое воспоминание, чтобы было с чего начать дневник.

Это декабрь 1994 года. Мне уже почти пять лет. Мой стройный и красивый папа катит меня на санках из садика домой. Снега в наших краях зимой горы, убирать бесполезно, детей поголовно на санках и возят. По крайне мере, возили в 94-ом.

И ты сидишь, счастливая и важная. Смотришь на небо, где очень много звезд и они такие яркие, такие красивые… И, конечно же, падают снежинки. А ты, понимая, что у папы на спине глаз нету, ловишь их ртом. И гордишься, что сделала что-то очень важное и запретное, но никто тебя за это не отругает, никто не скажет: «Ты что! Заболеешь ведь!»

Я очень хорошо запомнила этот вечер. Придя домой, папа переодел меня и усадил перед телевизором. Мы жили в общаге в очень тесной комнате: маленький столик, диван, шкаф, телик и раздвигающееся кресло, на котором я и спала. Все.

Я смотрела какую-то передачу, родители, как всегда, ругались в метре от меня – ничего необычного. Никакого внимания я на это не обращала. А потом папа обулся и ушел. И больше никогда не возвращался.

«Как хорошо, что ты не девчонка. Батя твой говнюк, а не мужик. Так хоть ты вырастешь, появится дома настоящий мужчина. Впервые в этой сраной комнате», – сказала мне тогда мама и истерично засмеялась. Я не поняла, о чем она.

А маме было все равно, она просто пыталась сделать что угодно, чтобы меньше думать о своих перспективах. Двадцатидвухлетняя продавщица в продуктовом магазине с пятилетним сыном, живущая в общаге, которая досталась ей от покойного деда. Большая любительница выпить, так и не похудевшая после родов, окончившая на тройки девять классов… ну и все вот в таком духе.

Это сейчас я взрослая, все осознаю и анализирую. Тогда вообще не понимала, что происходит. Ну, ушел папа, так придет когда-нибудь, подождем. Первое время часто спрашивала у мамы: «А когда папа вернется?» (чем ее очень злила). В очередной раз она крепко схватила меня за руку, тряхнула и сказала: «Смотри мне в глаза и запоминай! Папа больше никогда не вернется, его больше нет! Считай, что он умер».

Я заплакала. Хорошо помню красные следы от ее ладони на моем запястье, которые еще минуту не проходили, я смотрела на них, и слезы текли по моим щекам. Следы прошли – я перестала плакать. Понимала, что папа не умер. Ведь не было гроба, похорон – значит, мама врет. Наверное, в эту минуту я стала любить ее чуть меньше.

Кем была я тогда? Упитанным рыженьким мальчиком Женей. Мама назвала меня так в честь своего дедушки, которого очень любила. Он умер за месяц до моего рождения. Изначально они с папой хотели назвать меня Витей в честь Цоя, которого обожали, но жизнь внесла свои коррективы. А Цой умер через год, как я родилась.

Странно, что я не выросла уголовником. Контингент в нашем общежитии был таков, что к этому все и подталкивало. А до лет десяти я мало где бывала кроме школы и коридоров общаги. Видела, как от передоза загибались парни и девушки, видела, как кого-то пиздили зубами об перила. Кто-то из соседей возвращался с зоны, кто-то уходил мотать срок. Не вся общага такая, конечно, тут даже пару моих учительниц жило.

Но в целом – днище. Хорошо помню, как я позвала к себе домой свою первую школьную подругу Кристину («пока мамка на работе»), а она ответила, что ее родители ни за что не отпустят ко мне. «В общагу» ей нельзя.

Родители ее были из какого-то крупного города, попали в нашу Кондопогу по распределению после вуза, поженились тут и по какой-то причине остались. Интеллигентность у них сочеталась со снобизмом; абсолютно ко всем, кто их окружает, они относились с нескрываемым пренебрежением. Я исключением не была.

На отказ Кристины идти ко мне в гости я даже не обиделась, понимала, что «чужим» в моей ободранной серой пятиэтажке может быть страшно. Даже чувствовала свое превосходство: я-то не боюсь, каждый день тут нахожусь, а кто-то сюда даже заглянуть опасается.

Спасло меня от тюрьмы и разбоев то, что я могла каждый день спокойно одна бродить по коридорам или сидеть дома, рисуя что-то в тетради часами, совершенно не парясь, что рядом никого нет. В это время соседские девчонки и пацаны чем-то занимались вместе – я даже не знаю, чем именно: может, письки друг другу показывали, может, клей нюхали. Мне совершенно не хотелось ни с кем общаться. Появлялись «плохие компании», появлялись «очень плохие», а я стояла особняком ото всех.

В школе у меня была Кристина – высокая для своих лет темноволосая девочка со смачной фамилией Дранко, которая с первых же дней первого класса обеспечила ей обидных прозвищ на десять лет вперед. Она, как и я, была очень спокойной и безобидной, по крайней мере, до седьмого класса, когда вдруг неожиданно для меня начала курить. Просто чтобы не казаться такой уж белой вороной перед всеми остальными. И если все наши одноклассницы и одноклассники прятались по подъездам или за гаражами, то Кристина закуривала, как только пересекала школьный двор. «Даже я – девочка – уже курю, а ты нет!» – гордо говорила она, чем безумно меня злила.

Друзей-пацанов у меня не было, но изгоем я не стала, никто меня не задирал. Думаю, меня просто считали чокнутым чуваком, с которым лучше не общаться. Это меня устраивало.

Вообще школа меня не особо напрягала. Только уроки физкультуры я терпеть не могла, начиная с душных раздевалок и кончая сдачей нормативов. Особой физической силы во мне никогда не было, лет после девяти я стала сильно прибавлять в росте, превратившись из пухлого ребенка в высокого и тощего с узенькими запястьями. Когда мы где-то раз в полгода сдавали нормативы на подтягивание, я была готова провалиться сквозь землю. Дважды в год физручка называла мою фамилию, я подходила к шведской стенке, цеплялась за перекладину и под презрительные возгласы одноклассников болталась на ней, не способная сделать ни одного подтягивания. Все свистели, улюлюкали, а мне хотелось рыдать, так как мои тонкие руки просто не в силах были поднять мое щупленькое тельце.

Да, вы уж извините, что я о себе все в женском да в женском. Сейчас мне уже некомфортно писать «я был», «я пошел», «я сделал». Может, это кажется глупым, но я не знаю, как лучше. Понятно, что тогда я вообще еще ни о чем не думала – по сути, обычный пацаненок, не так чтобы уж многим отличался от других. Только учился неплохо, мяч не гонял, в куклы не играл, девчонок за волосы не дергал и вообще мало с кем общался.

Моя нынешняя подруга Оля рассказывает, что с детства любила втайне от родителей надевать платье своей сестры, играла в ее куклы, в школе пряталась от мальчиков в раздевалке для девочек и много всего такого. У меня было совсем не так. Лет до четырнадцати я ни о чем таком не думала, мне было неинтересно общаться с мальчиками, было неинтересно общаться с девочками. Ни солдатиков, ни куколок – я только читала книги и рисовала.

Пыталась проектированием заниматься. Лет в двенадцать бродила по коридорам нашей грязной пятиэтажки и рисовала план здания. Мама меня тогда отругала. Сказала, что я ерундой занимаюсь и вообще «сейчас в стране теракты везде, террористы выкрадут твои рисунки и смогут нас взорвать». Тогда я еще часто верила маминым словам и зареклась больше никогда никаких чертежей не делать.

Но все поменялось, когда мне было четырнадцать лет. Я тогда училась в восьмом классе, и нас на весенних каникулах возили в Петербург. Я ехать не хотела, да и у мамы денег не было меня туда отправить. Но вышла какая-то странная и сложная комбинация: моя учительница по русскому Татьяна Борисовна дружила с мамой моего отца (моей бабушкой то есть) и рассказала ей о поездке. Так о ней узнал мой батя и через Татьяну Борисовну переправил мне деньги на поездку. Сам он тогда уже то ли в Москве, то ли в Питере жил, мы с ним не встречались, на малую родину он не приезжал.

Комбинация эта странная потому, что его родители ненавидели мою мать и их ненависть распространялась на меня тоже. Ну, даже не ненависть, а просто игнор: «он нам не внук». Так как мама и со своими родителями тоже была в какой-то давней ссоре, то бабушек и дедушек у меня по факту не было.

Папа у меня мужик неглупый. Он знал, что если отправит деньги своей бывшей жене и по совместительству моей маме, то ни в какой Петербург я не отправлюсь – она их пропьет (в ту пору она выпивала уже почти ежедневно). А так хитрый трюк: деньги поступили напрямую в школу, поездка оплачена, и мама уже ничего с этим не может сделать. Позлилась, конечно, типа «да на кой черт тебе этот Питер!», но отпустила. Для меня это вообще стало первой поездкой куда-то дальше Петрозаводска, который в часе езды от нас.

И вот я гуляю по Петербургу, любуюсь его домами, черчу у себя в блокноте схемы улиц (террористов я к тому времени бояться перестала, да и не станут же они такие красивые дома взрывать). Наша тогдашняя класснуха Зоя Альбертовна на меня ругается, видите ли, я отстаю от стройного нашего ряда. Кристина меня тоже подкалывает: «Какой ты, Женя, придурок, снова что-то чертишь…» А мне все равно, хожу, смотрю, черчу что-то.

Мы оказываемся на площади Искусств. Именно там я увидела парней и девушек, которые меня шокировали, я таких еще никогда в жизни не видела. «О, смотри, Жень, это же готы», – шепнула мне Кристина и поняла, что я не знаю, кто это такие.

«Ну, готы – это такие люди, все в черном, любят смерть, кладбища, фильмы ужасов. В „Молотке“ про них писали. В больших городах их полно, в нашем Зажопинске – нет», – просветила меня Крис. Я понимающе кивнула головой.

«А что, так можно было?» – подумала я (ну, немного не так, конечно, тогда такой фразы не было в ходу, но что-то типа того). Я смотрела на людей, которые были похожи на ожившие статуи из Средних веков, которые я видел в энциклопедии для школьников. Это не гопари из моего класса, не глупые девчонки в топиках с кадром из фильма «Титаник». Я стояла и смотрела на них с открытым ртом, пока Зоя Альбертовна рассказывала нам что-то про уникальный архитектурный ансамбль, сама вряд ли понимая, чем же он так уникален.

Одна из «готичек» заметила мой удивленный взгляд и улыбнулась. Я плохо помню, как именно она выглядела, в памяти остались лишь черный корсет, ярко накрашенные черным глаза и длинные вьющиеся рыжие волосы. Она театрально поклонилась, будто хотела отвесить мне реверанс, и послала воздушный поцелуй. Я смутилась и отвернулась.

Как вы уже могли догадаться, первым готом в Кондопоге стал Евгений Сергеевич Кравцов.

Меня поддержала Кристина, которая теперь стала везде подписываться «Христиана», где вместо буквы Т – перевернутый крест. Я решила поиздеваться над своей фамилией и взять себе прозвище «Крафт» – думала, что с немецкого это означает «сила» (сейчас уже не уверена в этом). Совсем скоро готками и готами стали две девочки из параллельного класса, парень из другой школы…

В общем, через пару месяцев нас была целая стая из девяти человек: пять девочек, три пацана и я. У меня вообще сразу же появилось какое-то особое положение, я стала кем-то вроде вожака. Это было неописуемое чувство: впервые меня уважал кто-то кроме Кристины, к моему мнению стали прислушиваться. И это были люди, с которыми у меня вроде бы много общего: мы любим тишину, нас не пугает одиночество, мы не чувствуем себя «простыми цивилами», как все остальные. Все отвергнутые оказались в одной компании.

Быть готом в Кондопоге было, наверное, сложнее, чем в Питере. Нас, конечно, не избивали, но шпыняли адски. В классе мы с Кристиной стали полноценными изгоями, а не просто странными придурками за последней партой.

По улице ходить тоже стало небезопасно, можно было получить от ребят из других школ. Я научилась с огромной скоростью влетать в общагу, добегать до нашего этажа и запрыгивать в свою комнату – все, чтобы меня не видели соседи. Иначе можно было получить пинка под зад, причем от какого-нибудь взрослого мужика, который выпил лишнего и захотел «проучить пидора малолетнего».

Выглядели мы тоже не как питерские готы – какие-то черные безразмерные наряды, которые перешивали сами, сумки и рюкзаки, обвешанные булавками, обгрызенные черные ногти. При этом все семеро покрасили волосы в черный цвет – все, кроме меня. Я отращивала свои рыжие. Я хотела быть похожей на ту самую девушку, которая послала мне воздушный поцелуй.

Существовало негласное правило: на наших сходках красить веки и губы черным карандашом для глаз могли только девушки. И я. На этом все: Миша «Демон», Илья «Маньяк» и Леха «Ворон» этого никогда не делали, но меня не дразнили («это же Крафт, ему можно»).

Дальше все развивалось очень быстро. Мы уже учились в девятом классе, многим из нас было по пятнадцать лет. Мы знали, в каком киоске с дисками можно купить диски HIM, а в каком нам продадут полторашку «Виноградного дня» или «Блейзера» – дешевого алкоголя, с которого нас быстро уносило. Вписки у Крис дома (ее родители часто куда-то уезжали), где мы играли в бутылочку и я молилась сатане, чтобы мне выпало целоваться с Ильей «Маньяком» – мне нравилось это, а он был не против.

Сейчас я лежу в больнице, мне почти 30 лет, я вспоминаю тот возраст и охреневаю, конечно. Мы тогда ничего не знали о трансгендерности, ЛГБТ и всяком таком. Но если играли в бутылочку и Илье, допустим, выпадало целоваться с Мишей, то все ржали типа «а-ха-ха, педики», они делали грустные мины и потом еще долго плевались. А если выпадало со мной, то все воспринимали это спокойно. Будто бы все окружающие понимали, кто я на самом деле, еще до того, как это осознала я сама.

Я хорошо помню свое 15-летие. Было это 12 декабря 2004 года. Мы не знали, где его праздновать: у меня в общаге не вариант, мы там все вместе и не поместились бы. В итоге не придумали ничего лучшего, чем отправиться в эту субботу отмечать мой ДР на кладбище – от города километров десять, ехать на каких-то маршрутах с пересадками. К счастью, погода была в тот день совсем не декабрьская, где-то минус 2 градуса.

Шел снег – а еще вчера лил дождь – месиво там было адское. Проникли внутрь, нашли какую-то отдаленную могилку, накрасились как черти, достали полторашки дешевых коктейлей, и понеслось. Много ли надо в девятом классе? Совсем скоро были в говно, но веселые.

Пока девчонки устроили дебаты, можно ли считать Мэрилин Мэнсона готом или неможно, а Миша с Лехой в сторонке разбирались, есть ли у кого шанс начать мутить с Настей «Вдовой» или нет, ко мне подошел Илья и предложил пройтись. Не помню, о чем мы болтали, но через какое-то время я поняла, что наших подруг и друзей уже не видно. «А мы куда идем?» – «А пришли уже», – сказал он и вдруг повалил меня на землю – аккурат на дорожку между двумя могил.

Я не поняла, что происходит, и не успела закричать. Он лег на меня сверху и стал целовать. Мы раза три или четыре уже делали это, но теперь все было совсем иначе – в этот раз было не тупо потому, что бутылочка указала, а потому, что он захотел. Я не знаю, сколько это продлилось – может, всего минуту, а может, пять минут. Он резко прекратил это и тихо сказал мне: «Ой, я пьяный, не рассказывай это никому». Потом улыбнулся и добавил: «Приходи как-нибудь ко мне один».

Он пристально смотрел на меня – тощий и высокий, с белой кожей и яркими голубыми глазами. Всклоченные волосы, от природы русые, но покрашенные в черный, классическая черная рубашка, черные джинсы и типа кожаные перчатки без пальцев – типичный «готенок» того времени.

Не помню, что я тогда сказала – сама была нетрезвая.

Вечер закончился так себе: Настя «Вдова» блевала за могилой, Миша с Лехой чуть не подрались за право помочь ей… Помню, как все дружно добирались до города, жевали жвачки, чтобы родители не учуяли запах спиртного. Илья еще раз шепнул мне: «Только никому, хорошо?»

Ксения. 17 апреля